И я глядел в восторге

с высоты,

И подо мной, как остов

великана,

В степи обросший мохом

и травой,

Лежали горы грудой вековой.

М.Лермонтов. «Аул Бастунджи»

Летом 1985 года я повез сына в Железноводск, как говорили прежде, «на воды». Окна гостиничного номера выходили на пятиглавую Бештау, но ближе оказалась гора Железная, курчавым зеленым муравейником возвышавшаяся над городом. Ее первой мы и решили покорить.

По науке, Железная – это лакколит, несостоявшийся вулкан, магма которого не смогла пробиться на поверхность. И хорошо, что не пробилась, иначе склоны, покрытые ясенем, липами, грабом и пушистым мхом, могли превратиться в оплавленный, безжизненный террикон, близ которого никогда не возник бы курортный город имени горы.

До вершины с полчаса поднимались по спирали пешеходной тропы, трижды опоясавшей гору. Но восхождение стоило того! От представшей глазам панорамы захватывает дух! Отсюда открываются необъятные виды на могучие загривки Бештау, горы Медовую, Развалку, Бык, увенчанный пикой телеантенны Машук. В ясный день на краю горизонта можно разглядеть даже белую громаду миражного Эльбруса. Воздух прозрачен и чист и рукой подать до облаков!

Весь этот живописный антураж представлен на планшете фотографа, установившего треногу камеры на каменной плеши горы с вбитым ей в самое темя медальоном: «1936 г. СССР». Внизу десятки его коллег с фотофабрики «Эдельвейс» охотятся за желающими увековечить себя на фоне витражей Пушкинской галереи, под распростертыми крылами орла, в объятиях чучельного медведя, на колеснице с тройкой фанерных тигров, в черкеске, папахе, с кинжалом… Обосновавшемуся на 853­-метровой высоте мастеру нет нужды ни в бутафорских тиграх, ни в орлах: клиенты сами выберут по образцам понравившийся фон – ему остается лишь щелкнуть затвором. А орлы – вот они, живые, чертят круги над скалой. Лови момент – и они в кадре!

13­-летний Денис, до дыр зачитавший роман «12 стульев», вспомнил Остапа Бендера, взимавшего пятаки с экскурсий и туристов-одиночек на «капитальный ремонт» пятигорского Провала. «Этот за «натуру» денег не берет, – возразил я. – Для отдыхающих подъем – вроде лечебной процедуры. А здравоохранение у нас бесплатное».

Георгий Ермолаевич, а для всех просто дядя Жора,  – терский казак. В Великую Отечественную сражался в составе кубанской дивизии, был проводником на перевалах, обустраивал неприступные партизанские базы. В одном из боев немецкая граната брызнула осколками прямо у его ног

Мы в услугах профессионала не нуждались – обходились собственным «Зенитом». Другим заинтересовал нас этот пожилой мужчина с загорелым дочерна лицом, в рубашке цвета хаки, сандалиях на босу ногу и выцветшей «наркомовской» фуражке. Когда под вечер мы вместе с ним покидали вершину, он вдруг исчез – как сквозь землю провалился! Каково же было наше удивление, когда, чуть ли не бегом спустившись с горы, мы увидели его внизу – он покупал «Приму» в табачном киоске. Как человек в годах, по виду не совсем здоровый, к тому же со всеми своими причиндалами сумел так лихо нас обогнать?

Повод познакомиться был найден!

Георгий Ермолаевич, а для всех просто дядя Жора,  – терский казак. В Великую Отечественную сражался в составе кубанской дивизии, был проводником на перевалах, обустраивал неприступные партизанские базы. В одном из боев немецкая граната брызнула осколками прямо у его ног. Спасла кавалерийская бурка – он наковырял из нее полную горсть осколков! Она потом еще не раз его выручала: не дала замерзнуть, когда он больше суток пролежал в ледовой расщелине, а порой заменяла бронежилет. После изгнания немцев с Кавказа ему пришлось сменить ее на шинель.

– В апреле 44-го наша 53-я стрелковая дивизия в составе 2­-го Украинского фронта вела наступательные бои на Львовском направлении, – вспоминал он, раскладывая на валуне свои обеденные бутерброды. – Командованию нужны были оперативные сведения о противнике. Полковник поставил перед разведгруппой задачу: «Пробраться в хутор Луговой и взять «языка». Подошли к хутору, залегли, наблюдаем. Старшина посылает меня вперед. Ползком добрался до первой хаты, стучу в дверь. Вышел старик, уставился на меня, грязного и промокшего: «Сынок, наши прыйшли? С якого нэба звалился?» Узнав у деда, сколько в селе немцев, подал условный сигнал своим. Перебегая от хаты к хате, заметил, что в одну заходит фашист. Я следом. Ударил его сзади прикладом по голове, повалил на пол. И тут откуда-то из угла автоматная очередь! Меня в трех местах прошило: шинель – не бурка! Но и я успел дать очередь в ответ. На выстрелы прибежали разведчики: одного немца скрутили, второй оказался мертвым. Ребята меня так вместе с «языком» и волокли по грязи на плащ-палатке. Раны оказались серьезными, и после медсанбата меня отправили в госпиталь в Казань, где я пробыл до самой Победы. Там и узнал, что за ту вылазку меня наградили орденом Красной Звезды.

…Грузная старая армянка, еле отдышавшись после затяжного подъема, принялась внимательно разглядывать выбитые на скале надписи: «Где-то тут мой внук…» Нашла на камне имя Обломей, уселась рядышком: «Снимай обоих, дорогой!» Подтянулись молодые туристы и, словно ласточки на проводах, расселись на зубцах скалы – ракурс опасный, но фотографу не привыкать!

Полгода я разрывался между прикованной к постели матерью и поисками работы. Меня никуда не брали: сказывались последствия ранений. Наконец устроился учеником фотомастера в художественное ателье. Получив специальность, уволился и занялся фотоделом самостоятельно, по лицензии кустаря. В курортном городе эта профессия самое то!

– В госпитале я положил глаз на медсестру Азу, – продолжил дядя Жора, освободившись. – Славная девчушка, заботливая, ласковая, на казачку похожа. Когда во время перевязки она касалась меня теплыми, неж­ными пальчиками, у меня дух захватывало! Под гитару она душевно исполняла военные песни. Споет, бывало, про «синенький скромный платочек», а никто не хлопает – палата­то тяжелораненых: у кого руки в гипсе, у кого ампутированы. Я тоже лежал забинтованный, как мумия. Но сердцу ведь не прикажешь! Мне тогда двадцать два года было, ей – восемнадцать. Короче, завязалась меж нами любовь. Война шла к концу, до выписки – считаные дни, я уже мог выходить на улицу. Аза жила в общежитии, но нам иногда удавалось побыть наедине. Мы гуляли по городу, ходили на танцы, в кино. В общем, чего тянуть? Решили расписаться.

И тут письмо от матери. Сообщает, что получила похоронку на отца и у нее на нервной почве отнялись ноги. Старший брат погиб еще раньше. Одна надежда на меня! С женитьбой пришлось повременить. Демобилизовался – и сразу домой.

Полгода я разрывался между прикованной к постели матерью и поисками работы. Меня никуда не брали: сказывались последствия ранений. Наконец устроился учеником фотомастера в художественное ателье. Получив специальность, уволился и занялся фотоделом самостоятельно, по лицензии кустаря. В курортном городе эта профессия самое то! Санатории круглый год полны отдыхающих, и все хотят сфотографироваться на память. Обосновавшись на горе, я избавился от конкурентов – какой дурак станет каждый день таскать вверх-вниз (а это 6 500 метров!) свой громоздкий реквизит? Так что дела мои, можно сказать, пошли в гору! Обзавелся черной масти лабрадором по кличке Гек. Добродушный, общительный пес оказался выгодным партнером: клиенты охотно с ним фотографировались. Особенно любили сниматься в обнимку с милягой Геком дети.

– А что же с Азой?

– На мои письма она не отвечала. Я терялся в догадках! Первое и единственное письмо от нее получил только в 1961 году! Она сообщала, что у нее родилась дочь, которая живет у матери в селе Верхний Услон. Что поступила в мединститут, хотя из-за наплыва фронтовиков конкурс был большим. Ей дали место в студенческом общежитии, она получает стипендию и подрабатывает дежурствами в том самом госпитале, где мы познакомились. Живет впроголодь, продуктов, что выдают по карточкам, не хватает, а еще на заем заставляют подписаться. Дважды перечитал письмо, но ничего не понял: какие фронтовики, какие карточки, какой заем? Рассмотрев штемпели на конверте, поразился еще больше: письмо отправлено 20 декабря 46-го, через неделю «оприходовано» в почтовом отделении Железноводска. Выходит, до почтового ящика оно шло целых 15 лет? Как такое могло случиться, на почтамте объяснить не смогли.

При первой же возможности оказаться в Верхнем Услоне я из чисто журналистского любопытства попытался найти следы неведомой мне Азы. По девичьей фамилии удалось разыскать дом ее матери. На крыльце курила немолодая, стриженная «под газон», рано увядшая женщина, неуловимо напоминавшая ту, что я видел на единственной фотографии у дяди Жоры

Дядя Жора зарядил очередной сигаретой мундштук, затянулся. А мне вспомнилась эпистолярная новелла Барбюса «Нежность». Трогательная история о том, как после разрыва с любимой мужчина на протяжении двадцати лет получал от нее полные нежности письма, написанные перед тем, как она покончила с собой, – их по ее поручению ему пересылала подруга. А он ни о чем не догадывался и даже не обратил внимания на то, что первое и последнее письма датированы одним числом. Когда­то она произвела на меня сильное впечатление. И вот теперь похожий сюжет я слышу от искалеченного войной, одинокого и, очевидно, глубоко несчастного человека. Невероятно!

– Первая моя мысль: ехать в Казань! Скажу честно, я допускал, что девочка могла быть моей дочерью! Размечтался: привезу их сюда, заживем одной семьей. Но, как говорится, человек предполагает, а бог располагает. Неожиданно дали знать о себе фронтовые раны, и я попал в больницу. В общей сложности пролежал почти год, перенес три операции. За это время померла мать, разбился, сорвавшись со скалы, Гек – все это время он проводил на горе, разыскивая хозяина. Мне оформили инвалидность, я долго ходил на костылях. Тут уж не до семьи – самого себя бы прокормить! Мало-мальски оклемался, и снова сюда. Подниматься, правда, стало тяжелей, и я начал экономить время и силы на спусках.

…Секрет скоростного спуска он открыл нам лишь в последний день пребывания. Подвел к краю заросшего кустарником склона: «Не дрейфьте!» И, раздвинув ветки, с ловкостью белки юркнул вниз. Мы – за ним! По отшлифованному его сандалиями дерну ноги скользили, как по лыжне, опережая выстреливающие из-под подошв камешки, мы цеплялись за ветви, чтоб не кувыркнуться. Я засек время – «отвесный слалом» длился ровно шесть минут! Сердце рвалось из груди, от резкого перепада высот стучало в висках. Но наш проводник, похоже, ничего подобного не ощущал. Простившись с нами кивком головы, он растворился в аллее лечебного парка, цветастого и шумного, словно пляж.

При первой же возможности оказаться в Верхнем Услоне я из чисто журналистского любопытства попытался найти следы неведомой мне Азы. По девичьей фамилии удалось разыскать дом ее матери. На крыльце курила немолодая, стриженная «под газон», рано увядшая женщина, неуловимо напоминавшая ту, что я видел на единственной фотографии у дяди Жоры.

– Вы Аза? – ляпнул я наобум.

– Аза там, – она показала пальцем на небо. – Я ее дочь.

…Аза умерла зимой 46­го от крупозного воспаления легких. Шла через Волгу навестить дочурку и у самого берега провалилась в полынью. Ослабленный постоянным недоеданием организм не справлялся с простудой, и с отчаяния Аза отправила Жоре то самое письмо. Ни про болезнь, ни про отцовство в нем не было ни слова – не хотела, чтобы он приехал из чувства жалости или вины. Ответа она не дождалась…

Какая горькая ирония судьбы! У Барбюса герой получал любовные письма с «того света», а Жоре писала живая, реальная женщина. И, не случись той роковой нелепой почтовой накладки, их жизнь могла бы сложиться совсем иначе!

Обо всем, что с бабушкиных слов рассказала дочь, я сообщил Георгию Ермолаевичу в письме на адрес «Эдельвейса» (домашнего у меня не было). Мне ответили, что Г.Е.Прокопчик месяц назад умер. Его нашли утром у подножия Железной горы.

Инфаркт…