Отшельник из заброшенной деревни спас волчицу от картечи городских охотников
Про Мирона Бирюкова, по-простому Бирюка, я услыхал в рейсовом автобусе во время журналистской командировки в Балтасинский район. Так и узнал, что живет на отшибе близ границы с Марий Эл чудаковатый мужичок, пенсии не получает, пробавляется картошкой и грибами – ни дать ни взять Агафья Лыкова из «Таежного тупика». Поговаривают, правда, будто кормится он за счет хромой волчицы, у которой по весне выбирает из логова щенков…
Его бревенчатая изба, обшитая досками, как броненосец стальными листами, стоит недалеко от заросшего ельником оврага, по дну которого из одного бочага в другой перетекает родниковая вода. Замешкавшись в сенях в поисках дверной скобы, я услыхал внутри глуховатый кашель. Когда же дверь открылась, на пороге предстал старикан с жидкими вихрами на висках и рыжей всклокоченной бороденкой. В отличие от тургеневского Бирюка, «высокорослого, плечистого и сложенного на славу», этот был худ и плюгав. В избе ничего лишнего, как в корабельном кубрике: железная кровать, голый стол, деревянная лавка, посредине – железная печка с выходящей в окошко трубой. В воздухе стоял горький запах остывшего дыма. Черный косматый пес молотил по полу хвостом, а с пустой полки тябла взирала разноглазая трехцветная кошка.
Выпив-закусив, хозяин разговорился. Биография его была по-советски насыщенной и драматичной. Шестнадцатилетним мальчишкой работал на жеребце-тяжеловозе владимирской породы по кличке Сынок, который один заменял полуторку – председатель колхоза даже запретил возницам брать с собой кнут – чтоб не погоняли без нужды. После войны был конюхом, пастухом, делал кадки. Носил сапоги в гармошку и популярную военную фуражку с летной «капустой», купленную в городском военторге. Так случилось, что после искоренения бесперспективных поселений первый парень на деревне оказался ее последним жителем.
Похоронив мать (отец не вернулся с войны), Мирон занял единственную сохранившуюся после массового исхода односельчан избу, где и жил бобылем, как Робинзон Крузо на необитаемом острове. Провалившись на озере под лед, жестоко простудился, после осложнения долго не мог ходить. Кое-как оклемавшись, устроился было истопником в районную больницу. И все бы ничего, да однажды кочегары шутки ради налили ему в стакан вместо водки… тормозную жидкость. А он махнул, как водится, до дна. Доходягой, так и не сумев выправить необходимые пенсионные документы, с сожженным желудком возвратился он в свой медвежий угол.
Тут как раз приспела перестройка. По брошенным деревням стали рыскать охотники за металлом. Они подчистую обобрали мужика – унесли алюминиевые тазы и фляги, ведра, медный самовар и даже столовые ложки с вилками: по этой причине какое-то время ему пришлось хлебать тюрю из миски по-собачьи. А когда алкаши срезали со столба электрические провода, наступил для него полный мрак. Парадокс – ветеран колхозного труда в стране всеобщей электрификации коротает вечера при лучине! Хорошо еще, что в чулане обнаружилась керосиновая лампа. Чуть веселее стало жить и после того, как цыганская семья оставила ему в благодарность за недельный постой трехмесячного щенка, которого назвал Цыганом.
Спросил я его, конечно, и про «кормилицу-волчицу».
– Лишнего много люди болтают, – ответил он. – Хотя волчица и вправду была. Да только какой от нее прибыток?
Было время, одолели его одичавшие бездомные собаки. Сначала их стая терроризировала соседнюю овцеферму, а потом сожрали двух его кошек, выхватив их чуть ли не из сеней. Досталось и Цыгану – приполз однажды на крыльцо чуть живым, с ободранным до ребер боком, – еле выходил. Потом добрались до велосипеда, который Мирон закапывал в снег у шоссе, чтоб при возможности ездить в райцентр за хлебом и махоркой, – прогрызли шины, сжевали седло.
Терпение у него лопнуло, и он замаскировал на собачьей тропе под снегом оставшийся от отца кустарный капкан, прикрепив к нему для тяжести деревянный чурбак.
Поутру смотрит: наст вокруг истоптан, а капкан исчез – только глубокая борозда тянется к оврагу. Пригляделся, след-то волчий! И скорей всего – волчицы: он чуть длинней и уже, чем у самца. Сунув валенки в широкие охотничьи лыжи и прихватив на всякий случай вилы, пошел по стежке. Пустой капкан обнаружился на той стороне оврага – меж зубьев обрубок лапы, на снегу кровь и клочья шерсти. По всей видимости, зверь не смог высвободить лапу из железного браслета и перегрыз ее у самых когтей.
После этого Мирон не раз замечал вблизи бочага, из которого черпал воду, маячившую в отдалении пару волков – одна, по всей вероятности, та самая волчица, заметно припадала на переднюю лапу. Казалось, они подкарауливают человека, высматривая из зарослей. С той поры к источнику без вил он не спускался. Впрочем, соседство с хищниками принесло ему немалую пользу: после того как они загрызли нескольких псов, дикие собаки оставили в покое его одинокое зимовье. По волчьим следам (а отпечаток колченогой ни с каким другим не спутаешь!) он нашел логово – в осыпи овражного склона под корневищем разлапистой ели.
Весной Мирон решил попытать счастья – подзаработать на волчатах, скулеж которых доносился из глубокой норы. Прорезав дыру для головы в полиэтиленовом мешке из-под пестицидов, натянул его поверх ватника (чтоб легче проскользнуть в нору) и с котомкой в руке отправился за добычей.
Не доходя до места, на всякий случай пустил вперед себя Цыгана. По рассказам отца он помнил, что если волчица, заподозрив опасность, не успела вовремя перетащить выводок в другое место, она скрепя сердце бросает его – природный инстинкт самосохранения берет верх над материнским. И все же было не по себе: в это время в земле как раз просыпаются гадюки и ужи, а он змей боялся до смерти.
Перекрестившись, полез в дыру: темно, душно, воняет псиной. Он уже протянул руку с мешком, чтобы укладывать в него волчат, как впереди вдруг послышалось злобное рычание, и
Дома, стащив с себя изодранные в клочья штаны и телогрейку, он повалился на койку. Процарапанные затылок, спина и ноги саднили, а смазать их было нечем. Вполне могло начаться заражение, если б Цыган не запрыгнул к хозяину в постель и не стал вылизывать его кровоточащие раны.
После той злополучной «охоты» Мирон старался обходить волчье логово. И все же ему пришлось еще раз столкнуться с колченогой.
…Как-то зимой над оврагом вдруг замолотил лопастями вертолет. Бирюков не сразу взял в толк, что понадобилось летчикам в такой глуши. Пока не увидел в окошко выскочившего из оврага волка. Преследуемый грохочущей «стрекозой», тот заметался по полю и вдруг прямиком метнулся к его избе. Но добежать до нее не успел: заложив вираж, вертолет преградил ему путь. За грохотом двигателя Мирон не услышал звука выстрелов, но по тому, как волк несколько раз перекувыркнулся на бегу, понял, что – все!
Ночью, давясь кашлем и махорочным дымом, он вспоминал матерого, который оставил овраг, чтоб увести охотников подальше от лежки. И вот теперь окровавленный, изрешеченный картечью, он валяется у них в ногах на днище вертолета. А еще не давала заснуть мысль: почему именно у него в минуту смертельной опасности вздумал искать защиты отчаявшийся волк? Неужто простил ему свою изувеченную подругу?
Под вечер следующего дня в избу ввалилась ватага охотников. Свалив в сенях лыжи, веревки с красными флажками, они бесцеремонно расселись за столом. Откупоривали бутылки, резали колбасу, от запаха которой у Цыгана потекли слюни.
– Ну, Бирюк, признавайся, где прячется хромая? – весело спросил один из них, поднеся ему в крышке от термоса коньяк. – Вчера мы уложили самца, теперь ее очередь.
Окосевший от непривычного питья, Мирон попытался выкрутиться:
– Да после вчерашнего грохота и пальбы она, поди, дала деру с перепугу – ищи теперь ветра в поле.
И тут она возьми и завой! Да так страшно, что у Цыгана шерсть встала дыбом на загривке. «Замолчи, дура!» – обомлел Мирон, заметив, как оживились гости. А та в овраге продолжала тяжко и тоскливо выть, как баба над покойником.
– Ну, ребята, теперь спать, – распорядился старшой. – Завтра рано вставать. А ты, Бирюк, пойдешь с нами в облаву.
Ватага улеглась вповалку на полу, и вскоре изба завибрировала от дружного храпа. Мирон даже не прилег. Никогда не слышавший «Охоту на волков» Высоцкого, он явственно представил, как утром они обнесут флажками овраг, встанут по номерам, начнут стрелять, после чего шкура его колченогой окажется распятой над изголовьем одного из этих наглых, мордатых горожан. А он останется совсем один в этом белом безмолвии. И стало нестерпимо грустно от мысли, что, спускаясь к роднику, он уже не увидит на тропке знакомого корявого следа…
Его вдруг осенило. Схватив со стола транзистор постояльцев, он как был в одной рубахе, неслышно выскользнул за дверь. Нашарив в сенях свои лыжи, сгреб их в охапку и – за ворота. Ночь как по заказу выдалась светлой и лунной, и он привычно побежал к оврагу. Приблизившись к знакомому месту, он на полную громкость врубил приемник: пульсирующая музыка взорвала тишину дремучего яра, как граната! От неожиданности трусивший за хозяином Цыган крутнулся на месте и, сорвавшись, кинулся вперед, захлебываясь лаем. Да и сам Мирон кричал и ухал, словно шаман, тряся над головой транзистором, как бубном. Угомонился лишь после того, как заметил волчью тень, метнувшуюся к полю по гребню старой запруды. Обессиленный и вспотевший, он рухнул лицом в снег, по-волчьи хватая его ртом.
– Не накостыляли тебе охотники за эту выходку – ты ведь верного трофея их лишил? – спросил я, когда он закончил свой рассказ.
– Обошлось. К утру разыгралась метель и замела все следы: и мои, и волчьи…
– И что, больше ты с колченогой не встречался?
– Нет. Но чувствовал, что она
Когда прощались, я обратил внимание, что обувь у моего собеседника явно не по размеру. Спросил:
– На вырост, что ли, брал?
Оказывается,
– Выходит, и ты, Мирон, стал колченогим, как твоя волчица.
– Выходит, что так. Но я особо не тужу: ходить мне все равно дальше огорода и оврага некуда…
