Биографическая справка
Будайли Махмуд Кашфельгадиевич (1895-1975) – журналист, писатель, общественный деятель.
До Октябрьской революции сотрудничал в татарском журнале “Акмулла”, был собственным корреспондентом самых популярных тогда изданий – журнала “Шура” и газеты “Вакыт”. После революции сотрудничал в газетах “Иптяш”, “Кызыл Шарык” и др.
В начале 20-х годов в составе политпоезда “Красный Восток” прибыл в Среднюю Азию. В 1920-1922 гг. был наркомом печати Бухарской советской республики и одновременно – замнаркома по делам национальностей Туркестана, послом РСФСР в Хорезме.
В 1922 году вернулся в Казань и работал заместителем наркома здравоохранения и юстиции ТАССР. Одновременно продолжал и творческую деятельность. Один из организаторов журнала “Чаян”. Автор нескольких сатирических сборников.
С 1923 года, как один из активных султангалиевцев, был отстранен от политической деятельности и стал крупным хозяйственником. Арестован в 1929 году. Осужден на пять лет. Сначала попал в Бутырскую тюрьму, потом в Соловки. После отбытия срока наказания несколько лет работал на Севере в качестве политссыльного. В 1937 году снова арестован за “организацию преступной группы с целью ликвидации существующего строя и реставрации капитализма в СССР”. По окончании второго срока отбывал ссылку в различных районах Сибири. В 1955 году Президиум Верховного суда СССР отменил решение Особого совещания и реабилитировал М.Будайли “за отсутствием состава преступления”.
Это была колоритная и неординарная фигура. Невысокий, коренастый, крепкий. На круглой, гладкой, как бильярдный шар, голове – огромные очки и доброжелательная и в то же время немного лукавая улыбка.
О нем ходили легенды. Это была одна из тех личностей, которые после Октябрьской революции поднялись со дна жизни на самый верх и впоследствии были безжалостно растоптаны. Будайли считался одним из близких друзей и сподвижников Мирсаида Султан-Галиева и выполнял его прямые указания. За что и пострадал.
Ему было 34 года, когда его арестовали в первый раз. Для многих это был крах жизни, трагедия. А он и в тюрьме сохранил присутствие духа. Рассказывают, что, когда его привезли в Бутырскую тюрьму, он, чтобы дать знать о себе товарищам, своим сочным громоподобным басом спросил у сопровождавшего его охранника:
– Говорят, Будайли тоже привезли… Не знаете, в какой он камере?
Я познакомился с ним во второй половине 60-х годов, когда ему было уже за семьдесят. Несмотря на столь солидный возраст и пережитые невзгоды (более четверти века по тюрьмам, лагерям и ссылкам), он был по-прежнему бодр, крепок, улыбчив. Так и сыпал шуточками, прибаутками, анекдотами. Где Будайли, там непременно собиралась кучка слушателей, раздавался веселый гогот.
Я тогда работал редактором журнала “Казан утлары”, и Махмуд-ага нередко заходил ко мне, чтобы поделиться впечатлениями о прочитанных произведениях. Я не раз пытался расспросить его о пережитом “там”. Но он, как и большинство репрессированных, не любил говорить на эту тему, только отшучивался:
– Уверяю тебя, “там” ничего хорошего… Здесь лучше. Только вы еще этого не понимаете.
Но вот однажды Махмуд-ага зашел ко мне в конце рабочего дня. В редакции уже никого не было. И я предложил ему выпить немного коньячку – специально держал в сейфе для особо почетных гостей. Благо и повод какой-то подвернулся. Махмуд-ага не отказался. И выпили-то по чуть-чуть, чисто символически, но он раскраснелся, расчувствовался и наконец-то разговорился.
Конечно, сейчас, спустя столько лет, я не берусь воссоздать его монолог дословно, но тогда, помню, он произвел на меня столь сильное впечатление, что занозой засел в памяти. И пока я не вытащу эту застарелую занозу, не смогу успокоиться.
– Вот ты, Рафаэль-туган, спрашиваешь, как я выжил? Можно было бы сказать одним словом – повезло. Но какое же это везение – двадцать пять лет тюрем, лагерей и ссылок?.. Тут многое зависит от самого человека. Я сразу понял, что новая власть хочет растоптать меня, превратить в лагерную пыль. Неважно, виноват ты или нет. Был знаком с Султан-Галиевым – уже виноват. Ну что же, решил я про себя, буду пылинкой. То есть отбросил к чертям собачьим все свое прошлое – то, что был наркомом, находился среди первых людей республики. Убедил себя, что ничего этого не было, что я просто песчинка – и ничего больше. Смириться с этим было нелегко. Но с самомнением там не выжить.
Ну в лагере еще куда ни шло – там все такие, как и ты. А вот в ссылке… Нам сразу объявили, что ссылка – вечная. Возврата к прежней жизни нет и быть не может. Семья от меня отказалась. И я их не виню. Ведь только так жена и дочь могли рассчитывать остаться на свободе. Знаю, людей сажали только за один факт знакомства со мной. А семье-то за что страдать? Хватит и того, что замели меня. Одним словом, помощи ждать неоткуда, все связи порваны. Да и мне не хотелось никого подводить под монастырь. Значит, выживай сам.
А как это сделать на севере? Работы – нет. Если только где-нибудь на лесоповале или такая низкооплачиваемая, на которую не прожить. Выжить можно было лишь своим натуральным хозяйством – если есть свой огород, корова, куры… А где ж это у ссыльного? К тому же власти строго следили, чтобы ему не было хорошо. Чуть человек обоснуется на новом месте – заведет себе домик, огород, скотинку какую-никакую – его тут же срывают с места и перебрасывают на новое, где все надо начинать с нуля.
Что остается в таких условиях? Волком взвыть? А что толку? Все равно ничего не изменишь. И я убедил себя, что могло быть хуже. Могли просто расстрелять, как расстреляли большинство султангалиевцев. А меня не расстреляли. Больше того, выпустили из лагеря. Конечно, под бдительное око уполномоченного НКВД, но все же не в лагерном бараке и не на тюремных нарах. Значит, надо как-то жить. Хотя бы теми крохами счастья, которые возможны в этих условиях.
Скажешь, только что говорил о выживании и вдруг вспомнил о счастье. Откуда счастье в сибирской ссылке? Но ведь пока человек жив, он грезит о счастье. Без этого жизнь невозможна. И я пригляделся к одной местной вдове. Муж у нее умер, она маялась с тремя детишками – сын и две дочери. Старшая-то уже невеста, замуж ее выдали. А младшие в школе учились. Стал бывать у них, помогать по хозяйству. Где дров наколоть, где сарай перекрыть. Помогал ребятишкам с уроками – задачку решить, диктант проверить… В общем, женился я на ней и стал жить с ними…
Что это было – расчет или любовь? Даже затрудняюсь ответить. Наверное, и то, и другое. У них была своя крепкая изба, огород, корова, поросята, куры. В общем, всем необходимым снабжали себя сами. Так что и я не голодал. И в семье у нас были искренние, сердечные взаимоотношения. В хозяйстве нужен мужчина, детям – отец (кстати, вскоре они стали звать меня папой), а женщине – муж. Ведь и она человек, и ей нужны ласка и человеческое тепло…
И так поступал не я один. Многие ссыльные шли примаками к местным жителям. Одиноких вдов и просто несчастных женщин везде хватало. Кое-кто, конечно, считал это ниже собственного достоинства… А я, говорю же, старался не вспоминать про то, что я бывший нарком…
Ну, в общем, только у меня все наладилось, только мы зажили дружно и счастливо, насколько было возможно в тех условиях, а меня – бац! – срывают с этого места и увозят за сотни километров отсюда. А там… Верно, а там я завел новую семью. Нашел другую вдовушку, тоже с детьми и своим хозяйством. И снова убедил себя, что она и есть моя судьба, моя единственная. И опять, как только укоренился, меня сорвали с этого места – и на новое поселение… Сколько это повторялось? Да раз пять или шесть…
Писал ли я своим прежним женам? Нет. Да и что толку? В моем случае память о прошлом только вредит, мешает. Каждый раз я начинал все с чистого листа.
О Казани я помнил. Забивал эту память в самый укромный уголочек души, но полностью вытравить все же не мог. И как только появилась возможность, тут же оставил свою очередную семью, приемных детей – и вернулся в родные края. Все же милее их нет ничего на свете. Забрали меня в 34 года, а вернулся я сюда уже в 60. Вот и посуди сам.
Да, я и здесь завел новую семью. А что тут такого? Ведь надо было как-то устраиваться с жильем, бытом. А одиноких женщин здесь тоже хватало…
Говоришь, человек – не пыль. Может, оно и так. В нормальной жизни. А у тех, кто попал в вихрь сталинских репрессий, выбора не было. Интересно, а как бы вы поступили на моем месте? То-то же, и я не знаю.
