Сегодня мы вновь отмечаем День памяти Мусы Джалиля и его соратников по антифашистскому подполью.
О поэте-герое написано немало. В том числе и о том, какое значение его подвиг имеет для судеб народов Поволжья, избежавших массовой депортации. Об этом на страницах нашей газеты в разные годы рассказывали известный писатель Рафаэль Мустафин и опытный поисковик, заведующий Музеем-мемориалом Великой Отечественной войны в Казанском Кремле Михаил Черепанов.
И совсем не случайно свою переписку с ветеранами войны, участниками антифашистского Сопротивления, и еще многое из того, что не удалось опубликовать в свое время, Рафаэль Ахметович Мустафин завещал именно Михаилу Черепанову. Думается, пришло время предложить вниманию читателей некоторые наиболее интересные письма. Они не только дополняют ту картину, которую воссоздали джалилеведы за десятки послевоенных лет, но и открывают новые страницы творчества самого поэта-героя.
Публикуемые ниже материалы подготовлены к печати Михаилом Черепановым.
Знакомство с уникальным наследием Рафаэля Мустафина начнем с писем полковника Николая Степановича Бушманова (1901–1977), руководителя подпольной антинацистской организации «Берлинский комитет ВКП(б)».
Воевавший в Гражданскую войну против Колчака и Врангеля, получивший три тяжелейших ранениях и контузию, Бушманов в 1933 г. был зачислен в Военную академию им.Фрунзе. С 1937 г. – майор, старший преподаватель тактики спецфакультета академии. Готовился к нелегальной разведработе в Японии. Через год получил звание полковника и орден Красной Звезды. С января 1941г. – начальник кафедры истории Гражданской войны, кандидат военных наук. Владел четырьмя языками.
Великую Отечественную Николай Бушманов начал в должности начальника оперативного отдела штаба 32-й армии. В октябре 1941-го под Вязьмой попал в плен. Немцы знали, с кем имеют дело, поэтому и поместили его в тюрьму Моабит, где Бушманов после продолжительных пыток сделал вид, что готов к сотрудничеству. Он был направлен на курсы пропагандистов в Вульхайде, где преподавал в течение 1942 года. С марта 1943-го занимал должность помощника начальника Дабендорфской школы РОА (восточный отдел пропаганды особого назначения). В лагере Вульхайде Бушманов создал группу, которая к лету 1943 года превратилась в разветвленную интернациональную подпольную организацию «Берлинский комитет ВКП(б)», развернувшую активную работу по всей Германии. Антифашисты осуществляли диверсии и саботаж на немецких заводах. С организацией Бушманова был связан и Муса Джалиль.
30 июня 1943 года Бушманов был арестован. В статусе «смертника» переведен в концлагерь Заксенхаузен. Помог пленному летчику Михаилу Девятаеву сменить статус «смертника» на «штрафника», благодаря чему тот был направлен на важнейший военный объект Пенемюнде.
В апреле 1945 года отправлен в «марш смерти» к побережью Балтийского моря, где был освобожден американскими войсками. В СССР Бушманов был осужден к 10 годам лагерей. 5 декабря 1954 года освобожден, реабилитирован в 1958 году. Умер в Москве 11 июня 1977-го.
Письма Николая Бушманова* Рафаэлю Мустафину
Февраль 1967 г.
Уважаемый т.Мустафин!
…Сообщение о том, что в Краеведческом музее хранится мое письмо, написанное в 1956 г. в Татарскую секцию союза Советских писателей, приятно удивило меня, я считал его затерянным. Ответ на мое письмо я получил тогда же в виде аудиенции в Центральной гостинице с группой татарских писателей. Моя информация их явно не устраивала. Они думали услышать от меня о пытках и мучениях, которым подвергался Муса Джалиль, а я ни о каких пытках не знал. …Лично я Мусу не видел, а вел с ним разговор по тюремной перекличке. Спустя лет 5, когда я встретил Андрея Рыбальченко, с которым я вместе работал в Берлинском подполье, а он был связан с Джалилем, тогда только я убедился, что мои тюремные разговоры были с Мусой…
С уважением к Вам, Бушманов Николай Степанович, полковник в отставке, г.Москва.
27.03.1967
Уважаемый товарищ Мустафин!
Я реабилитирован полностью в 1958 г. решением Военного трибунала МВО. «За отсутствием состава преступления» мне возвращены ордена и медали, звание полковника и установлена пенсия по министерству обороны 200 руб. в месяц. Остается не решен вопрос о восстановлении в партии, а вновь вступать мне не хотелось бы.
Я арестован Берлинским гестапо 30 июня 1943 г. и до 16 июля сидел в военной тюрьме на Лертерштрассе. Перед окнами тюрьмы был стадион, а недалеко от стадиона – Лертербанхоф. В этой тюрьме сидели офицеры, и подавляющее большинство – немцы. Тюрьма была новой постройки, а возможно это было приспособленное под тюрьму здание.
16 июля меня перевели в Моабит на Лертерштрассе, 3, из окон которой был виден Лертербанхоф, и железнодорожные пути проходили возле самой тюремной стены. Тюрьма была старинной постройки. Моя камера находилась на 4 этаже, №421, а мой товарищ Калганов Иван Михайлович сидел на 1 этаже. Посредине, между нами, сидел Джалиль, с которым мы вели перекличку. Наши переговоры мы не считали застрахованными от подслушивания, а потому ни номера камер, ни имена и фамилии правильно не назывались. Если Джалиль шел на допросах по фамилии Гумеров, то вполне понятно, что он нам сообщил свою искаженную фамилию Джалилов.
Надзиратели, служившие здесь еще со времен Вильгельма, не зверствовали, но были исполнительны до педантизма. В камеру давали для прочтения газету «Фелькишер беобахтер», которую вы обязаны были возвратить без повреждений и помарок, иначе вас лишали этого удовольствия. Если заключенный имел на счету деньги, то мог в две недели раз получить разрешение на ларек, где мог купить бумагу, конверт, лезвие для бритвы, мундштук, мыло, расческу и т.п. Больше одного конверта и почтового листа бумаги не продавалось… Раз в 10 дней водили в ванную или душ-баню и меняли постельное белье… С 19.00 до 22.00 в тюрьме оставались только дежурные по коридору, и в эти часы шли наши переговоры.
Проводились ли допросы заключенных в самой тюрьме – не могу сказать, но меня возили на допрос в гестапо – на Альбрехтштрассе. Душераздирающих криков в тюрьме не слышал.
Просидел я в этой тюрьме до 3 ноября 1943 г. Время переклички с Джалилем – примерно сентябрь-октябрь 1943 г., а затем его стало не слышно, видимо, увезли в другую тюрьму…
Обратитесь к Девятаеву М.П. Он может Вам кое-что рассказать обо мне.
4 апреля 1967 г.
…Не знаю, как благодарить Вас за присланный сборник избранных стихотворений Мусы Джалиля. Вы не можете себе представить, как это растрогало меня и всколыхнуло воспоминания… На обложке художник нарисовал орла за решеткой, очевидно, по тексту известной песни «Сижу за решеткой в темнице сырой…». Это была любимая песня узников, но она не всегда отвечала нашему настроению. Я вначале принял орла за голубя и воскресил в памяти деталь из моабитской были. Моя невольная ошибка напомнила мне о том, как мы создавали нашего «Голубя» в сентябре 1943 г.
Голубь сизый, друг печальный,
Полетай ко мне домой.
Отнеси привет прощальный
Бедной матери родной.
Расскажи про все, что видел
Сквозь тюремное окно,
Про тоску мою и гибель
Поворкуй ей заодно.
Посиди на гребне крыши,
Огляди родимый край,
Поднимись потом повыше,
И обратно прилетай.
Под окном моим присядешь
И немного отдохнешь,
Все, что видел, перескажешь.
И привет мне принесешь.
В путь быстрее, сизокрылый,
Улетай в родимый край,
Мой привет подруге милой
Поскорее передай.
Родилась эта песня так. В моем окне верхняя фрамуга открывалась во внутрь камеры. На нее я сыпал крошки хлеба и все, что оставалось на столе после обеда, для воробьев. Забавно было видеть этих драчунов, залетавших иногда и в камеру, но ни разу на окно не садился голубь. Хотя во дворе тюрьмы я их видел.
Однажды в сентябре сел на решетку окна голубь и, склонив головку, заглянул в камеру. Я замер от волнения. Среди узников бытует поверье, что голубь в окне – жди добрых вестей. Хотя я и не верил в приметы, но учтите, что это было в одиночной камере, а в моем досье – смертный приговор. Посидев на решетке, голубь улетел, а я тут же на газете набросал черновик обращения к голубю. Он не был таким, как изложен, у меня не ладилось с рифмой, размер хромал, но я не удержался и в часы разговоров передал его Калганову. Передачу слышал Джалиль и на второй день вернул мне песню почти в том виде, как я ее привожу. Несколько слов изменил и Ваня Калганов. Песня нам понравилась, и мы начали ее распевать на мотивы «То не ветер ветку клонит» или «Штормовать в далеком море посылает нас страна».
…И еще об одном стихотворении, которое тоже прошло через наши руки в сентябре 1943 г. Тогда же, когда был написан Мусой «Строитель».
Мечты узника
Облака перистые
По небу плывут,
Серебристо чистые
Ровный держат путь.
В синеве небесной
Вольно им гулять,
Мир земной чудесный
Сверху наблюдать.
Из неволи тесной
Мне бы к ним подняться.
И тропой небесной
В край родной умчаться.
Покружить над садом
Матушки родимой
И окинуть взглядом
Уголок любимый.
Опуститься низко,
В самую избушку
И увидеть близко
Милую старушку.
Ветерком обвеять
Волосы седые.
Мрачные рассеять
Думушки о сыне.
Он придет – как прежде,
Из-за той березы.
Только жди с надеждой,
Не роняя слезы.
Сначала меня Ваня Калганов обругал за этот стих: «К чему такое уныние? Мы еще поживем». К нему было присоединился и Джалиль, но потом попросил повторить его и одобрил, а на следующий день внес предложения и поправки. У меня была «жена», он предложил изменить на «мать», внес «садик», у меня его не было. В последней строке у меня было «да можешь сквозь слезы», а он предложил «не роняя слезы».
Помню начало стихотворения, которое прочел Джалиль, а мы с Калгановым вносили свои поправки. Не сохранилось ли оно в записях Джалиля? Вот его начало:
Штормы грозные бушуют
Над моею страной.
День и ночь враги штурмуют
Край любимый мой.
Но не сломит вражья сила
Наших братьев никогда.
Всех фашистов ждет могила,
И победа к нам близка.
Мы с Калгановым одобрили стихотворение, а Джалиль говорил, что оно ему не нравится в переводе, а по-татарски звучит лучше.
…Газету возвращать нужно было, но собирал их надзиратель, не обращая внимания на их состояние, проверяя количество. Писать на газетах можно было, за это не наказывали, возможно, начальство ожидало найти что-нибудь интересное в записях. Письменных принадлежностей в камере хранить не разрешалось, но у дежурного можно было получить на 2–3 часа карандаш или чернила. При обмене книг вы вкладывали в книгу пару сигарет, а библиотекарь «возвращал» вам книгу с огрызком карандаша.
У Мусы была и еще возможность – заключенные иностранцы, с которыми он сидел. Западники получали посылки – передачи, в которых была бумага и письменные принадлежности.
Какое же мужество надо было иметь, чтобы писать и хранить написанное! Я писал много, но хранить не рисковал, т.к. в одиночной камере припрятать что-либо было невозможно. Отсидев раз 5 суток за найденные у меня записки, больше не рисковал. Да и вряд ли бы вынес повторение.
…В прогулочном дворике я ежедневно из окна камеры наблюдал за узниками, не подходя близко к окну, чтобы не привлечь внимания охраны и не угодить в бункер. Прогуливались здесь и Джалиль с однокамерниками, но до встречи в бане я не знал его в лицо. Мне запомнилось, что он вел себя энергичнее всех на прогулке и первым начинал физкультурные упражнения…
5 октября 1972 г.
…«Берлинский комитет ВКП(б)» действовал в Берлине в 1943 г. Это факт, установленный следственными органами и показаниями многих. Ю.Корольков в книжке «Не пропавший без вести» (изд. 1971 г.) тоже говорит о комитете. Вам надлежит установить – была ли связь у комитета с Джалилем и джалильцами. Лично я связи не имел, имел информацию только от Федора Чичвикова (погиб в гестапо) и от Андрея Рыбальченко. Когда Вы решите писать об этих связях, тогда я смогу Вам дать сведения и о комитете. Хотя, полагаю, что об этом Вам Рыбальченко написал достаточно. Не забывайте, что дело происходило в глубоком подполье Берлина в 1942–44 гг. Мы знали о делах друг друга только то, что считали возможным сообщить другому…
* Стиль и орфография автора сохранены.
