Признание офицера милиции в преступлении, которое он, возможно, и не совершил

Немало парадоксальных историй из моей журналисткой практики могли бы стать сюжетом для небольшого рассказа. Но из них почему-то именно эта засела в памяти болезненной занозой. Наверное, потому, что совпала по времени с пресловутой «перестройкой», когда судьбы людей ломались, как спички при чирканье по отсыревшей кромке коробка.

Я случайно встретился с ним в церкви Ярославских чудотворцев, куда зашел погреться после похорон коллеги. В полуденный час она была полупуста, и я машинально выделил из редких прихожан высокого, военной выправки мужчину лет шестидесяти, в характерном для его возраста пенсионерском «прикиде»: так старики донашивают свои или оставшиеся от детей вещи. Его худое, носатое, с воспаленными глазами лицо напомнило стрельца с картины Сурикова «Утро стрелецкой казни», разве что без рыжей бороды.

По тому, как он неловко держал свечу, можно было догадаться, что это не завсегдатай храмов. Спросив о чем-то служительницу и огорченно выслушав ответ, он растерянно потоптался у амвона, воткнул огарок в порожнюю розетку перед иконой Богородицы и, не перекрестившись, проследовал к дверям.

Мы вместе вышли на мороз. День сиял, как тромбон дежурившего в ожидании покойников «трубача на крышке». И крахмально скрипел под ногами снег. Я рискнул спросить: что привело его, человека явно не воцерковленного, в храм? «Покаяться хотел, вроде как исповедоваться, – ответил он. – Да опоздал: батюшка уже ушел, а мне вечером уезжать. Что ж, схожу хоть перед женой покаюсь». И направился вглубь кладбища.

Что-то толкнуло меня последовать за ним: «Где похоронена ваша жена?» «В конце второй аллеи справа». «А у меня там дед». Какое-то время мы шагали молча, а потом моего спутника вдруг прорвало: «Понимаешь, я и сам не уверен, убил я его или нет. Когда спрыгнул из вагона, он в углу оставался: живой или мертвый – не знаю».

И пока не дошли до края оврага, он говорил без умолку.

– Случилось это тридцать шесть лет назад в конце октября во время ночного дежурства – я тогда служил в транспортной милиции на железнодорожной станции Казань. Холод, помню, был собачий, да еще ветер с дождем. Обошел, как положено, перрон, платформы, привокзальный скверик. И тут почудилось мне, что где-то рядом младенец плачет. Огляделся, скамейки пустые – откуда здесь ребеночку взяться? Только вижу – на газоне сверток газетный, и он вроде как шевелится. Развернул, а там, в одеяльце, младенчик криком заходится! Подхватил я его и бегом в отделение.

Прямо на столе начальника ребеночка распеленали – девочка! Тут же объявили по радио, что нашлась новорожденная в клетчатом одеяльце, обращаться в комнату номер такой-то. Никто на объявление не откликнулся: дело ясное – подкидыш. Позвонил в роддом, чтоб забрали «находку», а пока ждали «скорую», грел малышку у батареи центрального отопления, чтоб не простудилась. За это время она не раз описалась, и мне пришлось собирать у сослуживцев носовые платки – на подгузники.

На следующий день мне звонят из роддома: «Это вы девочку нашли? Как бы вы хотели ее назвать?» Скажу честно, я растерялся: у меня было задумано имя для дочки (жена была беременна вторым ребенком и очень хотела девочку) – Машенька. Но не разменивать же его ради чужого, случайного человечка? Подумав, сообразил: «В октябре родилась? Тогда пусть будет Октябриной». Так в ее метрике и записали. Вскоре у нас самих родилась дочь, и жена моя, Катерина, еще долго покупала обновки двумя комплектами – для своей Машки и Октябришки, к которой мы регулярно наведывались в Дом ребенка…

Тут мой спутник прервал рассказ и, шагнув в сторону от дорожки, стал пробираться по сугробам меж оград. Я ждал его на аллее, пока он счищал перчаткой снег с насечки букв на могильной плите, что-то шептал, утирая глаза. Вернувшись, он продолжил свой рассказ:

– Катюша моя умерла рано. Доращивать детей, учить и выводить их в люди пришлось мне одному. Теперь у них свои семьи, и я уже дважды дедом стал. А тогда мне с ними ох как нелегко пришлось! Честно скажу, не до «подкидыша» было. А она, как мне потом сказали, окончила казанское швейное профтехучилище и уехала по распределению – обычная судьба детдомовки.

Недавно гостил я у дочки с зятем в Ижевске. Раскрыл как-то местную газету и вдруг натыкаюсь на статейку – письмо в редакцию, в котором женщина рассказывает о своей горемычной судьбе. Ни отца, ни матери она не знает, в 1961 году грудным ребенком ее случайно подобрал у вокзала какой-то милиционер. Заведующая детдомом, куда определили подкидыша, впоследствии вспоминала: в ту ночь было так холодно, что не окажись его рядом, она скорей всего замерзла бы.

Меня точно кипятком ошпарило, глянул на подпись – Октябрина! Неужели это тот самый подкидыш? Дальше она пишет, как мечтала стать стюардессой, а выучилась на швею. Вышла замуж за водителя автобуса. Долго не было ребенка, а когда родился сын, отец их бросил, завербовавшись на БАМ, где и сгинул. И вот теперь она живет с Валеркой на окраине Сарапула в районе, известном как «Шанхай». В комнате под полом – вода, с потолка – капель, из четырех времен года три холодные, а на дрова нет денег. Сын постоянно болеет, вместо кроссовок носит резиновые кеды, из-за чего одноклассники прозвали его Кедачом. Он это болезненно переживает, комплексует, на улицу, кроме как в школу, практически не выходит. Женщина всерьез опасается, что на этой почве он может покончить с собой. Самой ужасной была последняя строчка: «Часто думаю: уж лучше б я тогда за-
мерзла на газоне, чем вот так мучиться…» Письмо датировано сентябрем 1994-го.

Поверишь, я после этого места себе не находил. Сон потерял, аппетит. Дочь пристает: «Что случилось, папа?» Ничего, говорю, все путем, а сам скорехонько из гостей засобирался. Сел в электричку до Сарапула, и сразу – в адресный стол.

Справку мне дали быстро: хотя фамилия у Октябрины была теперь другая, но все остальные данные я помнил. Не без труда отыскал за вокзалом дом, который она в своем письме описала. Впрочем, не дом, а барак-клоповник. Во дворе мальчуган лет десяти пинает резиновый мячик. Наугад спросил: «Валерка?» «Да». «А мама где?» «На дежурстве». «Когда придет?» «Скоро». «А я знакомый ее, дядя Костя. Пустишь?» Вошли с ним в комнату. Господи, нищета нагольная: старенький шифоньер, обшарпанный стол, железные кровати, как в казарме. Однако чисто вымыто, да и мальчонка одет аккуратно: все на нем по росту, хотя видно, что перешито из старья.

Стали ждать хозяйку. Знаешь, я давно уж никого так не ждал. Узнаю ли? В моей памяти она осталась той, которую мы с женой навещали в детдоме: худющей, глазастой, с разбегу кидавшейся в мои колени. Прошли годы, каждый из нас прожил их по-своему, а она, похоже, хуже всех.

Стукнула дверь. На пороге – незнакомая, рано поблекшая и уставшая женщина в плохоньких сапожках и дешевой китайской куртке. Из-под берета светлые волосы до плеч. С удивлением смотрит на меня. «Октябриша? А я дядя Костя. Тот самый, который нашел тебя на вокзале. Помнишь, мы с тетей Катей тебе в детдом игрушки приносили?»

Тут спутник мой закашлялся, отвернулся, полез в карман за платком, чтоб промокнуть глаза.

– Она ойкнула, бессильно опустилась на табурет и тихонечко, прикрывая ладошкой рот, заплакала. Я ее по голове глажу, а она твердит сквозь слезы: «Как ты меня нашел?» «В газете вычитал». А самого слезы душат…

Сели за стол. Я разложил на клеенке немудрящие гостинцы: колбасу, сыр, «сникерсы», пачки печенья – все, что смог купись в станционном киоске. Свинтил пробку с «Пшеничной», чтобы отметить встречу. Но она ни к чему не притронулась, только всхлипывала, рассказывая про свою горькую жизнь. Да и у меня от ее исповеди пропала всякая охота выпивать-закусывать.

Оглядывая жалкое жилище, заметил в нем следы мужского присутствия: сапоги у двери, брюки на спинке кровати, электробритву на подоконнике. «Ты не одна живешь, дочка?» Тут она, как в детстве, уткнулась лицом в мои колени. Оказывается, вот уже два года, как к ней прибился мужик перекати-поле. Поначалу помогал деньгами, но так как специальности не имел и работал «на подхвате», то и расплачивались с ним, как с алкашом – бутылкой. Спившийся грузчик стал завсегдатаем ЛТП, а когда эти лечебно-трудовые профилактории закрыли, вернулся к сожительнице и стал прямо-таки терроризировать ее и чужого ему ребенка. Знал, что некому за сирот заступиться, вот и издевался над ними, как хотел.

Вскоре он собственной персоной возник в проеме двери. Как только увидел его, сразу понял: с ним по-хорошему не разойтись! Типичный опустившийся босяк, которого презирают и в грош не ставят, но по пьянке – жестокий, мстительный садист, от которого не жди пощады. Я таких за годы службы повидал немало, но никогда не думал, что столкнусь с подобным типом в семье близкого, почитай, родного мне человека.

Что было потом? Не хочется и вспоминать. Не снимая грязных ботинок, он бесцеремонно прошел в комнату и, по-хозяйски усевшись за стол, начал выяснять, кто я такой: старый хахаль или невесть откуда возникший родственник? Уразумев, что перед ним «тот самый милиционер» (наверное, история привокзального подкидыша была ему известна), стал хамить и куражиться. А когда я налил ему водки в надежде миром продолжить встречу, он выплеснул ее мне в лицо: «С ментами не пью!» и смахнул на пол все, что стояло на столе.

Не представляешь, чего мне стоило сдержаться в тот момент! Октябриша сидела белая, как мел, беззвучно шевеля губами. Впервые после выхода в запас я пожалел, что нет при мне табельного Макарова! И тут вдруг этот гад с полуоборота, как боксерскую грушу, сильно ткнул ее в грудь. Все! Ударом через стол я свалил его со стула. Октябрина тут же вцепилась в мою руку и запричитала: «Дядя Костя, миленький, уходи Христа ради, иначе он убьет меня!» Я и без нее понял, что надо уходить. Но не одному, а с этим подонком. Накинув на плечи пальто, поднял его с пола и толкнул к выходу: «Пошли!»

На улице он стал брыкаться, пытался вырваться, но я, как учили, заломил ему руку за спину: «Если хоть пальцем тронешь ее и ребенка, я на тебя, сволочь, как на бешеного пса натравлю всю местную милицию – в тюрьме сгниешь! Запомни, я сюда скоро вернусь и все проверю».

…Ночной перрон был пуст. Я встал с краю, привычно рассчитав, где откроются двери головного вагона. Оказалось, рассчитал не все. Едва платформу осветил прожектор набегавшей электрички, я от толчка в спину свалился вниз! Сколько раз приходилось спрыгивать с перрона на рельсы, на ходу соскакивать с подножки вагона, кубарем катиться по насыпи. Все эти навыки вмиг сработали, и я, автоматически оттолкнувшись ногами от рельса, оказался под платформой. Первое, что увидел из-под нее, – убегавшие по шпалам ноги в знакомых ботинках. Выходит, я недооценил этого гада: он шел следом, выбирая подходящий момент свести со мной счеты.

Дурень, с кем вздумал тягаться! Ему бы назад, в темные улицы, где известен каждый закуток, а он напрямик через железнодорожное полотно. Ошибся «зятек»: мне ли, бывшему капитану транспортной милиции, не знать, как проскочить на ходу между поездами или нырнуть под набирающий скорость вагон?

Я перехватил его у товарняка, когда он заскакивал в приоткрытую дверь вагона. Он брыкался и даже заехал мне ботинком в лицо, когда я ухватил его за штанину. Рот наполнила солоноватая жижа, но рук я не разжал. Несмотря на болезненные удары по плечам и голове, взобрался внутрь вагона и, ухватив ворот куртки, стал колотить его затылком в металлическую стенку пульмана. В какой-то момент мне показалось, что от этих ударов содрогается вагон. Но вот уже тело обмякло и сползло на пол, а вагон продолжал содрогаться. И тут я понял, что это колеса стучат на стыках – состав пошел! Кинулся к двери и, сгруппировавшись, спрыгнул на скользкую снежную насыпь. Когда вскарабкался вверх, товарняк уже скрылся из вида.

…Мы не заметили, как аллея уперлась в овраг. Капитана бил озноб: нервный ли, температурный – кто его знает, мороз-то крепчал! И мне ничего не оставалось, как предложить ему традиционный для данной ситуации способ «сугрева». Через пролом в кладбищенской стене мы вышли к кафе парка имени Горького, не чокаясь, выпили по сто пятьдесят граммов. После того как тепло разлилось по нашим озябшим чреслам, капитан неожиданно признался:

– Знаешь, что сказала моя Катюша перед смертью? «Если бы у нас родился мальчик, мы бы удочерили твоего служебного „подкидыша“. Не перестаю себя корить: не за то, что оставил в вагоне избитого подонка, а что не смог сделать благополучной жизнь неизвестно кем и от кого рожденного младенца. Может, если бы тот сверток с газона подобрал кто-нибудь другой, судьба малышки оказалась более счастливой, чем у моей Октябрины? Хотя, конечно, Бог всему судья…

– И что теперь?

– Послал Октябрине письмо, все ей рассказал. Жду ответа.