Лишить бы нас печального пристрастья вновь приезжать на старые места.
Константин Симонов
Рубрика «Былое», заявленная публикацией «Я вернулся в свой дом…» ( «РТ», 24 января), за восемь прошедших месяцев собрала нежданное количество откликов. О начальном «месте жительства» поведали Галина Иванова ( «Волга в детство впадает мое»), Николай Сорокин ( «Дом „Перекати-поле“), Людмила Мурина ( «Дети Бегемота»), Николай Логунов ( «Вагонный парк Юдинского периода»), Владимир Устиновский ( «Три тополя на Покровке»), Рустем Урманцев ( «Ностальгия по Школьному переулку»), Ася Байгузина ( «Мощи святого родного дома»), Елена Ведина ( «Тепло остывших изразцов»), Виктор Конышев ( «Особняк на Товарной улице»), Владимир Корноух ( «Землянка наша в три наката…»), Наталья Тормозова ( «Все начиналось в далеком Харбине»).
Сегодняшней подборкой откликов мы подводим черту под этой трогательно откровенной перепиской с читателем на заданную тему. Чем объяснить, что столько людей решились предать огласке сокровенную часть личной биографии? Может быть, тем, что первый дом у каждого человека связан с его детством – самым эмоционально насыщенным и безмятежным периодом жизни? Или это своего рода ностальгическое возвращение в изрядно подзабытую за давностью лет и тем не менее оставшуюся в памяти лучшей пору жизни, несравнимую с туманными перспективами грядущего? Скорее всего, и то и другое.
В подтверждение напомним строки из отклика читателя Фарида Х. на публикацию: «Ностальгия по Школьному переулку»: «Воспоминания о военном детстве в Школьном переулке, так трогательно написанные, буквально заставили меня пойти туда, где и мне довелось прожить несколько лет… В переулке по-прежнему буйствует сирень. И три березы скорбно тянут к небу засохшие ветки. Жизнь и смерть – все рядом. Я заплакал…»
Моя деревенька без имени-отчества
Своим первым домом я считаю избу бабушки Василисы в заброшенной деревеньке в Елабужском районе (точного названия не припомню), в которой я шестилетней девочкой прожила зиму 1977 года. Оставшаяся без мужа мама уехала устраиваться работать на КамАЗ, вот и подбросила меня на время своей матери.
В деревеньке тогда оставалось лишь несколько одиноких старух. На зиму они перебирались к бабе Васе (так я звала мать своей мамы) и жили там «коммуной» до весны. Переносили к ней свои съестные припасы: муку, крупы, картошку, а также кудель, прялки… и даже кошек! Вместе им было экономичнее и не так страшно зимовать: если кто захворает, все-таки друг у дружки на глазах.
Та зима была буранной и снежной. Избу заметало так, что по утрам бабушки общими усилиями приотворяли заметенную доверху дверь. О том, чтобы прокопать тропу к колодцу, не было и речи. Женщины набивали снегом ведро и ставили его на подтопок. Если спросить меня, что больше всего запомнилось про то студеное зимовье, я отвечу – вкус талой воды. Но как все же было тепло и уютно в бабушкиной избе! За окнами «буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя», а у нас потрескивают дрова в печи, кошки носятся по полу, как сумасшедшие, на лавках сидят старушки, прядут кудель, наматывая нить на веретена, и поют озорные времен их молодости частушки. Некоторые из них я помню:
Бригадиру говорила,
Председателю скажу:
Не дадите ухажера –
Из колхоза выхожу!
Или:
На стене висят часы,
Не тикают, не брякают.
Заозерские ребята
С нами не калякают.
Летом мама увезла меня в Набережные Челны, и больше я никогда у бабы Васи не бывала. В городе мы долго мыкались по общежитиям, пока наконец не получили комнату в малосемейке от прессово-рамного завода. И все же всякий раз, когда наступала осень, а от батарей центрального отопления отдавало холодом, я мысленно переносилась в ту избу с жаркой русской печью, разномастными кошками по углам и веселыми бабульками, лихо распевающими про зазноб и ухажеров…
Ольга САЙКО
Век спустя на новоселье
Когда прочитал воспоминания Николая Сорокина, как он разобрал и перевез из сельской глубинки на свой дачный участок родительский дом, реквизированный
Дом был построен в 1900 году моим прадедом Николаем Ложкиным, самым зажиточным мужиком села. Он ходил на заработки в Казань, где и разбогател. Капиталом своим распорядился умеючи и к концу жизни слыл богатеем, которому не было равных в округе: имел много земли, большие стада коров и лошадей, магазин, несколько мельниц. И дом он выстроил двухэтажный, с полуподвалом, овальными окнами, узорной кладкой, а главное – из кирпича непривычно розового оттенка. В начале 30-х годов тучи над зажиточными крестьянами (власти называли их кулаками) начали сгущаться. Не дожидаясь неминуемого раскулачивания, большинство Ложкиных махнули в Среднюю Азию. Ну а к тем, кто остался, однажды ночью постучали новые хозяева и выставили семью за порог: «Было ваше, стало наше!»
Бабушку Прасковью отправили отбывать трудовую повинность – рыть Беломорско-Балтийский канал. Малолетних ребятишек приютили родственники, а хозяйство перешло в колхозный кошт. Коров и телок коммунары пустили на мясо и съели, а вскоре сами разбежались кто куда. Ну а хозяйственные постройки еще долго служили людям: в клети расположилась колхозная пекарня, а в кирпичном особняке поочередно «квартировали» начальная школа, медпункт, общежитие для колхозных специалистов и т.д.
В Великую Отечественную войну многие из Ложкиных верой и правдой послужили отторгнувшему их Отечеству. Двое сыновей Василия Николаевича сложили на ней головы, Григорий пропал без вести.
А в конце 90-х по решению суда дом возвратили законному потомственному наследнику. По правде говоря, мне прадедовы хоромы были ни к чему: я работал механизатором в колхозе, жил в своем доме, на дополнительное жилье не претендовал. Восстановить справедливость решила моя сестра и, обив множество административных порогов, добилась-таки своего.
Тут вернулся из армии сын Владислав, женился, родились у них две дочери. Молодые стали обживать пребывавший в запустении прадедов особняк. Построить дом с нуля, конечно, обошлось бы дешевле, чем восстанавливать полуразвалины. Тем более что дом-то государство вернуло, а землю – нет. Пока здание эксплуатировали различные учреждения, шустрые соседи прибрали к рукам приусадебный участок. И нынешним Ложкиным негде не то что баньку или хлев поставить, но даже грядки с морковкой разбить.
Но это мелочи! Главное, что мои внуки-правнуки на законных основаниях будут жить в доме, который прадед заложил для них больше века назад.
Леонид ЛОЖКИН
Дети подземелья
Детство мы с младшим братом прожили в полуподвале казанского дома на улице Ухтомского близ железнодорожного вокзала. Отец служил в линейной милиции, мать объявляла по радио время прибытия и отправления поездов – полуподвал считался их «служебной квартирой».
Те, кто помнит рассказ Максима Горького «Супруги Орловы», могут легко представить, какое это было обиталище: «Подвал, где она помещалась, – продолговатая, темная комната со сводчатым потолком. Прямо у двери – большая русская печь, челом к окнам, выходившим во двор… Свет падал из них в подвал косыми, мутными полосами, в комнате было сыро, глухо и мертво». Правда, наши окна выходили не во двор, а на улицу, в остальном же все как у классика: «Жизнь была
Электрическая лампочка в комнате выключалась только на ночь. Тогда комната погружалась во мрак, а сверху, как раскаты грома, накатывался грохот тележных колес по мостовой (рядом был колхозный рынок), заглушая шуршание тараканов под пузырями обоев. Как-то у нас остался ночевать мой одноклассник. Посреди ночи он вдруг вскочил с постели и с испуганным криком «Наверх, наверх!» бросился к двери. Оказывается, ему приснилось, будто его закапывают в могилу.
Нашим развлечением было смотреть сквозь металлические прутья, ограждавшие оконные ниши от тротуара, на мелькавшие по нему ноги. Самих прохожих мы видеть не могли, только обувь: кирзовые и хромовые сапоги, чесанки, галоши, боты… Даже игру такую придумали: кто по звуку шагов угадает – мужчина идет или женщина?
Единственным светлым воспоминанием от этого бытового убожества остался дразнящий ванильный запах сдобы, круглосуточно исходивший от хлебозавода наискосок. Сейчас того дома с подвалом нет и в помине, а хлебозавод по-прежнему выпекает булки и буханки. Только выпечку, за которой мы тогда часами выстаивали в очередях, теперь с пылу с жару можно купить в его фирменной лавке напротив нашего бывшего двора.
Ильшат ХАЙРУЛЛИН
«Продается. Недорого»
Только что вернулась из райцентра в Кустанайской (теперь Костанайской) области Казахстана. Как говорится, с моей малой родины. Хотя какая же она малая? Родина – единственная и неповторимая.
Поездка была изнурительной, больше печальной, если не сказать прощальной. Недавно на 94-м году жизни не стало моей мамы, и мы с мужем поехали, чтобы возложить венки и цветы на ее могилу. Времени было в обрез, поэтому прямо с автобуса отправились на сельское кладбище. На обратном пути завернули на улицу Набережную, где родилась я и жили, умерли мои деды, бабки, родители, брат. С болью и трепетом подходила с проулка к родному дому, и первое, что бросилось в глаза, – объявление на воротах: «Продается».
Дом на берегу соленого озера, где никогда не водилась рыба, строили пятеро братьев отца, можно сказать, методом семейного бригадного подряда. Когда они, по пояс голые, одинаково смуглые и черноволосые, месили раствор, заливали фундамент, поднимали стропила, к ним даже наведался участковый, заподозрив в них понаехавших неведомо откуда шабашников. Потребовал предъявить паспорта.
Я помню эту стройку, сама принимала в ней участие в роли подсобницы. Дом, как говорится, получился на особинку – таких на улице до этого не знали! Дядьки «срисовали» его с финских сборных коттеджей, завезенных тогда в местный туберкулезный санаторий. Гостиная, две комнаты-спальни, прихожая, кухня и круглая, обитая железным листом, голландская печь. До сей поры греет меня ее надежное, уютное тепло…
И тут эта злосчастная листовка на воротах! Конечно, я предполагала, что сноха, которой мы с мамой официально «отписали» родительский дом, распорядится им по своему усмотрению, невзирая на родственные чувства. Оставалась, правда, слабая надежда, что произойдет это не так скоро…
Галина СТЕПАНОВА
Барак и лагерный пес Шалый
Родился я в поселке Рудный недалеко от Магадана. Мой отец, как сын «врага народа», арестованного в конце 1937-го, был сослан сюда на поселение. Здесь он женился на местной фельдшерице, вскоре у них родился я. Жили мы в длиннющем бараке, где «система коридорная, на тридцать восемь комнат там всего одна уборная», у нас же и та во дворе.
Помню, вскоре после смерти Сталина поселок вдруг заполонили стаи бездомных служебных овчарок. Они рыскали по улицам и помойкам, утаскивали из дворов гусей, кур и даже кошек. Одного такого пса отцу каким-то образом удалось приручить, одомашнить. За непредсказуемость и дерзость он получил кличку Шалый, но когда он проявлял свой жесткий нрав, отец в сердцах кричал на него: «У, вохровец лагерный!»
Однажды в пионерский лагерь, куда меня отправили на лето, в родительский день мать с отцом приехали на мотоцикле с Шалым в коляске. С радостным лаем он кинулся ко мне, облизал лицо и руки. Тут прозвучал сигнал на обед. Когда колонна нашего отряда направилась к столовой, пес пристроился к ноге рядом со мной. И все бы ничего, если б одну из девочек с аллеи не позвала мама. Та выскочила из строя, побежала к ней. Шалый вдруг ощетинился, кинулся за девочкой, сбил с ног и грозно зарычал, никого не подпуская близко.
Что было потом, я не видел. Но когда мы уже сидели за столами, снаружи грохнул выстрел. Это лагерный сторож застрелил Шалого – в целях безопасности. Откуда ему было знать, что у собаки сработал годами прививавшийся ей лагерный инстинкт: человек вне строя – побег…
от редакции
Честно сказать, «подводить черту» все-таки жаль. Но, как говаривал Козьма Прутков, нельзя объять необъятное. Надеемся, что и на последующие, обращенные к тебе, читатель, рубрики ты откликнешься столь же искренне и доверительно.
