3 сентября исполняется 70 лет со дня рождения Константина Васильева

Судьба этого талантливого живописца, нашего земляка, могла оказаться не столь трагичной, если бы в свое время на него обратили внимание журналисты.

Эту чашу вины готов пригубить и я, бывший редактор «Комсомольца Татарии» времен расцвета одного из самобытнейших художников-современников. Не прощу себе, что впервые увидел работы Васильева не на страницах нашей молодежной газеты, а на его «закрытой» персональной выставке в 1974 году, в стенах вычислительного центра КГУ. А потом и на другой, увы, уже посмертной – в фойе казанского Молодежного центра. Уже после трагической и до сей поры внятно не объясненной гибели Васильева.

Вкусовщина ли, субъективизм людей, ответственных тогда за пропаганду культуры, или некая «замыленность» взгляда помешали вовремя оценить и поддержать истинный, самостийный талант, изначально помеченный каиновой печатью эстетического изгойства? Чего теперь судить. Прошляпили, проглядели, в общем, Мастера, ставшего впоследствии художественным брендом республики.

Из его картин меня больше других поразила «Тоска по Родине». Колонна солдат с вещмешками, спрятанными под касками головами, и только одно лицо из всего маршевого строя развернуто в профиль. В этом полуобернувшемся солдате я узнал своего отца! Мать рассказывала, что когда мужики с котомками за плечами гурьбой уходили на сборный пункт, он тоже оглянулся, чтобы в последний раз с тоской взглянуть на оставляемую им жену и детишек у ворот родной избы…

Запомнилось открытие выставки работ Васильева в московском Манеже (моя командировка в столицу совпала с вернисажем). Длиннющая очередь на улице, у входа переходящая в давку, столпотворение в залах. Обычная картина посмертного преклонения перед художником, не признанным, как у нас водится, при жизни, и вознесенным до небес вслед за его душой.

«Свияжск» – одна из любимых мною работ Константина-Великоросса. Картина напоминает левитановское полотно «Над вечным покоем». В сталисто-сиреневом просторе воды и неба плывет, похожий на горбатый плот, остров, унизанный, как именинный торт, свечами церковных колоколен. Только у Левитана на первом плане над обрывом ветхая деревянная часовенка, а у Васильева – скорбная фигура будто возникшей из глубины веков молодой женщины в черном платке и красном, скошенном порывом ветра, сарафане.

Со Свияжском связано и мое восприятие его картины «Северный орел». Я долго мучился вопросом: кого напоминает мне этот голубоглазый русич с топором на курчавом воротнике нагольного тулупа? И однажды отчетливо вспомнил, где я видел это рельефно-медальное, прокаленное солнцем лицо: это же тот самый чудаковатый свияжец Женя, которого я, сходя по трапику с «Ракеты», всякий раз встречаю на причале!