Никогда не забуду первое, самое сильное и яркое впечатление от выступления Хасана Туфана. Это было в 1957 году, вскоре после возвращения его из сибирской ссылки.

На трибуну небольшого зала в музее А.М.Горького, где собралась в основном студенческая молодежь, поднялся худой, изможденный и очень старый, как мне тогда показалось, человек с обветренным лицом, исхлестанным глубокими морщинами. Во всем его облике чувствовалась непомерная усталость, которая ссутулила ему плечи, притушила блеск глаз, провела скорбные складки у губ. Ухватившись обеими руками за края трибуны и низко склонив голову, он несколько минут молчал. Что пронеслось в его голове за эти минуты? Сырость бараков, сияние сибирских снегов, голод, смерть товарищей?

Но вот Туфан легким, почти юношеским жестом откинул львиную, седую шевелюру, словно отогнал от себя видения прошлого, открыто и доверчиво улыбнулся собравшимся и начал читать. С первых строк в зале установилась та особая доверительная атмосфера, когда каждое слово вызывает немедленный отклик в душе.

Туфан помолодел на глазах: распрямились плечи, заблестели глаза, звенел, набирая силу, глуховатый вначале голос. Перед нами был по-юношески поджарый, обаятельный, полный нерастраченной энергии человек, который увлек нас неукротимой силой таланта. Поэзия Туфана сразу покорила аудиторию, как может покорить только настоящее искусство.

“Когда-то мать научила меня различать звезды, узнавать по их расположению время. Мне довелось наблюдать их с различных меридианов. Они всюду одинаковы – в Казани и Сибири, в Баку и Ташкенте, всюду совершают свой путь вокруг “железного кола”, как татары называют Полярную звезду. Люди тоже. Если у человека есть своя путеводная звезда, никакие превратности судьбы, никакие трудности не заставят его сойти с орбиты”, – писал Туфан в автобиографических заметках.

Выступая перед творческой молодежью, Туфан не раз повторял, что святым ремеслом поэта может заниматься только человек с чистыми руками и кристальной душой. Помню, как он до слез довел своей яростной обличительной речью поэта М.Х., совершившего аморальный поступок. По настоянию Туфана его десять лет не принимали в Союз писателей, хотя он и издал свыше десятка поэтических книг…

Многое в поступках Туфана казалось несерьезным, по-детски наивным. Так, он смертельно поссорился со своим переводчиком Леонидом Хаустовым (кстати, неплохим русским поэтом, к тому же немало сделавшим для издания книги Туфана в Москве) – только за то, что тот взялся за перевод стихов не слишком талантливого, но зато “пробойного” поэта. “Не желаю иметь ничего общего с человеком, который поддерживает и пропагандирует халтуру!” – заявил он.

Но зато уж если Туфан уважал человека – а таких было во много раз больше! – он мог снять с себя последнюю рубашку. Не было дня, когда бы к нему на дачу или в городскую квартиру не приходили молодые поэты. И с каждым Туфан подолгу беседовал. Мало кого обнадеживал. Иные после разговора с ним молча забирали свои произведения и уходили.

О чем бы ни писал Туфан – о природе, о Родине или о своих сокровенных личных переживаниях, – это касалось Человека. Простого, мужественного, земного. И силу воздействия стихов Туфана следует, видимо, объяснять обаянием его личности. Удивительная гармония и редкая музыкальность его поэзии вызваны, на мой взгляд, цельностью и гармоничностью его человеческого облика. Чувства Туфана глубоки и значительны – без излишней аффектации, политический пафос – без риторики, задушевность – без сентиментальности. Он строг и скуп в использовании средств художественной выразительности. Это идет от крайне бережного отношения к слову. Образная ткань его стихов не броская, но цельная и прочная.

Туфан обогатил татарскую поэзию новой формой строфики (строфа Хафиза). По своей организации она напоминает строфику некоторых стихотворений из персидских мотивов Сергея Есенина (например, “Шаганэ ты моя, Шаганэ”). А Есенин заимствовал эту форму у древнеиранских поэтов. Может быть, именно поэтому она оказалась такой близкой, органичной для татарской поэзии, имеющей давние и прочные связи с восточной литературой. Туфан, пользуясь этой формой, довел ее до совершенства.

Эту особенность татарского поэта очень тонко почувствовал и верно воссоздал на русском языке один из его лучших переводчиков – Рувим Моран.

…Народный поэт Башкирии Мустай Карим писал в “Литературной газете”:

“Порою кажется, будто Туфан останавливается на полуслове, не договаривая своей мысли. Но это впечатление оказывается ложным и быстро уходит. Подлинное поэтическое творение я бы сравнил не с цветком, а с полураскрывающимся бутоном. У него те же цвет и аромат, но понимающие в цветах девушки рвут для букета именно такие бутоны. Какой толк от цветка, который осыпается, пока не успели поставить его в воду или подарить другу? Много ли радости в том, когда истины в стихах осыпаются прямо на страницах книги?”

В середине пятидесятых годов поэт писал:

До последних земных моих дней

Волосам все сильнее седеть,

Только сердцу –

всегда молодеть,

Только чувствам –

кипеть горячей

До последних

земных моих дней.

(Пер.Р.Морана)

Этому девизу поэт и впрямь остался верен “до последних земных своих дней”.