Когда читаешь новые стихи Равиля Бухараева из сборника “Казанские снега”, (Казань. Издательство “Магариф”, 2004), в первую очередь обращаешь внимание на высокий профессионализм поэта. Наши критики редко пишут об этом. А ведь именно мастерство, прежде всего, привлекает внимание искушенного читателя и приносит наибольшее удовлетворение самому автору.

Бухараев даже как бы бравирует своим мастерством, то и дело прибегая к таким изощренным формам, как терцины или венки сонетов. Причем его венки абсолютно безупречны как с точки зрения формы, так и содержания. Переходы мыслей, перетекания метафор в них естественны и органичны.

Под мастеровитостью я понимаю не просто форму, не только рифмы или ритмику, не насыщенность сравнениями и метафорами, а прежде всего самовыражение личности. Умение распахнуть свою душу настежь, быть предельно искренним с самим собой, не просто сочинять, а жить в своих стихах, мыслить, чувствовать, восхищаться, горевать – вот что привлекает в поэзии Бухараева. Это сгустки мыслей и ощущений, наблюдений и раздумий, радости бытия и тоски по Родине. Автора привлекают такие оттенки и переходы чувств, которые почти не поддаются слову.

Сказать о Равиле Бухараеве, что он своеобразен и не такой как все, – значит ничего не сказать. Все настоящие поэты не такие как все. Важнее прояснить, в чем же проявляется это своеобразие. А оно, на мой взгляд, в том, что его творчество находится как бы на стыке двух миров – Востока и Запада. Его “сердце щемит на английском ветру”… О чем? О родине Тукая и Джалиля, о том, что кириллица не подходит для живой татарской речи (“На кириллице инородческая строка звучит, что латынь на арабской вязи”), о заветном кладе на озере Кабан, что скрыт “во глубине, средь сокровенной мглы”.

Когда-то, еще в ранний период своего творчества, Равиль Бухараев с горечью писал: “Как пасынок родного языка живу, пишу и думаю по-русски”.

С тех пор многое изменилось. Нынешний Равиль Бухараев в совершенстве владеет четырьмя языками (русским, татарским, венгерским и английским). Настолько совершенно, что пишет на них книги и сочиняет стихи. Так, в книгу “Казанские снега” включены авторские переложения ряда сонетов, изданных ранее на татарском, венгерском и английском языках. И хотя больше всего он пишет на русском, автор отчетливо ощущает себя пленником двух миров – “русской морочной хандры и татарской печали”.

Автор чувствует себя виноватым перед речью Отечества – родным татарским языком. Виноватым хотя бы в том, что, как пишет он, “я тебе изменяю с тремя другими речами”. Из его сердца то и дело вырывается тяжелый вздох:

Утраченная речь родной земли, татарская целительная речь…
Отцовские края, как вы могли мне сердце на молчание обречь?

Так в его поэзию ненавязчиво и свободно входит тема Родины, родного Татарстана. Правда, увиденного из прекрасного лондонского далека.

Осязанье Казани подобно пути без возврата,
Осязанье Казани подобно любви без ответа.

Казань в его стихах предстает в романтической дымке “серебристых поземок” и “голубого морозца”. Автор мечтательно вспоминает в чужих краях о льдистых лужах Закабанья “в летучести банной теплыни”, о “золотых пузырьках от ситро в послевкусьях Казани”. Вообще, наша родная, будничная, шумливая и местами довольно грязная Казань предстает в его стихах как прекрасный мираж, как щемящее наваждение. Зачастую это не столько сегодняшняя, сколько вчерашняя Казань, живущая лишь в воображении поэта:

В Державинском саду Бакыр-бабай,
театр (поодаль дребезжит трамвай),
наискосок – Дворянское собранье;
Дворец градоначальника, а тут
девичий Родионов институт.
Шлагбаум на Арском поле.
Заказанье.

Именно такая, уходящая Казань, “Казань – фата моргана” встает перед мысленным взором поэта, когда он задумчиво ностальгирует:

Когда вернусь в казанские снега,
мы разглядим друг друга в свете Бога,
и я пойму, о чем была туга,
и я пойму, зачем была дорога.

Есть в новом сборнике и несвойственные прежде поэту трагические нотки. Прежде всего, это большой цикл “Беседы с сыном”. Единственным, любимым и рано ушедшим из жизни. Боль утраты достигает в этом цикле пронзительной силы: “Во сне твоих волос коснусь рукой”… “Мне кажется, я за двоих живу”.

Впрочем, все, о чем пишет поэт, для него глубоко личное. Автор не прячется за чужими масками и не встает на котурны. Он переплавляет в поэзию всю окружающую его фактуру жизни. А когда внешнее глубоко задевает душу поэта, оно перестает быть внешним и становится своим непередаваемо близким.