История одной рукописи
Казанский писатель Лев Кожевников (на снимке) - автор книг для детей и взрослых, лауреат всероссийских и республиканских литературных премий. В частности, его исторический роман "Олимпия" в свое время занял первое место на всероссийском литературном конкурсе, посвященном 100-летию Международного олимпийского комитета России. Сегодня, в преддверии Всемирной универсиады, подготовка к которой в республике идет полным ходом, мы снова встретились с писателем.
- Лев Афанасьевич, что подвигло вас взяться за материал такого рода: Древняя Греция, Олимпийские игры?.. Что нового можно добавить к тому, что мы уже знаем на эту тему?
- Хотите сказать, что эта тема исчерпана?
- А разве нет? Древние греки сами про себя все рассказали...
- Мне по этому поводу вспомнился случай. Учился со мной на курсе в Литературном институте поэт из Свердловска Григорий Кольцов. Григорием его никто не называл, все звали Гошей. Но в пафосные минуты руководитель семинара Лев Ошанин громогласно объявлял: "А теперь со своими новыми стихами выступает поэт Ко-ольцов!" Так вот, однажды Гоша чуть свет врывается ко мне в комнату в общаге и бесцеремонно расталкивает. От Гоши пахнет дешевым вермутом и табаком. Оказывается, всю ночь он кропал стихотворение. Встает в позу посреди комнаты и проникновенным голосом, с подвывами, как это принято у крупных поэтов, читает двенадцать строк. Затем, выдержав паузу, с треском захлопывает блокнот. "Все, - устало объявляет Гоша. - Тема любви отныне закрыта. Раз и навсегда".
Поэт Кольцов, кстати, не слишком заблуждался. При советской власти многие темы были закрыты. Раз и навсегда. Не только в литературе, в науке происходило то же самое. Например, генетика была объявлена ложным направлением...
- Понятно. Поэтому вы как писатель решили "сбежать" в Древнюю Грецию?
- Да, в пятый век до нашей эры. Это как вспышка на солнце. "Золотой век" человечества! Необыкновенный расцвет культуры, науки, ремесел. Потрясающая архитектура! Демократия (ее, кстати, не американцы придумали). Суды присяжных. Сокрушительные военные победы на море и на суше. Причем малой кровью. Олимпийские игры, наконец! Античность распространилась по земному шару, по всем развитым культурам мира. Как цунами. Сегодня это абсолютно живая культура, и она продолжает оказывать мощное влияние на новые поколения. И, думаю, будет оказывать впредь.
А что, положа руку на сердце, современная Россия в этом плане может предъявить миру? Чтобы перед Богом не было стыдно? Хрущевки в архитектуре? Пионерку с веслом? Шоковую терапию с воровской приватизацией?
- Зря вы так. Один автомат Калашникова чего стоит!
- Согласен. Еще матрешка с самоваром, до кучи... Естественно, я задался вопросом - в чем тут дело? Почему, даже когда заначка в госчулке исчисляется триллионами дол-ларов, мы не умеем потратить эти деньги с толком и с пользой для Отечества?
- Вопрос, конечно, интересный. Хорошо бы еще знать ответ на него...
- На самом деле, это очень старый вопрос. Как мир. А ответ на него, на мой взгляд, исчерпывающий, я нашел у древних греков. Они говорили так: "Государства прекращают свое существование, как только перестают отличать хороших людей от плохих".
Только вдумайтесь в эту фразу: экономическая, политическая, военная мощь государства ставятся в полную зависимость от нравственной составляющей. А не наоборот.
Поскольку города-государства в Древней Греции процветали, стало быть, ставку в этих государствах делали на "хороших" людей - высоко-нравственных, прекрасно образованных, сильных духом и телом. Это касалось не только элиты, но и всех, кто имел право называть себя гражданами, - таков был своего рода социальный заказ эпохи.
- В истории, если задаться целью, можно найти ответы на все животрепещущие вопросы современности. Правда, бытует и такой афоризм: "История учит нас тому, что ничему не учит". Но какое отношение это все имеет к литературе и, тем более, к Олимпийским играм?
- Самое прямое. Вспомните "Горе от ума" Грибоедова. Там что ни фраза, то диагноз. Как формируется отечественная "элита"? "При мне служащие чужие очень редки, - говорит Фамусов, - все больше сестрины, свояченицы детки". В России с тех пор мало что изменилось, разве что модифицировалось. Это наш отечественный геном. Недорослями, как тромбами, забита вся кровеносная система государства. Результат налицо. Наш автопром - полный отстой. Электроника, ширпотреб - из Китая. Картошка - из Европы. Сахар - с Кубы. И так далее, до бесконечности.
Моя книга, напротив, - о социальном заказе эпохи, которая вошла в мировую историю как "золотой век" человечества. Олимпийские игры - это лишь вершина айсберга, своего рода смотр и одновременно экзамен в той системе воспитания, в том числе правящей элиты, которую создали древние греки.
У них бытовала фраза: "Не стены защищают город, но люди". Например, в Спарте городских стен вообще не было. Зато оружием в городе владели все, от мала до велика. Даже ветхий старец шел в собрание, опираясь не на костыль, а на остро отточенное копье. Несмотря на отсутствие стен, никто ни разу не отважился напасть на этот город. Зато наши отечественные митрофанушки сами развалили Советский Союз, без помощи врагов.
- Я знаю, что роман "Олимпия" в рукописном виде занял первое место во всероссийском литературном конкурсе, посвященном столетию Международного олимпийского комитета России. Почему в рукописном?
- У романа - не знаю, почему - не слишком удачная издательская судьба. Фрагментами он был опубликован в нескольких периодических изданиях, в том числе в Москве, в молодежном журнале "МЫ". Лет десять рукопись лежала в Таткнигоиздате без движения, но это был самый разгар перестройки, когда, по-моему, решался вопрос: быть или не быть самому Таткнигоиздату. Издательство, слава Аллаху, сохранили, но, когда дошла очередь до "Олимпии", мне сказали, что бумага лимитирована и роман придется сократить. Я превратил роман в повесть, из трех сюжетных линий оставил одну. Позднее за "Олимпию" мне вручили литературную премию имени Державина, но в полном виде роман так и не был издан.
Сегодня, в преддверии Универсиады, которая в 2013 году будет проводиться в Казани, я пытаюсь предложить заинтересованным сторонам выпустить роман "Олимпия" сувенирным изданием на русском и английском языках. Книга могла бы стать неплохим подарком для гостей столицы, своего рода визитной карточкой литературного Татарстана.
- Ну и как успехи?
- Никак. Прежде всего, я обратился в администрацию Казани и ответ пришел на удивление быстро, но - из управления культуры Вахитовского района. То есть по месту жительства. "В бюджете района денег на издание книг физических лиц не предусмотрено". Я даже удивился: а почему не дали на отписку прямиком в ЖЭУ? Или старшему по дому?
Вот такая у романа судьба...
Ольга КРУЧИНА.
Лев КОЖЕВНИКОВ
СЕРЕБРЯНЫЙ ОСЕЛ
Отрывок из романа "Олимпия"
...Оставшуюся часть дня Асамон посвятил поискам своего приятеля, но тот словно провалился. Обладая свойством присутствовать в нескольких местах одновременно, Гнафон обладал еще одним - отсутствовать там, где в нем особенно нуждались. В конце концов, Асамон с досадой обнаружил, что солнце уже склоняется к закату, а он ничего не успел сделать из того, что замыслил. Хотя цену отпущенного ему времени весьма даже понимал.
В большой олимпийской палестре, куда мальчик забрел после бесплодных поисков, заканчивался поединок пентатлов в борьбе. Опытный Фрасилл, сын Дамиска с острова Самос, против Тимана, сына Диагоры с Родоса.
Среди публики Асамон увидел немало своих знакомых из числа афинян и тех, с кем он провел последние десять месяцев в гимнасиях города Элиды. Был тут прямодушный Бибон из города Димы, всегда молчаливый, но стойкий в бою и несокрушимый, как скала. Сварливый Фаил из Лепреи, зачинщик всех ссор и драк. Коварный, словно перс, Архипп из Тарента, сын наместника колонии и изощренный охотник. Добродушный Софроникс из Алопеки, отчаянный хитрец и пройдоха, в будущем, вероятно, большой политик. Веселый Офиад, столь же искусный в пении и танцах, сколько в единоборствах. Счастливчик Хион из Халкиды... Дий из Сибариса... Агафон из богатых Фив. И другие. Волею жребия многие из них станут завтра его соперниками на скамме. Но уже сегодня их взгляды, встречаясь, скрещиваются, словно клинки, и разве что не звенят, сопровождаемые достойным наклоном головы или гордой улыбкой.
Приятеля, увы, не было и здесь. Асамон, наконец, обратил внимание на скамму.
...Родосский атлет бурей налетал на Фрасилла. Нырял ему в ноги, пытаясь схватить. Висел на шее, с хрустом выворачивая позвонки и обдирая жесткими, словно подошвы крепид, ладонями уши соперника. Рвал руки, путая и загоняя в ловушку. Но Фрасилл, сын Дамиска с Самоса, бдительно сторожил противника, вовремя пресекал атаки или заблаговременно уклонялся и уходил назад, в стороны, терпеливо выжидая удобный момент. Так могучая морская волна бешено налетает на одинокий утёс, вздымая пену, и погребает, казалось бы, навсегда. Но волна уходит прочь с ревом, а утёс вновь вздымается из пучины и торчит на своем месте, ожидая упрямо следующего удара. Зрители вокруг ликовали, всецело захваченные зрелищем. Похоже, никто уже не замечал, что поединок в борьбе давно превратился в свирепую схватку тигра со львом, что вся скамма изрыта глубокими ямами, как если бы по ней прошел не один караван тяжело груженых верблюдов, а взбитые фонтаны песка, словно во время песчаной бури, мешали видеть происходящее.
Это был бой равных по силам, и продолжаться он мог бесконечно долго. Оба атлета не могли не сознавать своего положения. И тогда родосец, Асамон отметил это, отважился на отчаянный шаг, который в случае неуспеха его многоопытный соперник с неизбежностью обратит в сокрушительное поражение. Подобно молнии, он рванулся осторожному Фрасиллу в ноги, но тот в очередной раз сумел уклониться вправо, проход к поясу... вот он, долгожданный захват! Могучими руками он обхватил родосца поперек туловища, и теперь тот всецело оказался в его власти. Едва-едва родосцу удалось просунуть в жесткое кольцо рук свою, левую, и, не давая Фрасиллу времени на бросок, обеими руками, будто клещами, он впился в запястье его правой руки. Последовал мощный удар руками в стороны, вдох, рывок - и родосец разодрал железную хватку.
Разворачиваясь всем туловищем, он резко вывернул руку соперника, попавшую в захват, за спину и взял её на излом. Злополучный Фрасилл в горячке боя вместо того, чтобы оставить теперь уже бесплодные и опасные свои намерения, сильным ударом сбоку по щиколотке решил свалить родосца наземь и тем самым спасти положение. Но было поздно. Опыт и трезвый расчет на сей раз были вынуждены уступить юной, необузданной силе. Под рёв публики и удары медных тимпанов победитель в пентатлоне покидал усыпанную гирляндами цветов скамму...
Палестра мало-помалу опустела, но Асамон продолжал сидеть, один, привалившись спиной к колонне. Он уже с трудом различал в вечерних сумерках смутные фигуры рабов, убирающих скамму и помещения к завтрашним кулачным боям и состязаниям взрослых мужей в панкратии.
На завтра Совет Олимпии назначил также все состязания мальчиков. С утра - бег и борьба, после полудня - кулачные бои мальчиков и панкратий, в котором ему предстояло участвовать.
Великолепная схватка Фрасилла с родосцем произвела на Асамона неожиданно сильное впечатление. Все любовные томления последних дней вдруг потускнели в нем и отступили перед яростным желанием немедленного, беспощадного боя, привкус которого он ощущал, казалось, у себя во рту. Но это был только приступ внезапной драчливости - оборотная сторона всё того же бесплодного томления и собственных зряшных усилий что-либо изменить. И он скоро угас.
Асамон нехотя поднялся с места и двинулся прочь.
Неподалеку от гимнасия, там, где днем вдоль западной стены шумел благоуханный цветочный рынок, он обратил внимание на две знакомые фигуры и остановился. Это были его давешние попутчики, толстый болтун Менап и его унылый приятель по имени Никтим. Толстяк елозил посреди дороги на коленях и что-то со тщанием рассматривал на залитой лунным светом поверхности, выложенной плитняком. Никтим, наподобие гермы, неподвижно стоял над ним, склонив набок голову, и наблюдал. До Асамона доносились возбужденные голоса и отдельные весьма крепкие выражения.
Происходящее показалось Асамону любопытным, и он направился в их сторону.
- Здравствуйте, почтенные. Надеюсь, я вам не помешал? - вежливо осведомился он, взглядывая по очереди на обоих.
Ответа однако не последовало. Толстый Менап стоял на коленях перед кучей ослиного дерьма и длинной сухой щепкой увлеченно разваливал её на части, исследуя содержимое. Едва разглядев, чем они тут заняты, Асамон не выдержал и расхохотался.
Не подымаясь с колен, Менап сверкнул на юного афинянина сердитыми глазами и вновь углубился в свое занятие с некоторым даже ожесточением. Никтим, наоборот, охотно отступил в сторону и сокрушенно развел руками: мол, вот полюбуйтесь, люди добрые, на этого злосчастного. Видно, у него вконец помутился разум. От обоих изрядно попахивало дешевым вином. Разделавшись с кучей, тяжело сопя, толстяк на коленях перебрался к следующей, благо этого добра на дороге за день скопилось предостаточно. Никтим, явно недовольный упорством приятеля, уныло забубнил:
- Менап, дружище, я полагаю, на сегодня с нас хватит. Целая драхма! Всякий другой на твоем месте был бы счастлив, а ты... Всё равно больше ты тут ничего не найдешь.
- Глупец! - прорычал Менап, не отрываясь, однако, от дела.
- А я говорю, не найдешь. Это простая случайность. Совсем даже не то, что ты думаешь.
- Почтенные, вы говорите, драхма? - Асамон, крайне заинтригованный, с любопытством переводил взгляд с одного на другого. - Он что, нашел тут драхму?
- Да, да! - вдруг вспыхнул толстяк. - Я нашел. Целая драхма! Вот она...
Он воткнул щепку в кучу и выплюнул из-за щеки на ладонь тусклый серебряный кружок.
- Целая драхма! Вон в той куче ослиного дерьма. И я сразу подумал: интересно, это чем таким хозяин кормит своего удивительного осла, что он гадит на дорогу не иначе, как серебряными драхмами? А потом... ха! - Толстяк фыркнул и широко повел вокруг себя рукою. - Потом я решил разбогатеть. Но для этого, юноша, надо разобраться во всем этом дерьме, не так ли? Что я сейчас и делаю. Бедняга Никтим, он считает, будто я свихнулся! Но у него всегда недоставало фантазии, когда речь шла о деньгах, о больших деньгах! А большие деньги искать следует всегда в дерьме. В других местах, как известно, они не водятся.
Обиженно кряхтя и покашливая, толстый Менап вновь опустился на колени и взялся за свою щепку. Лицо его выражало одновременно высокую торжественность и смиренное покорство, как у незаслуженно пострадавшей добродетели, когда обман наконец открылся и справедливость восторжествовала. Но, пожалуй, всё это было напускное. Он явно паясничал и ломал свою горькую комедию перед единственным и не слишком благодарным зрителем. Никтим уныло смотрел на него сверху вниз и не верил, даже осуждал приятеля, хотя сам того не ведая, блестяще ему подыгрывал.
Юному афинянину, правда, показалось, что толстый Менап чего-то недоговаривает. Но настаивать на откровенности впрямую было бы неразумно. Поэтому, поразмыслив, он решил подыграть им тоже и посмотреть, чем всё кончится. Совершенно серьезно и с вежливостью он попрощался с тем и другим, а толстому Менапу пожелал удачи в его многотрудной затее.
- Хотя бы раз в жизни человеку непременно должно повезти. Да помогут тебе боги, почтенный.
Менап вскинул на него исподлобья маленькие, подозрительные глазки, но ничего не ответил. За толстой щекой, оттопыривая её, явственно обрисовывалась припрятанная монета. У бедняги, видно, давно не водилось таких денег, и он даже не имел, куда их спрятать иначе, как за щеку.
Афинянин сделал вид, будто уходит, но, отступив пару шагов, обернулся - оба приятеля, всецело занятые собой, о нем, похоже, тотчас забыли. Быстрым движением он извлек из пояса собственную серебряную драхму и воткнул её ребром в соседнюю кучу, как раз за спиной у недоверчивого Никтима. Точно таким же образом воткнул вторую, поодаль. Убедившись, что всё сделанное прошло незамеченным, а в его сторону ни один из приятелей даже не взглянул, он, не слишком отдаляясь, отступил в тень, за толстое платановое дерево, и замер там, ожидая результата.
Вскоре громогласный, торжествующий вопль заставил его от неожиданности вздрогнуть.
Затея, кажется, вполне удалась. Осторожно, стараясь не обнаружить своего присутствия, Асамон выглянул из укрытия и едва смог удержаться от смеха. Толстый Менап, зажав монету в кулаке и свирепо потрясая над головой, вышагивал посреди дороги вперед-назад, вперед и снова назад мимо Никтима. В глотке у него перекатывались какие-то рыкающие, нечленораздельные звуки. Мимоходом он то и дело совал свой толстый кулак приятелю в нос и торжествующе вопрошал: «Ну? А?.. Ха-ха! Что я говорил?»
На беднягу Никтима было жалко смотреть. Он только разевал рот, по привычке желая возразить, но вновь найденная монета, еще одна, похоже, лишила его дара речи. В мгновение ока серебряная новенькая драхма, как и та первая, исчезла у Менапа за щекой. Опомнившись, Никтим, наконец, с укоризной заметил:
- Менап, дружище, ты так громко сопишь и ругаешься, что я боюсь, как бы эти деньги ты случайно не проглотил. Если это произойдет, то завтра мы можем остаться с тобой даже без ужина.
- Ха! Плевать я хотел на завтра, мой благородный Никтим. Клянусь, мы неплохо поужинаем еще сегодня.
Он спохватился вдруг и с резвостью, какую трудно было от него ожидать, бросился к очередной куче. Вскоре еще монета, тоже драхма, звеня и подпрыгивая, выкатилась на обочину и заблестела в траве маленьким лунным диском. Оба приятеля, выпучив глаза и не двигаясь, заворожено следили за её звонким, серебряным бегом и долго стояли так, в неподвижности, переглядываясь, пока Менап, наконец, не решился её подобрать.
Из укрытия юный афинянин вдруг с удивлением разглядел на круглой, обожженной солнцем физиономии толстяка... слезы! Он держал монету на ладони с брезгливостью, как если бы это была мерзкая, отвратительная гадина. И плечи его вздрагивали. Асамон ничего не понял. Ему показалось даже, что толстый Менап продолжает паясничать и ломать всё ту же комедию, но рыдания выглядели слишком натурально, и слезы текли из глаз ручьями.
Никтим, желая утешить приятеля, но не зная, как это делается, беспомощно топтался рядом. Даже пытался приобнять. Но Менап с неожиданной яростью оттолкнул его в сторону, нелепо как-то подпрыгнул и выплюнул обе монеты изо рта, швырнул третью и начал топтать их ногами, словно и в самом деле это были не деньги, а мерзкие твари. Слезы омочили ему грудь, он тяжко сопел, подпрыгивая, и, наконец, бурно разрыдался, совсем как дитя, уткнувшись лбом в тощую грудь Никтима, который хотя и не понимал ничего, но из сострадания сам готов был разрыдаться. Вскоре до Асамона стали доноситься членораздельные звуки, которые можно было разобрать.
- Я, только я один... мог найти эти проклятые деньги. В дерьме! Потому что я... я смешной человек! Шут! Я ем - смешно. Хожу - смешно. Над моим горем смеются. Слезы... тьфу! Всем смешно! И деньги, даже деньги я беру не там, где их берут все порядочные люди. О, нет! Я нахожу их в дерьме! В ослином дерьме, ха-ха-ха! В дерьме... ты понял? Это мое предназначение свыше. Это судьба быть шутом, имея достоинство. И копаться в ослином дерьме! О боги, за что? За какие прегрешения вы наказали меня столь жестоко, когда я не грабил, не убивал, не бесчестил чужих жен и дочерей? За что?!
Он пихнул Никтима в сторону и вдруг грозно возопил, глядя вверх и потрясая крепко сжатыми кулаками:
- Будьте вы все трижды прокляты, бессмертные! Жалкие любодеи! корыстолюбы! отцеубийцы! Пусть люди приносят вам в жертву дохлых собак и кошек, а ваши ненасытные алтари вместо вина поливают мочой и мажут ослиным дерьмом, плюют на них! А потом пусть они вас забудут! Навсегда! Слышите?.. Это говорю вам я, Менап, сын несчастного Филеба. Проклинаю! Проклинаю!! Проклинаю!!!
От этих страшных слов у набожного Никтима волосы на голове стояли дыбом. Он вяло и суетно цеплялся руками за приятеля, пытался его куда-то тащить, дергал, толкал, но безуспешно. Толстый Менап стоял, как скала, и изрыгал на богов злую хулу. Наконец, он с силой оттолкнул его от себя и решительно пошагал прочь грузной, подпрыгивающей походкой. Никтим двинулся было следом, однако воротился и, что-то бормоча себе в нос, подобрал презренные приятелем деньги. Спрятал их за пазуху. Но этого ему показалось мало, и он быстро разворотил руками близлежащую навозную кучу. Затем еще одну. И еще... Но денег там, увы, больше не находилось. Асамон слышал его причитания и сокрушенные вздохи:
- Ай-яй! Разве можно так хулить богов? Нельзя, нельзя. Пусть они простят тебе твое неразумие, - и, глядя в очередную разобранную кучу, искренне удивлялся: - Нет! Вот видишь, опять у нас с тобой пусто. Ай-яй! Такие поганые слова, разве они могут понравиться? Больше ты не поднимешь тут ни одной драхмы, злосчастный Менап. Боги от тебя отвернулись.
С этими словами добрый Никтим потрусил вслед за приятелем, но пару раз по пути зацепил носком башмака валяющийся помёт. На всякий случай. И вскоре исчез в темноте.
Асамон вышел из укрытия. Охота насмешничать над этими бедняками у него пропала. Правда, он не был уверен, что Менап оставил бы деньги на дороге, не будь рядом с ним простодушного Никтима. Но в то же время что-то близкое, почти родственное почудилось афинянину в отчаянии этого человека, проклинающего богов за свою жалкую долю, которую он влачил на себе, словно горб, который нельзя сбросить, потому что ты никогда не волен в своих поступках.
