«Не могу сказать точно, но, наверное, годов с тридцати я начал вспоминать ту дорогу,
и, чем старше становился, тем сильнее тянуло меня пройти по ней еще раз».
Иван ВАСИЛЬЕВ. Повесть «Крестьянский сын»
Дорога, по которой хочется пройти еще раз, наверное, есть у каждого. Моя, длиной в дюжину километров, пролегла между двумя деревнями. В одной я родился, с другой связаны детство, юность и вся последующая жизнь. Она пересекает две тощие речушки из цепочки проточных бочагов, четыре поля, пару еловых оврагов, гать, лощину, суходол. А еще административные границы Республики Марий Эл и Кировской области.
В послевоенные годы, когда деревни были большими, вдоль дороги стояли ветряные мельницы, конюшни, скирды, пастушьи шалаши, по пути можно было зачерпнуть воды из колодца с журавлем, поздороваться со стариками на завалинках, услышать перестук вальков, которыми бабы выколачивали при полоскании в бочагах белье. Нынче на их месте заросшие бурьяном и яблонями-дичками пустоши, да и сама дорога обезлюдела – ни следов на ней, ни звуков, только даль и небо…
Откуда же столь неодолимое тяготение к этому стократно мысленно и наяву исхоженному проселку? Не от того ли, что отсюда берет начало моя память – самое ценное, что у меня есть?
…Шагну от дедовой избы-развалюхи в деревне Зверево. Кто помнит, о ней я рассказал в очерке «Я вернулся в свой дом» («РТ», 24.01.2013. – Авт.). За четыре года она еще больше осела и сплюснулась – мы одного теперь с ней роста. О недавней ее жизни напоминают лишь задернутые навсегда занавески на окнах.
Посередине улицы, где сейчас кирпичный дачный домик, в 50-х стояла изба в полтора этажа: внизу – пекарня, наверху – клуб, куда сходилась молодежь из окружных деревень. Однажды на летние каникулы я захватил аккордеон, невольно став конкурентом по части музыки местному гармонисту Мишке. Как-то в разгар танцев в сенях застучали копыта, и в дверь, как черт из табакерки, влетел верхом на лошади Мишка! Видимо, своей нелепой выходкой он решил вернуть былой авторитет. Чудачество это вышло ему боком: взбираясь по крутой лестнице, лошадь засекла ногу, и парню впаяли срок – за порчу колхозной собственности и хулиганство.
В послевоенные годы, когда деревни были большими, вдоль дороги стояли ветряные мельницы, конюшни, скирды, пастушьи шалаши, по пути можно было зачерпнуть воды из колодца с журавлем, поздороваться со стариками на завалинках, услышать перестук вальков, которыми бабы выколачивали при полоскании в бочагах белье
За околицей – мосток через речку Пижму, бревна которого, «как фортепьянные клавиши, подымались то вверх, то вниз». Лучше Гоголя не скажешь! Однажды здесь меня настиг выползший из балки густой, как сметана, туман. Пройдя на ощупь несколько шагов, я оказался в центре переходящего дорогу стада. Размытые силуэты коров проплывали мимо, словно рыбины в мутной воде, слышно было лишь бряканье кутасов на их шеях. Вдруг из этой белизны возникла огромная плосколобая бычья голова с кривыми желтыми рогами. Кучум! Могучий, тигрового окраса племенной бык, которого побаивались даже пастухи, стоял передо мной, свирепо раздувая широко расставленные розовые ноздри! Бежать? Куда? Кругом рога! На мое счастье рядом хлестко, как выстрел, щелкнул пастушеский кнут. Бык попятился и растворился в белесой пелене.
Год спустя мы снова встретились с ним на том же месте, правда, при совсем других обстоятельствах. Кучум лежал в кювете и хрипел, на его губах клубилась пена, полосатая шкура была измазана грязью и кровью. Возле него растерянно суетились двое скотников, пытаясь набросить на рога веревку. На обочине тарахтел сильно помятый грузовик. Выяснилось, что быка везли в город на мясокомбинат. На повороте шофер резко тормознул, и стоявший в кузове Кучум, порвав растяжки, перелетел через передний борт и всей своей мощной тушей рухнул на капот. Больно было видеть его таким беспомощным и жалким: уже и не бык – говядина.
…По бетонной трубе водостока перехожу усыпанный кувшинками пруд. Раньше на этом месте был лог, похожий на раскрытый футляр контрабаса. Потом его загатили, засадив берега молодым сосняком, из которого мы, ребятишки, совершали вылазки на колхозное гороховое поле. Набив зелеными лопатками карманы и кепки, садились играть. Ведущий протягивал кулак с зажатым в нем стручком и спрашивал: «Петух или курица?» («петуха» от «курицы» отличал гребешок плодоножки). Угадал – стручок твой, нет – отдаешь свой.
В один из таких набегов мальчишек застал верховой бригадир. Попался самый слабый и нерасторопный – Павлик Смирнов двенадцати лет. Бригадир догнал его и затоптал лошадью! Когда Палю привезли на телеге домой, он едва дышал, бредил, никого не узнавал и ночью умер. Воровать горох после этого мы не перестали, но злосчастное место обходили стороной.
Могучий, тигрового окраса племенной бык, которого побаивались даже пастухи, стоял передо мной, свирепо раздувая широко расставленные розовые ноздри! Бежать? Куда? Кругом рога!
За гороховым полем начинается рожь. Точь-в-точь как на картине Шишкина. Только вместо сосен – телеграфные столбы. Дорога в ней так узка, что стебли колосьев снизу вымазаны тележным дегтем – не заметишь, как испачкаешь штанины! В гуще хлебов слышится однообразное перепелиное «подь-полоть», в знойном мареве неба заливаются жаворонки. Разотрешь в ладонях колосок, сдунешь острую цепкую ость, а зерна – в рот! И вспомнишь учителя Убренской начальной школы Ивана Тимофеевича. Когда опоздавшие на урок ученики, заглядывая в класс, спрашивали: «Можно взойти?» – он отвечал: «Взойдите, взойдите, ржаные зернышки!»
Следующая по курсу – деревня Боркино, известная тем, что в ней родился главком ВВС СССР, Герой Советского Союза, маршал авиации Константин Вершинин. Еще школьником в здешнем магазине среди хомутов, резиновых сапог, мешков с мукой и коробок с бакалеей я увидел стеллаж, на полках которого стояли вереницы книг в нарядных переплетах. Меня привлекла ярко-желтая обложка с изображенным на ней могучим первобытным человеком с палицей в одной руке и тлеющей головешкой в другой. Ж.Рони. «Борьба за огонь».
Я тут же уткнулся в нее и уже не мог оторваться! Повесив авоську с продуктами на руль велосипеда, попытался читать на ходу, но строчки прыгали, страницы не перелистывались, дважды книга падала в дорожную пыль. Тогда я свернул к кладбищу в березовом колке, сел на скамейку у крайней могилы и продолжил чтение. Страдания доисторических людей из племени уламров, у которых враги отняли огонь, потрясающие приключения могучего Нао, сына Леопарда, отправившегося с двумя воинами на поиски огня, их жестокие схватки с пещерным медведем, людоедами так захватили, что я не заметил, как зашло солнце. Кладбище стало сумрачным и жутковатым, но я не двинулся с места, пока не дочитал до конца. Разве могли сравниться мои жалкие детские страхи с ужасами, переживаемыми людьми каменного века?
Хотя страшиться было чего! Дурная слава водилась за этим местом. Люди ни с того ни с сего сбивались тут с пути, плутали по кругу. Какая-то аномальная зона! «Ведьма кружит!» – крестились старухи. Взрослым я испытал это на себе.
Возвращаясь как-то поздней осенью домой, решил срезать угол и пошел прямиком через озимь. О чем скоро пожалел: от налипшей на подошвы земли кроссовки превратились в неподъемные бахилы, каждый шаг давался с трудом. В поле холодно, ветрено, темно – луна почти не видна в облаках. А пашня все не кончалась! Пока деревни были живы, я ориентировался по их огням, теперь же меня окружала непроницаемая тьма. Промаявшись в потемках часа два, увидел наконец мерцавший вдали огонек и устремился к нему напропалую. Пройдя километра три-четыре, я оказался у столба с лампой-рефлектором, горевшей у входа в котельную. Внутри было светло и пусто, от водогрейного котла исходило волнами тепло. Пристроив сушить мокрые джинсы, куртку и носки, я в изнеможении улегся на топчан. Судя по хрюканью и визгу за стеной, это была свиноферма. Ждал, что придет кочегар, но никто так и не объявился.
Когда рассвело, на угловом доме я увидел табличку «ул. Маршала Вершинина» и понял, куда меня занесло – улица с таким названием есть только в селе Большая Шишовка неподалеку от Боркино. Выходит, я, подобно герою пушкинской «Метели», полночи петлял по хорошо знакомой мне с детства местности!
…Проходя мимо приткнувшейся к косогору деревни Притыкино, вспоминаю, что когда-то в ней жила известная на всю округу ворожея Манефа. В войну к ней за многие версты шли женщины, несли ей в узелках продукты и последние остававшиеся в семье ценности. Она предсказывала им судьбы ушедших на фронт мужей и сыновей. Если на картах выпадала смерть или ранение, мзду с «клиенток» не брала.
Принесла обратно свой узелок и моя мать…
По прошествии стольких лет подтвердить или опровергнуть пророчества притыкинской гадалки может лишь мемориал павшим в Великую Отечественную войну в соседней Алексеихе. На каменных плитах за спиной бетонного солдата с автоматом на груди выбиты несколько сотен фамилий не вернувшихся с войны земляков. Среди них – двенадцать Уховых. Первый в алфавитном столбце – мой отец, старший сержант Алексей Иванович, погибший под Ригой осенью 1944 года, второй – без вести пропавший брат его Василий. Все двенадцать из Вордушино, как и десять Козловых (на всю деревню были только две эти фамилии). Они пали на разных фронтах, в разных областях и странах, и только эти скорбные скрижали свели их в единый «Бессмертный батальон».
Возвращаясь как-то поздней осенью домой, решил срезать угол и пошел прямиком через озимь. О чем скоро пожалел: от налипшей на подошвы земли кроссовки превратились в неподъемные бахилы, каждый шаг давался с трудом. В поле холодно, ветрено, темно – луна почти не видна в облаках. А пашня все не кончалась! Пока деревни были живы, я ориентировался по их огням, теперь же меня окружала непроницаемая тьма
…На этой дороге осенью 2006-го произошла почти мистическая встреча. В церковь села Городище я вошел переждать дождь. Она была безлюдна, только пожилая, в черном одеянии женщина, едва различимая в церковных сумерках, молилась в углу перед иконой. Когда она нетвердо направилась к выходу, я помог отворить ей окованную железом дверь. «У вас горе?» – «Младшенького своего, Женюшу, поминала. Сегодня девятый день, как его схоронили. Он на подводной лодке в Баренцевом море утонул. Может, слыхал?»
Еще бы! Трагедию с атомоходом К-159 Северного военно-морского флота обсуждали в те дни все СМИ. Списанную субмарину с базы в Гремихе буксировали на утилизацию в Полярный. Бушевал шторм, тросы понтонов лопнули, она потеряла устойчивость и легла на грунт вместе со швартовой командой. Из десятерых моряков на поверхность выбрались лишь трое, но двое умерли от переохлаждения. Один из них – командир отделения турбинистов, старшина первой статьи, мой земляк Евгений Смирнов. «Так это ваш сын?» – «Да, милок. Двух месяцев до тридцати не дожил…»
Так я познакомился с матерью подводника Анфисой Яковлевной из деревни Русская Лиса Санчурского района. Женя был последним, пятым ребенком в семье, после школы окончил профтехучилище по специальности тракториста-машиниста. С детства мечтал о море и, когда его призвали, попросился в морфлот. После двух лет срочной службы продолжал служить по контракту. У него остались жена и сын. Мать рассказала, сколько было мороки с доставкой на родину груза 200 и какой в день похорон лил дождь. «Когда мужики несли гроб на кладбище, вдруг выглянуло солнце и откуда ни возьмись тучей налетели осы…»
Мы укрывались от дождя под козырьком крыльца, пока за ней на милицейском «газике» не приехал старший сын, инспектор районной ГАИ. Я с сожалением попрощался с ними, а заодно и с газетным очерком, который волею случая сам шел мне в руки – Кировская область в мой собкоровский ареал не входила.
…Вот наконец и Вордушино. Впрочем, название это сохранилось разве что в графе «место рождения» в моем паспорте. Сейчас тут густая березовая чащоба, заросшая можжевельником, чертополохом, жгучим борщевиком и высокой, с подсолнух, крапивой. Чтобы пробиться сквозь их непролазные колючие дебри потребовалось бы мачете! Все мои попытки добраться к бывшему своему участку с зеленым лягушачьим озерцом и необхватной, как баобаб, высохшей ветле, к старому омшанику в овраге и тесовой часовенке на взгорке оказались тщетными. Стена! Сколько раз наведывался я в это заповедное место – и вдруг такое отторжение!
А может, сама природа избавила меня от грустного зрелища родного пепелища? Говорил же поэт: «Лишить бы нас печального пристрастья вновь приезжать на старые места». Возможно, он прав. Но если бы меня спросили: «Какое место ты хотел бы увидеть в последний день жизни?» – я назвал бы именно эту дорогу.
