Театр Камала представил главную премьеру юбилейного 110-го сезона – спектакль «Дон Жуан» Ж.-Б. Мольера в постановке Фарида Бикчантаева.

В зале был переаншлаг. Дирекция театра буквально сбилась с ног от наплыва «неслучайной» публики во главе с экспертами «Золотой маски» (куда ж мы теперь без них?). И хотя сам Жан-Батист Поклен, он же Мольер, как уверяют историки театра, ставил мнение широкой публики выше оценки «мудрецов», это явно не тот случай. Событие действительно неординарное. К слову, нынче исполняется 200 лет со времени первой постановки «Дон Жуана» на русской сцене, но для татарского театра это пробный шар и очень неожиданный, я бы даже сказала, жесткий опыт приобщения казанской публики к одной из самых загадочных пьес мирового классического репертуара.

Впрочем, персональный «донжуанский список» Бикчантаева несколько длиннее. Он уже ставил эту пьесу в Казанском ТЮЗе, и я помню тот спектакль. По крайней мере, один из ключевых его моментов, когда Дон Жуан, ловко подтянувшись на высокой балке, опасно балансировал на узкой шаткой доске ради сомнительного удовольствия подразнить простодушного Сганареля, который испытывал почти физические муки, видя, как его господин подвергает себя бессмысленному риску. Однако именно эта неизбывная жажда острых ощущений держала Дон Жуана в тонусе и возвышала над другими.

«Дон Жуан» – одна из величайших экзистенциальных драм, плоть от плоти той, которая повторяется на Земле от сотворения мира и будет повторяться после нас, при всей предсказуемости ее трагического финала

Уже тогда, в 2001-м, было очевидно, что из двух постановочных традиций «Дон Жуана», заложенных в двадцатом веке Всеволодом Мейерхольдом и Анатолием Эфросом, последняя, безусловно, Бикчантаеву ближе – без пудреных париков, арапчат с канделябрами и живописного задника, но с гарантией тончайшего психологизма и интеллектуального драйва, замешанного на актуальных смыслах и аллюзиях. Вот и в новом спектакле режиссеру интересен не сам по себе Дон Жуан как носитель определенного набора социальных черт и моральных качеств, сколько миф о Дон Жуане, который давно живет отдельно от этого персонажа, но при этом имеет необъяснимую власть над ним, фактически лишая Жуана свободы выбора, а в каком-то смысле и самой жизни.

Труднее всего привыкнуть к пустой практически сцене, которая сначала ошарашивает, а потом просто давит своей монотонной необъятностью (особенно с последних рядов), не вызывая иных ассоциаций, кроме самых банальных: будь то бездушный космос или каменистый берег, о который неминуемо должны разбиться хрупкие зрительские ожидания. И, видимо, чем скорее, тем лучше… Этим ожиданиям, как и зрению, просто не за что зацепиться, кроме полупризрачной панорамы мертвого города (возможно – в прямом смысле некрополя). Его изображение, чередуясь с видами облаков и воды, проецируется на большие экраны, которые образуют на сцене единственную плавную и умиротворяющую линию, оставляя надежду на то, что небо еще не упало на землю (художник – Сергей Скоморохов).

Безусловно, пустое пространство – самый дерзкий вызов, который может бросить себе режиссер, настаивая на том, что «Дон Жуан» – одна из величайших экзистенциальных драм, плоть от плоти той, которая повторяется на Земле от сотворения мира и будет повторяться после нас при всей предсказуемости ее трагического финала. Тем не менее доведенный до крайности минимализм, и не только в сценографии «Дон Жуана», представляется чересчур уж суровым испытанием для зрителя.

До того как мы воочию увидим Дон Жуана, нас уже настигнет миф о нем. В первой же сцене Сганарель (Искандер Хайруллин), давая убийственную характеристику своему хозяину («величайший нечестивец… головорез, собака, дьявол… еретик»), движим не спонтанным чувством негодования или жалости к себе, а самым что ни есть трезвым расчетом. Ибо пока имя Дон Жуана будет наводить на всех священный ужас, граничащий с таким же священным трепетом, их с Жуаном относительно благополучному существованию, основанному на привычном порядке вещей, ничто не угрожает. Поэтому в разговоре с конюшим Гусманом (эту роль исполняет автор перевода пьесы на татарский язык Халим Залялов) Сганарель не скупится на краски, живописуя пороки хозяина и забывая при этом о своих прямых обязанностях. Дон Жуан появляется навьюченным тяжелой поклажей, включая пыльный ворох женских платьев – некое подобие охотничьих трофеев, назначение которых то же самое – не дать никому усомниться, что великий грешник и обольститель Дон Жуан жив!

Словом, Сганарель остается Сганарелем – верным слугой и пройдохой. Чего не скажешь о Дон Жуане (Радик Бариев), который еще не стар и хорош собой, но вял, рассеян и, похоже, просто нездоров. Возможно, его знобит, и по ходу дела он рад любой возможности прилечь, зябко кутаясь в теплый восточный халат, неведомо как оказавшийся на нем в момент бегства от разъяренных братьев брошенной им Эльвиры (Люция Хамитова).

Слышала, что у театра что-то не сложилось с художником по костюмам, поэтому искать в них какое-то историческое правдоподобие – затея, в принципе, безнадежная. Тем более что ту же Эльвиру не портят ни тинейджерский прикид в стиле унисекс, ни чепчик благочестивой матроны в комплекте с крылышками и проволочным нимбом из реквизита детского утренника. И этим, по сути, все сказано: по ходу действия меняется не Эльвира, а только ее имидж… В то же время осталось загадкой, в чем провинилась другая прелестница – Шарлотта (Айгуль Абашева), чей, с позволения сказать, наряд напоминает униформу женского исправительного учреждения. Под стать Шарлотте и влюбленный в нее Пьеро (Алмаз Сабирзянов), которого под сурдинку легко заподозрить в маниакальных наклонностях. А ведь, в сущности, добрый малый, тот же Дон Жуан обязан ему жизнью. Но все, что связано с малейшим намеком на благородство и чистоту помыслов, в спектакле окрашено преимущественно черным юмором.

Из двух постановочных традиций «Дон Жуана», заложенных в двадцатом веке Всеволодом Мейерхольдом и Анатолием Эфросом, последняя, безусловно, Бикчантаеву ближе – без пудреных париков, арапчат с канделябрами и живописного задника

Зато воистину феерично первое появление на публике Дона Луиса (Ильтазар Мухаматгалиев), большого зануды и отца Жуана, чьи бесконечные поучения сына вкупе с неопрятным видом дополняют клиническую картину известной русской болезни, которой страдает сей достопочтенный (между запоями) дон. Придумка неплохая, но в силу избыточной брутальности эпизод смотрится, скорее, вставным концертным номером, как если бы режиссер решил дать небольшую передышку зрителям, слегка подуставшим от инфернального тумана. Похожее ощущение оставляет и сцена с нищим, сыгранная скороговоркой и почти галопом на инвалидной коляске, пируэты на которой разряжают обстановку не хуже, чем спадающие штаны Дона Луиса.

Но вернемся к Дон Жуану. Ему все труднее угнаться за собственной славой и соответствовать чужим ожиданиям. Печать смертельной усталости не сходит с его лица. Но, уступая какой-то неведомой силе, Дон Жуан говорит и делает то, что ему должно, и, как говорится, будь что будет. Только финал наскучившей комедии он для себя придумает сам.

Труднее всего привыкнуть к пустой практически сцене, которая сначала ошарашивает, а потом просто давит своей монотонной необъятностью

Порядок действий известен и доведен почти до автоматизма, но ум Дон Жуана свободен. И чем больше дурного бурлеска плодит вокруг себя герой Радика Бариева, тем более отсутствующим становится его взгляд. Это взгляд человека, который знает, что дни его сочтены, но Дон Жуана страшит не сама по себе смерть (в небесную кару, которой все его пугают, он не верит), но горькое понимание того, что не только вся жизнь, но и его смерть должна стать частью бессмысленного балагана.

Вот тогда и взыграет в Дон Жуане гордый мятежный дух. Убедившись, что уготованное ему «орудие небесного возмездия» – очередная насмешка судьбы (Командором окажется невзрачный господин в сером, с накладным торсом и хорошим аппетитом), Дон Жуан без тени сожаления, почти со счастливой улыбкой сожмет «каменную десницу», чтобы навсегда исчезнуть из поля нашего зрения.

Но Дон Жуан все-таки недооценил Сганареля. Потеряв жалованье, тот не потерял смекалки. Утерев слезы плащом почившего хозяина (в действительности – это мятое твидовое пальто), Сганарель поднимет его, как поднимают упавшее знамя, не оставляя сомнений в том, что мы еще услышим о «великом и ужасном» Дон Жуане…