Сознание своего несовершенства приближает к совершенству.

И.Гете

Жизнь Вени Сахарова напоминает лотерейный барабан, в котором нет ни одного счастливого номера: сколько его ни крути – все мимо! Он мог стать профессиональным циркачом, выходить на арену под свист и аплодисменты публики, но вместо этого коротает дни в сельском доме-интернате для инвалидов. Единственное, что напоминает о его артистическом прошлом, – затрапезная дворняжка, которую он научил петь для развлечения «контингента».

Сюда меня позвало коллективное письмо с жалобами типа: «Тиграм не докладывают мяса!» – помните хазановского попугая? В ожидании заведующего я слонялся по территории, вдыхая сиротский аромат пустых щей, тянувшийся из пищеблока. Мое внимание привлекло жалостливое собачье завывание под музыкальный аккомпанемент. Пошел на звук и застал такую картину: невысокого росточка мужичок с «пожилым» лицом, какие бывают у цирковых лилипутов, оседлав березовый кряж, наигрывает на баяне «Поручика Голицына», а сидящая перед ним лохматая собака, вытянув вверх остроносую морду, старательно, в такт мелодии «подпевает».

Так я познакомился с самым знаменитым из обитателей интерната Веней по прозвищу Мужичок-с-ноготок и собакой Теткой. Мы перебрались на скамейку в тени акаций, «солистка» последовала за нами и улеглась у ног музыканта.

Мать-одиночка родила его за год до замужества и, как могла, скрывала это от будущего супруга, чем существенно осложнила с ним отношения, когда тайное стало явным

Вене скоро исполнится 45 лет, а ростом он всего 93 сантиметра! «У меня растут года, а не сантиметры», – грустно шутит он. О такой болезни, как остановка роста, я, конечно, знал, но не представлял, что она может столь фатально влиять на судьбу человека.

Мать-одиночка родила его за год до замужества и, как могла, скрывала это от будущего супруга, чем существенно осложнила с ним отношения, когда тайное стало явным. Через год у них родилась дочка Юля, следом – двойняшки Костя и Кирилл, но побороть неприязнь к «незаконному» первенцу женщина так и не смогла. Более того, со временем эта нелюбовь переросла в неприкрытую, почти патологическую ненависть, причины которой Вениамин до сей поры не может объяснить.

– Я постоянно чувствовал, что она меня во всем обделяет. Запрещала играть игрушками, которые покупались моим братьям и сестре, не давала конфет, держала впроголодь. И я стал подворовывать еду. После того как одна из соседок по коммуналке пожаловалась ей, что я вытащил у нее мясо из кастрюли, а другая обвинила в краже банки варенья, мама била меня по рукам деревянной палкой. Но голод заставлял лазить по чужим столам и холодильникам, и тогда она стала запирать меня в… платяной шкаф.

Младшие дети сначала принимали это за игру в прятки: «Мы тебя нашли, выходи!» Но выйти я не мог и сидел голодный до прихода матери. Иногда она освобождала меня на ночь, и я спал на полу, на матрасе. Потом вообще перестала выпускать, кормила раз в сутки, не мыла меня, не стирала и не меняла белье, а туалет заменила мне трехлитровой стеклянной банкой. Я колотился в дверцы, плакал, просился в комнату. Но это не производило на нее никакого впечатления, только пугало сестренку и братьев. Тогда я замкнулся, замолк. Мама ненавидела меня, а я ненавидел ее и хотел, чтобы она скорей умерла.

– А как ко всему этому относился отчим?

– Сначала возмущался, один раз даже сломал задвижку на дверце, побил маму. А она заявила, что если он еще раз поднимет на нее руку, то заморит меня голодом или забьет до смерти! Больше он не возникал – то ли за меня испугался, то ли огласки. У них к тому времени родилась еще девочка, но мама даже не взяла ее из роддома, объяснив, что столько ртов ей не прокормить.

Побороть неприязнь к первенцу женщина так и не смогла. Более того, со временем эта нелюбовь переросла в неприкрытую, почти патологическую ненависть, причины которой Вениамин до сей поры не может объяснить

– А как же школа?

– Когда пришли составлять списки первоклашек, мама сказала, что я живу в деревне у бабушки. И меня не включили в списки. Я в это время сидел в шкафу, все слышал, но боялся пикнуть.

– Чем же ты занимался целыми днями в такой темноте, тесноте и духоте?

– Пока дома не было взрослых, разговаривал с сестрой и братьями, они читали мне вслух книжки, а вечером слушал телевизор. Покажется странным, но пребывание в замкнутом пространстве немало поспособствовало моей будущей профессии. От нечего делать я стоял на руках, на голове, садился на шпагат, закручивался в кольцо – мне это было легко.

Трудно представить, чем бы все это для меня закончилось, если б не дядя Федор, мамин двоюродный брат. Как-то он заехал к нам, когда мамы не было дома, спросил у детей, где Веня? Они показали на шкаф. Когда я предстал перед ним грязный и истощенный, он пришел в бешенство! После бурного объяснения с сестрой дядя на другой же день увез меня к себе в Альметьевск, после чего начал оформлять опекунство.

Там моя жизнь началась заново. У дяди Федора с тетей Клавдией было трое детей – Вера, Никита, Вадим – и целый зоопарк различной живности: две собаки, три кошки, гусь, белка, петух, ворон с перебитым крылом и даже игрушечного размера макака. Все они были подобраны на улице, в подъездах, парке мальчишками, друзьями, соседями. И каждый «подкидыш» не только находил здесь приют, но и становился… цирковым артистом. Вот только от медвежонка пришлось отказаться – такого ни прокормить, ни приручить.

– Они были профессиональными дрессировщиками?

– Скорее любителями, хотя их семья представляла собой вполне квалифицированный «театр зверей». Гусь, перебирая лапами, катался на барабане, кот прыгал сквозь обручи, пес бил в бубен, а колесо, в котором крутилась белка, превращалось в своеобразную динамомашину, зажигавшую елочные лампочки.

У дяди Федора с тетей Клавдией было трое детей – Вера, Никита, Вадим – и целый зоопарк различной живности: две собаки, три кошки, гусь, белка, петух, ворон с перебитым крылом и даже игрушечного размера макака. Все они были подобраны на улице, в подъездах, парке мальчишками, друзьями, соседями

Надо ли говорить, что после долгого заточения в шифоньере дом, наполненный детскими голосами, собачьим лаем, птичьим кряканьем и пеньем, командами «Ап!», «Анкор!», «Апорт!» казался мне каким-то фантастическим раем. Дядя Федор, оценив мою пластичность и физические навыки, стал заниматься со мной акробатикой, жонглированием, обучать различным фокусам и трюкам – в коробках, цилиндрах и кубах, где надо было скрючиваться в три погибели, я чувствовал себя как рыба в воде. Приобщал и к дрессуре. Первым моим опытом стал петух бенгальской породы – маленький, огненно-красный и на удивление голосистый. На рассвете петухи поют без всякого напоминания, но попробуйте заставить их кукарекать по команде в любое время суток. А мой бенгалец горланил по заказу!

В этом доме я получил все, что не могли дать мне ни мать, ни отчим. Я хорошо учился, выступал вместе с семейным цирком в школах и домах культуры, проводил лето с новыми братьями в спортивном лагере. Больше скажу – влюбился в свою названную сестренку Веру. Мы вместе дрессировали обезьянку, сидели за одной партой, я носил ее портфель, защищал от обидчиков. Однажды своенравная, злющая макака разорвала когтями ее руку, и, чтобы остановить кровь, я по-собачьи облизал раны. «Теперь мы с тобой одной крови», – сказала она и чмокнула меня в темечко – словно голубка клюнула. Я был на седьмом небе от счастья!

Все было здорово, но в пятом классе я вдруг перестал расти. Сначала на это ни-кто не обратил внимания, однако со временем отставание в росте стало бросаться в глаза. Ощущать себя не таким, как все, терпеть насмешки одноклассников и жалостливое сочувствие взрослых становилось невыносимым. Надо мной потешалась вся школа: «метр с кепкой», «шкалик», «шкет» – далеко не самые обидные из моих тогдашних прозвищ. Зрители принимали меня за уродца и ждали, что я начну их смешить. Я же мечтал об амплуа воздушного акробата, эквилибриста, но теперь про это можно было забыть…

Весь ужас своего положения он особенно ощутил тогда, когда Верино отношение к нему резко переменилось. Она стала стесняться Вени, избегала появляться с ним на улице, участвовать в совместных выступлениях. А самое катастрофическое – начала встречаться с мальчиком из параллельного класса! Каково было Вене терпеть эту муку – ведь первая любовь так уязвима.

В этом доме я получил все, что не могли дать мне ни мать, ни отчим. Я хорошо учился, выступал вместе с семейным цирком в школах и домах культуры, проводил лето с новыми братьями в спортивном лагере

Неожиданное обстоятельство помогло ему пережить этот удар судьбы. Как-то он побывал на представлении гастролировавшего у нас цирка. Артисты приметили среди зрителей его характерную фигуру, предложили войти в труппу. И он согласился. Дядя Федор, близко к сердцу принимавший его терзания, не стал препятствовать.

– Правда, цирковая жизнь оказалась далеко не такой радужной, какой мне представлялась, – продолжал Сахаров. – У театральных актеров есть выражение: «Не ходите к нам за кулисы – разочаруетесь!» В цирке – то же самое. Разочарований было куда больше, чем радостей. В труппе лилипутов я бы, наверное, нашел свое место – там все одинаково равны, но лилипут среди обычных людей – сущее наказание! Меня занимали в клоунаде, вольтижировке, я ассистировал гаерам, укротителям, иллюзионистам, мною «заполняли перерыв». Моя убогая гримерка мало отличалась от маминого шифоньера, в котором я провел столько мучительных дней и ночей и который, возможно, стал причиной моей злосчастной болезни.

Покончить с этой тягостной, унизительной жизнью мне помогла, как ни странно, именно Вера.

Однажды во время гастролей в Казани в клетке на арене передрались тигры. Поднялась паника. Пока «униформа» струями из брандспойтов разнимала драчунов, я в своем клоунском наряде бегал по проходам и кругу партера, развлекая зрителей скоморошьими репризами и хохотом. И вдруг с краю ряда увидел Веру. Она держала на руках ребенка и смеялась, указывая на меня пальцем. От стыда я готов был провалиться сквозь землю! Мысленно я не раз представлял нашу возможную встречу, но она ассоциировалась исключительно с повестью Григоровича «Гуттаперчевый мальчик». Там юный воздушный акробат во время опасного трюка срывается из-под купола, и хорошенькая белокурая девочка в голубой шляпке и мантилье, истерически рыдая, кричит из ложи: «Ай, мальчик! мальчик!» Девочку звали Верочкой. И надо же, такой конфуз! Вот уж действительно: «Смейся, паяц, над разбитой любовью, смейся и плачь…»

Ощущать себя не таким, как все, терпеть насмешки одноклассников и жалость взрослых становилось невыносимым. Надо мной потешалась вся школа: «метр с кепкой», «шкалик», «шкет» – далеко не самые обидные из моих тогдашних прозвищ

Тешу себя надеждой, что она все же меня не узнала и смеялась вовсе не надо мной, а чтобы отвлечь сынишку от происходящего на манеже. Но после того случая огни цирка для меня окончательно померкли. Я решил завершить цирковую карьеру: оформил инвалидность и наконец очутился здесь. От скуки дрессирую собаку: она поет, на бочонке перекатывается, по канату ходит. В общем, умница. Да, Тетка?

– Вениамин, скажи честно: тебя устраивает такая жизнь?

– А что делать? Я ведь смотрю на нее с высоты своего роста. Знаешь, какой эпиграф у той повести Григоровича? «Когда я родился – я заплакал, впоследствии каждый прожитый день объяснял мне, почему я заплакал, когда родился». У меня только фамилия сладкая, а жизнь далеко не сахар.

– И ты считаешь, что ее сгубили эти несчастные 93 сантиметра?

– Нет, почему же. Однажды они даже меня спасли. Как-то ночью на спортбазе мы с другом решили прокатиться по откосу трамплина. Уселись в санки, оттолкнулись и помчались. Вдруг страшный удар, и мы вверх тормашками летим вниз по склону. Поднимаюсь, подбегаю к распластанному на снегу Коле – о, ужас, у него нет головы!

Как потом выяснилось, перед соревнованиями «летающие лыжники» пожаловались тренеру, что спуск по финишному откосу изрезан полозьями – мальчишки по нему на салазках катаются. И тот натянул поперек трассы трос, повесив наверху предупреждающий плакат. В темноте мы его не заметили. Другу трос срезал голову, а с меня, сидевшего сзади, только сбил шапку…