
С годами я все чаще испытываю желание «заглянуть в задний карман прошлой жизни». И особенно в двухэтажный каменный дом на улице Лево-Булачной (сейчас на этом месте построен развлекательный комплекс «Пирамида»).
До революции дом принадлежал владельцу прогулочных пароходов Гонцеровскому (он упоминается в путеводителе Н.Загоскина). Наша семья перебралась сюда в начале 50-х из привокзальных трущоб, здесь нам досталась половина зала на втором этаже. На другой половине за насыпной перегородкой жила дочь Гонцеровского Наталья Ивановна.
После барачной конурки, где из-под пола весной сочилась талая вода, просторная, почти шестиметровой высоты угловая комната с пятью огромными окнами, казалась сказочным чертогом. Шелковый оранжевый абажур, за который мы раньше задевали головами, здесь спускался с потолка, словно купол парашюта. А дубовый паркетный пол! Раз в неделю его приходилось до блеска натирать мастикой и воском. Обязанности полотера возлагались на меня – как я ненавидел эту нудную процедуру!
Дом бывшего судовладельца теперь сам походил на двухпалубный Ноев ковчег, битком набитый разнообразнейшими людьми, которые во время потопа впопыхах захватили с собой все, что попало под руку. Наш «отсек», отделенный от общего коридора дощатым щитом, представлял собой сумрачную кухню на четыре семьи, заставленную ларями, сундуками, корзинами, шкафами, и с русской печью посредине. Здесь постоянно стоял сковородный чад, брякали соски рукомойников, гудели примусы. Когда их заменили трехфитильные керосинки, шум поутих, но прибавилось копоти. Жить было неудобно, но, как ни странно, по-своему уютно.
Наш дом, как и любой из домов «архипелага Булак», мог служить индикатором общественных моральных норм и устоев тех лет. Жизнь и поступки каждого были видны тут как на ладони
В самых маленьких комнатах помещались мать-одиночка с двумя детьми и пожилая пара – дядя Федор с тетей Нюрой. Заросший седой щетиной старик торговал на рынке старыми газетами – их разбирали на кульки под ягоды, семечки, орехи. Его жена раньше служила в прислугах у домовладелицы, однако никакой классовой неприязни меж ними не наблюдалось. Госпожа сама жила теперь иждивенкой у квартирантов – многодетной рабочей семьи, а в бывших хоромах ей был отгорожен ширмой закуток с комодом, железной койкой и фотографическим портретом юной красавицы на стене, в которой с трудом угадывалось сходство с нынешней старухой.
И все же Наталья Ивановна оставалась самой колоритной фигурой двора! Сухопарая, изящная, в пенсне, с копной темно-каштановых, без единой проседи, волос, со-бранных в высокую прическу, в темном строгом платье в пол. Она ярко красила ниточку губ, чернила брови и густо пудрила морщинистые щеки. В рассказе «Благосклонное участие» Бунин описывает старую актрису императорских театров, наводящую макияж перед благотворительным концертом: «Она походила на Смерть, собравшуюся на бал». Ну, точно Наталья Ивановна! Над ней посмеивались, и мало кто знал, что после революции она работала телефонисткой на Казанском телеграфе, шила на фабрике солдатские шинели. Старая дева, выпускница Института благородных девиц, она сохраняла аристократические замашки. Свою 300-рублевую пенсию проедала в три дня! Все это время с квартирантами она не столовалась, питаясь исключительно деликатесами из «Росконда», в кухне витал аромат кофе, шоколада, бисквитов, а соседи находили на кухонных столах горстки конфет «Ромашка», «Василек». Хотя, казалось, бывшая хозяйка всех живших в ее доме должна бы презирать и ненавидеть!
Впрочем, нравы нашей коммуналки не имели ничего общего с «Вороньей слободкой» из романа Ильфа и Петрова. Когда по праздникам топили русскую печь, каждая семья ставила в чело противень с «лишним» пирогом, расстегаем или куличом – угощать соседей. Полковничья пенсия отца позволяла обзаводиться появившимися тогда бытовыми новинками: стиральной машиной «Малютка» с ручным отжимом, холодильником, пылесосом. Ими пользовалась вся кухня! А когда был куплен телевизор «Авангард» с линзой, соседи набивались в нашу комнату, как в кинозал!
По субботам двор превращался в одну общую прачечную: | |
на траве, точно маленькие домны, дымили и паровали круглые жестяные прачки, потоки мыльной воды заливали площадку, на протянутых во все концы веревках вздувались паруса простыней, пододеяльников, кальсон. |
По части обобществления частной собственности кухня, как и дом в целом, заслуживала называться помещением коммунистического быта. И не только потому, что слова «коммуналка» и «коммунизм» – от одного корня. Просто еще задолго до обещанного к 80-му году коммунизма быт жильцов уже вполне отвечал его основополагающему принципу: от каждого – по способности, каждому – по потребности. Тем более что их потребности были минимальны.
Например, вполне обходились без службы быта. В доме жили печник, сапожник, слесарь, портной, радиотехник и даже парикмахер. Сшить костюм или платье, переложить печь, залудить кастрюлю, починить приемник, прибить к туфлям каблук, постричься можно было не выходя за ворота. Все услуги во внеурочное время, без лицензий и очередей, оплата – кто сколько сможет, а то и за «спасибо». Жиличка Соня, работавшая проводницей поезда Казань – Москва, привозила из столицы дефицитные продукты, одежду, парфюмерию, промтовары. Эта яркая, моложавая блондинка в ладно сидевшей на ней железнодорожной форме была предтечей будущих «челночниц». И когда Соня вдруг исчезла, все переполошились. Прошел слух, будто попала под поезд.
Полтора месяца никто ее не видел, а когда она наконец объявилась, ее нельзя было узнать! Через двор, опираясь на костыли, неловко проковыляла постаревшая женщина в мужских брюках с подогнутой выше колена правой штаниной. Гремя костылями о ступеньки лестницы, Соня поднялась на свой этаж. Бедняга так и не перемогла свою беду: замкнулась, не выходила на улицу, пристрастилась к водке… Нашли ее на чердаке в петле из бельевой веревки…
Или такой факт: никто из двора молоко ни в магазине, ни на рынке не покупал. Суточного удоя породистой коровы Зорьки, которую держала вдова фронтовика, хватало на всех! Днем она паслась в лугах на Казанке, и когда под вечер возвращалась домой, ее раздутые бока еле пролазили в калитку, а вымя чуть ли не волочилось по земле. У каретника, где у нее был хлевушок, уже ждали женщины: кто с банкой, кто с бидоном. Указ Хрущева, запрещавший горожанам держать личный скот, стал для Зорьки смертным приговором. Хорошо помню день, когда во дворе появился незнакомый мужик с кувалдой на плече и длинным ножом за поясом. Он накинул ей на рога веревку и повел за сараи, где уже был разостлан на земле чистый брезент. Вскоре оттуда донесся тупой, глухой удар и короткий, полный боли рев. На запах крови тут же набежали собаки. Мясник разделал на брезенте тушу, покидал мясо в корыта, и заплаканная хозяйка принялась взвешивать безменом куски парной говядины – на продажу.
Ни в каком другом месте я не встречал такого разнообразия людских характеров и судеб.
В полуподвале ютились две одинокие пожилые женщины: добрейшая, услужливая переселенка Матрена и скупердяйка, завистница Зинаида. Больших антагонисток трудно себе представить! Бывшая колхозница, нянчившая в деревне своих и чужих внуков, она пригодилась и в городе – работающие женщины, у которых не на кого было оставить детей, по утрам приводили их к ней, а вечером забирали. Она возилась с ними, выгуливала, укладывала спать. Сама того не ведая, няня-надомница основала первый и единственный в Казани семейный мини-садик. Годы спустя, когда пришлось освещать в «Труде» одобренную ВЦСПС инициативу коллектива КамАЗа по созданию надомных детских садов, Матрена стояла у меня в глазах.
«На кой тебе эта обуза?– поедом ела ее Зинаида, – лучше б на работу устроилась». И та устроилась – банщицей. Но и в бане взялась за старое. Помимо своих прямых обязанностей (швабры, шайки, веники), присматривала за детьми, которых родители, помыв, выставляли в прохладную раздевалку. Играла с ними, угощала леденцами, лимонадом. Пуще прежнего взъелась на нее Зинаида! «Дура ты, дура! Нашла на кого деньги тратить!» Забегая вперед, скажу, что, когда у Матрены случился пожар и ее отселили в соседний переулок, она взяла эту злыдню с собой.
В доме жили печник, сапожник, слесарь, портной, радиотехник и даже парикмахер. Сшить костюм или платье, переложить печь, залудить кастрюлю, починить приемник, прибить к туфлям каблук, постричься можно было не выходя за ворота
Часто к отцу спускался играть в шахматы инженер завода «Сантехприбор» Андрей Павлович Натесов – острослов, неистощимый рассказчик анекдотов. Когда у его дочери в Ленинграде родилась девочка, она написала ему: как бы он хотел назвать внучку? А поскольку мужа ее звали Фрезер (в годы массовой индустриализации была мода на «технизацию» имен), новоиспеченный дед в свойственной ему манере посоветовал назвать девочку… Шестеренкой! Шестеренка Фрезеровна – каково?
Ни воды, ни газа, ни парового отопления в доме не было. В песне Высоцкого фигурировала «на 38 комнаток всего одна уборная», а у нас одна на три дома – и та на улице! Причем в таком непотребном состоянии, что, заходя в кабинки, дамы первым делом затыкали бумагой в переборках дырки от сучков. По субботам двор превращался в одну общую прачечную: на траве, точно маленькие домны, дымили и паровали круглые жестяные прачки, потоки мыльной воды заливали площадку, на протянутых во все концы веревках вздувались паруса простыней, пододеяльников, кальсон. Для нас дни большой стирки были сущим бедствием: ни мяч погонять, ни в штандер сыграть! Выручал Булак. Летом мы купались в нем до посинения, ныряли с «тарзанки», а кто похрабрей – с перил деревянного Кремлевского моста.
Вспоминаются слова Окуджавы: «Как наш двор ни обижали – он в классической поре». Отсутствие коммунальных удобств лишь укрепляло дух коллективизма. Если кому-то привозили дрова, их кололи и складывали в поленницы всем скопом, а когда вход в подвал заметало снегом, мы брали лопаты и шли откапывать замурованных «детей подземелья».
Наш дом, как и любой из домов «архипелага Булак», мог служить индикатором общественных моральных норм и устоев тех лет. Жизнь и поступки каждого были видны тут как на ладони. И это обстоятельство не могло не сказаться на поведении его обитателей. Не помню случаев, чтобы мужчины являлись домой в «лежачем состоянии», прилюдно сквернословили, буянили, хамили, а женщины скандалили и склочничали. Доброта, терпимость в отношениях стали неким противоядием порокам и вредным привычкам. Ценился труд, уважались профессии, способности, таланты. Главным воспитателем была, конечно, общепримиряющая бедность. Не зря говорят: «Деньги портят людей, так что у нас в основном народ хороший».
По части обобществления частной собственности кухня, как и дом в целом, заслуживала называться помещением коммунистического быта. И не только потому, что слова «коммуналка» и «коммунизм» – от одного корня. Просто еще задолго до обещанного к 80-му году коммунизма быт жильцов уже вполне отвечал его основополагающему принципу: от каждого – по способности, каждому – по потребности
Здесь я впервые в своей жизни почувствовал, что заслуживаю уважения. Четверо с нашего двора – Павел Бозин (фрезеровщик), Василий Казаков (литейщик), Руслан Галеев (сборщик) и автор этих строк (универсал-шлифовщик) работали на одном «почтовом ящике» (ныне предприятие «Элекон»). Паша-передовик был помещен на заводскую Доску почета. Когда совпадали смены, мы вместе шли на остановку 9-го трамвая на Ярмарочной площади, и встречные уступали нам дорогу – рабочий класс идет! 12 апреля 1961 года, когда Юрий Гагарин полетел в космос, нас собрали на общезаводской митинг, и директор сообщил, что корабль «Восток» укомплектован и нашими изделиями. Однако двор про это не узнал – мы все давали подписку «о неразглашении».
Через два года семья переехала в хрущевку на улице Гагарина. Там не было паркетного пола и потолков 6-метровой высоты, и мы не соседствовали с таким количеством народа. Жильцов панельная пятиэтажка вмещала раз в десять больше, чем каменный дом на Булаке, но пространство общения ограничилось здесь уже рамками отдельно взятого подъезда. Жаль! Прав шотландец Бернс: «Без многого человек может обойтись, только не без человека».
…А старый дом снесли, на его месте воздвигли «Пирамиду». О таком фантастическом памятнике он, конечно, и мечтать не мог!