В 2010 году в Казани выпустили сборник «Музы не молчали», рассказывающий о деятелях культуры республики, участниках Великой Отечественной войны. Несколько страниц в этой книге отведено доктору исторических наук, этнографу и музыканту Евгению Прокопьевичу Бусыгину.
Еще в 1966 году я, будучи студентом отделения журналистики КГУ, собирал материал к 25-летию разгрома фашистских войск под Москвой. Участником этой операции был и профессор Бусыгин. Я разыскал его квартиру. На пороге предстал импозантный мужчина в полосатой пижаме и домашних тапочках на босу ногу. В первые мгновения я подумал, что ошибся дверью: этот человек меньше всего соответствовал моему представлению о прошедшем горнило войны фронтовике! Однако по ходу разговора выяснилось, что в составе 93-й сибирской дивизии он защищал столицу с оружием в руках, хотя и был приписан к музыкальному взводу, где играл на альте и трубе.
Вот запись его рассказа о памятной встрече на одной из фронтовых дорог.
«По проселку, что выводит к станционным пристройкам Погорелого Городища, негусто идет пехота, меся грязную гущу снега. Время от времени где-то сзади нарастает рев двигателей, лязганье гусениц, и тогда люди жмутся к обочине, пропуская вперед танки и машины.
В декабре под Наро-Фоминском немцы разрушили мост, и нам пришлось переходить Нару по льду. Впрочем, льда и не было вовсе, одна ледяная каша, нас так часто бомбили! Мы с комиссаром стояли возле переправы, когда на наших глазах пятеро бойцов разом ухнули под лед
Чуть притормозил доверху груженный вязанками валенок грузовик. Из кабины раздался голос:
– Женька!
Один из солдатского строя оглянулся:
– Борька, ты?
Дальше они вместе ехали в кабине полуторки, и разомлевший пехотинец, разбинтовывая с ног стылые обмотки, говорил попутчику:
– Как ты вовремя, Борис! Замерз я, знаешь ли…
А молоденький лейтенант интендантской службы, радуясь встрече, кричал ему:
– Дивизию еду обувать! Да и тебя в валенки переобую – застудишься ведь!
| Однажды в блиндаж ударила авиабомба. | |
| Бревна наката треснули, как спички. Убило начальника штаба Гвоздева, комиссара Касьянова, комполка Курицина. Там сгорела и скрипка. | |
Так встретились недалеко от Москвы в феврале 1942 года Евгений Бусыгин (будущий профессор Казанского университета) и Борис Бушманов (будущий преподаватель авиационного института). Спустя час они сидели в интендантском блиндаже и, обжигая губы спиртом, вспоминали войну с самого первого ее часа.
– Помнишь, мы играли в футбол на полковом стадионе, когда объявили войну. По читинскому времени было 12 дня. Нам выдали сапоги, и мы решили, что сразу отправимся на фронт. Но повезли не на запад, а на восток, в Манчжурию – там просидим еще три месяца в затишье, японцы так и не напали.
– А в октябре из Харо-Нора прямо под Москву. В мирное время эшелоны бы недели две тащились, а тут домчали нас за шесть дней! Я надеялся, что в Казани увижу родных, но состав не останавливался до самого Юдино. Пока нас везли, немецкие танки вошли в Юхнов. Помнишь, как разгружались под Подольском? Бомбежка, горят пакгаузы и вагоны на рельсах.
– Помнишь, как начиналось под Москвой?
– Еще бы! Около Вязьмы, когда немцы отрезали наш батальон от общей колонны, мы чудом не попали в окружение. В штабе я видел сводки: за пять дней нашу дивизию выколотили больше, чем наполовину. Подполковника Гусева из 266-го стрелкового полка помнишь? Он и воевал-то всего минут пятнадцать – миной ему оторвало ноги…
– Да… А ведь с тех пор мы не встречались. Меня тогда перевели во второй эшелон, а тебя?
– А я попал под Кресты, деревня такая. Комдив 93-й дивизии получил приказ сменить на передовой какую-то часть. До места назначения был еще добрый десяток километров, поэтому мы шли походной колонной. Навстречу тянулись бойцы, пробившиеся из окружения: грязные, измученные, смертельно уставшие… Нас неожиданно обстреляли, и мы заняли круговую оборону у Крестов. Бои не прекращались несколько суток. Был приказ: держаться любой ценой!
6 декабря началось наше контрнаступление. Мы двигались так стремительно, что немцы не успевали отходить – часто мы обходили их, оставляя недобитые части в тылу
– А твоя скрипка?
– Она ездила со мной в штабной повозке. Но однажды в блиндаж ударила авиабомба. Бревна наката треснули, как спички. Убило начальника штаба Гвоздева, комиссара Касьянова, комполка Курицина. Там сгорела и моя скрипка.
– Я вижу, у тебя орден Красной Звезды…
– У него, Боря, еще довоенный номер. Сейчас этих орденов, конечно, много, но этот для меня особенный.
– Как это было?
– В декабре под Наро-Фоминском немцы разрушили мост, и нам пришлось переходить Нару по льду. Впрочем, льда и не было вовсе, одна ледяная каша, нас так часто бомбили! Мы с комиссаром стояли возле переправы, когда на наших глазах пятеро бойцов разом ухнули под лед. Я прыгнул за ними, даже шинель не сбросил. Ребята оказались необстрелянными новобранцами – перепуганные, нахлебавшись воды, они барахтались среди льдин, как кутята. И я стал тащить их, кого за руку, кого за волосы, на берег. Когда выбрался сам, меня тут же раздели и натерли спиртом. Минут пятнадцать простоял голышом на десятиградусном морозе и даже насморка не схватил. А ты – валенки!..
– Неужели все это время ты не брал в руки скрипку?
– Не до того было! 6 декабря началось наше контрнаступление. Мы двигались так стремительно, что немцы не успевали отходить – часто мы обходили их, оставляя недобитые части в тылу. И тогда случались разные казусы.
Немцы сидели в своем укрытии до тех пор, пока мы их оттуда не выкурили: обложили со всех сторон соломой и подожгли. Когда они стали сквозь огонь и дым выскакивать наружу, мы перестреляли их всех до одного: в плен никого не брали
Как-то мы расположились у старушки в одной из уцелевших изб. Только ребята подогрели на огне банки с консервами, нарезали хлеб и уселись за стол, как в сенях затопали сапоги, послышалась немецкая речь:
– О доннер ветер! Дизе руссише фрост!
Нам ничего не оставалось, как выпрыгивать через окна наружу!
Или ночевали как-то в деревне Пиняшино. Утром сидим, пьем чай. Вдруг вбегает часовой:
– Фрицы!
Все мгновенно натянули масхалаты – и во двор. А я задержался – жалко было оставлять горячую кружку. Допил чай, надел шинель, взял оружие, вышел на крыльцо и остолбенел – немецкий танк с улицы разворачивает пушку прямо на наш дом! Меня со ступенек как ветром смахнуло! Тут же грохнул выстрел, и танк двинулся дальше по улице, простреливая ее насквозь.
Мы стали выбивать немцев из деревни. На окраине наткнулись на автоматчиков, засевших в единственном каменном доме. Они так яростно отстреливались, что стало ясно – просто так их не взять. Меня вызывает комиссар:
– Возьмите рядового Гасту, идите и скажите им, чтобы сдавались!
Гаста – студент, который более-менее знал немецкий. Когда мы подползли к дому, он сказал:
– Отсюда кричать бесполезно, не услышат. Я им скомандую в окно…
После госпиталя Е.П.Бусыгин был направлен в ансамбль песни и пляски 20-й армии, с которым «гастролировал» по фронтовым частям до самого Дня Победы
Подтянулся на карнизе и, просунув голову в разбитую раму, крикнул:
– Ганс! Штандтхальте дих, абер…
Договорить он не успел – ему выстрелили в лицо, и он повис на подоконнике…
Немцы сидели в своем укрытии до тех пор, пока мы их оттуда не выкурили: обложили со всех сторон соломой и подожгли. Когда они стали сквозь огонь и дым выскакивать наружу, мы перестреляли их всех до одного: в плен никого не брали. Я же с особой яростью нажимал на спусковой крючок: «Это вам за Гасту!»
Они просидели за воспоминаниями, пока не забрезжило. Утром разъехались. А несколько дней спустя у станции Взноск Бусыгина чиркнул по голове осколок снаряда. К счастью, рана оказалась не смертельной, хотя крови вытекло изрядно. Когда год спустя в политотделе дивизии, переименованной за участие в боях под Москвой в 26-ю гвардейскую, его принимали в партию, он достал из кармана гимнастерки почерневшую от засохшей крови кандидатскую карточку. Было так жаль отдавать ее в обмен на партбилет, что Евгений замешкался. Присутствующие при этом офицеры замолчали и невольно подтянулись…
После госпиталя Е.П.Бусыгин был направлен в ансамбль песни и пляски 20-й армии, с которым «гастролировал» по фронтовым частям до самого Дня Победы.
