Как-то на привокзальной площади Йошкар-Олы я увидел бронзовое изваяние мужчины за рукоятью замершей на рельсах дрезины. Вгляделся – да это Мустафа! Тот самый легендарный Ферт из «Путевки в жизнь»! На нем, правда, не драный ватник, а вполне цивильный костюм, но куда денешь его
неповторимую, с первого взгляда узнаваемую физиономию!

В том, что этот памятник знаменитому в 30-х годах киноактеру появился здесь к 100-летию со дня его рождения, нет ничего удивительного. Актер и поэт Кирилл Иванов (псевдоним Йыван Кырла, что в переводе с мари – Кирилл сын Ивана) родился на марийской земле. Учился на марийском отделении рабфака при Казанском государственном университете, окончил актерское отделение техникума кинематографии, снялся в нескольких фильмах, служил в Марийском государственном драмтеатре. В апреле 1937-го был арестован как «участник контрреволюционной группы» за «буржуазно-националистические» высказывания, осужден тройкой управления НКВД к 10 годам исправительно-трудовых лагерей.

Артисту-зэку пришлось прокладывать уже не «киношную», а настоящую железную дорогу, работать в каменоломнях и шахтах. Умер он в 1943 году от истощения и каторжного труда в Турьинском руднике на Урале. Так судьба экранного героя роковым образом пересеклась с жизнью актера Кырли, а популярный куплет: «Мустафа дорогу строил, а Жиган его убил», обернулся для него зловещим предсказанием.

Морозным зимним днем 1919 года в деревню Максимовка школьный учитель в дырявом демисезонном пальто привел из города семнадцать оборванцев. Это были беспризорники, шпана в возрасте от 12 до 15 лет

Мне эта скульптура напомнила Ивана Ильича Панькова, совхозного зоотехника из Тетюшского района, выпускника первой в стране воспитательно-трудовой колонии для детей-беспризорников и уголовников, основанной под Симбирском задолго до появления фильма «Путевка в жизнь» и книги Макаренко «Педагогическая поэма». Познакомились мы на выездном республиканском семинаре животноводов, оказавшись в одном номере гостиницы. И если бы в тот вечер по телевизору не показали старый фильм «Педагогическая поэма», я вряд ли узнал бы об этом факте его биографии. За «рюмкой чая» он предался воспоминаниям о своей жизни, которую педагогической поэмой никак не назовешь.

Морозным зимним днем 1919 года в деревню Максимовка школьный учитель в дырявом демисезонном пальто привел из города семнадцать оборванцев. Это были беспризорники, шпана в возрасте от 12 до 15 лет. Поселились колонисты в заброшенном помещичьем доме, где до них содержались солдаты-дезертиры. Условий для проживания никаких: ни мебели, ни одеял, ни посуды. В первую же ночь голодные «поселенцы» совершили набег на деревенские погреба и амбары.

Утром, вооружившись дрекольем, разгневанные мужики двинулись на пришельцев. Учителю стоило больших трудов уговорить их собраться в сельсовете вместе с ребятами и сообща выработать план дальнейшей совместной жизни. Первым его пунктом было условие: никто из колонистов, под угрозой привода в милицию, не мог показаться на улице без письменного разрешения заведующего.

Зиму колонисты пережили трудно и страшно: днем чистили загаженный дом, вечером сидели при коптилках, потом заваливались спать. А весной им дали землю и перевели на городское довольствие. Ребята перестали нахлебничать и активно занялись сельским хозяйством.

– Поначалу, конечно, у нас мало что получалось – руки у карманников и форточников к такой работе были не пригодны, – вспоминал Иван Ильич. – Но нужда заставила. И в первый же сезон мы удивили деревенских выращенной на нашем огороде рассадой капусты и помидоров, которую стали обменивать на хлеб и молоко.

В голодном 1921-м нам вместо хлеба выдавали по три четверти овса на брата. Из этого пайка мы ухитрялись подкармливать лошадей – у нас уже была своя конюшня, и видеть, как они на глазах тощали, было невыносимо. Бывало, придешь в столовую, а там бабы деревенские стоят и смотрят на нас голодными глазами. Ну мы и с ними делились.

Зиму колонисты пережили трудно и страшно: днем чистили загаженный дом, вечером сидели при коптилках, потом заваливались спать. А весной им дали землю и перевели на городское довольствие

Авторитет наш в глазах крестьян рос с каждым днем. Особенно после «трехнедельника помощи деревне», за который мы отремонтировали весь их сельхозинвентарь. Удивлялись нашей хозяйской предприимчивости и хватке. К примеру, за сто пудов овса быка-производителя стали пускать в деревенское стадо. Хотя чего удивляться – не белоручки какие-нибудь городские, а рецидивисты, озорная, лихая братва! А после того, как мы в своем клубе организовали ликбез, стали спектакли ставить, танцы проводить, открыли разные мастерские, к нам и молодежь потянулась…

Спустя годы мне в руки случайно попала книга одной ленинградской писательницы, выпущенная в 1931 году. И в ней я нашел главу про нашу трудовую коммуну! Там есть эпизод, где заведующий показывает ей журнал со своими записями:

«Ваня П., поступил 13 лет. Худенький, маленький, тонкое лицо, выразительные глаза. Из интеллигентной семьи, учился в гимназии. Учился плохо, больше играл в карты в уборной. Завелись карточные долги, занялся мелким воровством. Дальше – больше: базар, кино, стал профессионалом-форточником, особо ценимым за ловкость. В Максимовку пришел летом – через три недели бежал. Вернули. В феврале бегал в город. Арестовали (за кражу) – взял его на поруки. В мае получил письмо от сестры – не хочет знать вора, не примет в отпуск.

И вот резкий перелом. Год проходит – мальчик безупречен. Вспыльчив, но отходчив, прекрасно работает, любит ответственные задания, вроде пикировки в питомнике. Задался целью получить образование. После утомительных работ в поле вечерами занимается. Ему доверяют, он ездит в город, у него ключи от кладовой, о прошлом не вспоминает. Досрочно заканчивает рабфак, готовится поступать в вуз».

У меня аж мурашки по коже – ведь это про меня написал! Хорошо еще, что начальник не упомянул про мой проступок, за который можно было из коммуны вылететь.

А было это в самом начале коллективизации. Максимовские уже давно не вспоминали про сбитые нами амбарные замки, а девушки даже начали присматривать среди коммунаров женихов. Мне очень нравилась Аленка Захарьина, дочка кузнеца – я часто провожал ее с танцев. И вот как-то весной она спрашивает меня: не могу ли я дать отцу лошадь, чтобы участок под картошку вспахать? А незадолго до этого заведующий, узнав о моем намерении учиться на зоотехника или ветврача, назначил меня конюхом. Ну как тут откажешь?

Ночью я крадучись вывез из денника жеребца и задворками повел его к Захарьиным. Кузнец с сыновьями до рассвета управились, и я вернул коня в стойло. Он молодец, не подвел меня, ни разу не заржал! В семье после этого стали относиться ко мне как к своему, и все «увольнительные» я мог, не таясь, проводить с Аленкой. Дела у кузнеца тем временем пошли в гору, он на глазах превращался в стопроцентного кулака: завел лошадей, коров, отару овец, в кузницу к нему мужики с заказами валили валом.

Было это в самом начале коллективизации. Максимовские уже давно не вспоминали про сбитые нами амбарные замки, а девушки даже начали присматривать среди коммунаров женихов

Когда я поехал в Казань поступать в сельхозинститут, мы с Аленой договорились: пока я учусь, она будет меня ждать, закончу – сыграем свадьбу! Но на первом же курсе получаю от нее письмо: отца раскулачили и вместе с семьей высылают в Казахстан. Я – в Максимовку. А там такое творится! Зажиточных крестьян и кулаков трясут почем зря – у Захарьиных комбед подводами вывозит со двора хлеб, фураж, домашнее добро, самого кузнеца и еще нескольких хозяев заперли в кутузке. Я говорю Алене: «Бежим, пока не поздно! На первое время пристрою тебя у знакомых, а там видно будет!» Ее мать второпях и в слезах благословила нас, сунула в дорогу узелок с шаньгами.

Как мы мыкались в Казани – долгий разговор. Особенно тяжко пришлось Алене – она работала на химическом производстве, стала прихварывать. Больше всего ее угнетало, что от высланной родни не было никаких известий. После окончания института меня распределили в Тетюшский район зоотехником, она устроилась в больницу санитаркой. В 1938 году у нас родилась дочь, которую мы назвали Машей – как ее пропавшую без вести бабушку.

Казалось, жизнь налаживается. Но началась война, а в июле на нас свалилось ужасное несчастье. Соседская девочка увела Машу играть на пристань, а в это время к ней причалил пассажирский пароход с эвакуированными ленинградцами. Завороженная видом пестро одетых людей и шумно носившихся по палубам детей, Машенька пробралась на сходни и затерялась среди общей суеты. Пароход дал гудок и поплыл дальше, унося в неведомое нашу дочурку. Если бы не хаос первых недель войны, не тысячи беженцев, мы бы ее, конечно, разыскали. А так…

Алену это несчастье подкосило. У нее отнялись ноги, открылось внутреннее кровотечение (ей незадолго до этого прооперировали желудок), и спустя месяц она в мученьях умерла.

…Не стану воспроизводить подробно все, что Паньков рассказал мне о своих мытарствах во время войны. Воевать, правда, ему не пришлось. Весной его отрядили сопровождать на фронт гурт скота. После изнурительного месячного марша по бездорожью от стада в 50 голов осталось меньше трети – мяса едва хватило на батальон, а рассчитывали кормить полк! «Особист» обвинил его во вредительстве и – под трибунал! Так он оказался в лагере и пять лет махал кайлом в тех же каменоломнях Свердловской области, где сгинул Йыван Кырла. После освобождения вернулся в Тетюши и до семидесяти лет работал по прежней своей специальности.

В мае 1978 года пенсионера Ивана Панькова поднял из-за обеденного стола телефонный звонок. «Ильич, ты районку сегодня читал? Нет? Прочитай: твоя Машка нашлась!» Он поспешно развернул газету, пробежал глазами по страницам раз, другой, пока не наткнулся на объявление мелким шрифтом. Некая Мария Незнамова просит откликнуться тех, кто помнит трехлетнюю девочку, пропавшую на пристани летом 1941 года. Газета сообщала ее особые приметы: вьющиеся каштановые волосы, глаза карие, над верхней губой родинка, слегка картавит, одета в голубой сарафанчик с кружевными рюшами. Кто может что-нибудь сообщить, просьба в 12 часов подойти к Троицкому собору. У него от волнения перехватило дыхание, захолонуло сердце – кудряшки, родинка, картавость, голубенький сарафанчик – все как у Машеньки!

На место встречи он явился задолго до означенного срока, захватив с собой фотографию, на которой они с женой и маленькая Машка в том самом сарафанчике. Увидев направлявшуюся к собору высокую моложавую женщину в светлом пыльнике со свернутой в трубочку газетой в руке, обомлел – вылитая Алена! И разменявший восьмой десяток мужчина сорвался с места и, словно мальчик, чуть ли не вприпрыжку побежал навстречу незнакомке.

Так сорок лет спустя Мария Незнамова впервые узнала свою настоящую фамилию. Первым делом они отправились на могилу матери. По дороге к кладбищу дочь рассказала отцу, как складывалась ее жизнь после того, как она потерялась:

В мае 1978 года пенсионера Ивана Панькова поднял из-за обеденного стола телефонный звонок. «Ильич, ты районку сегодня читал? Нет? Прочитай: твоя Машка нашлась!»

– Я помню себя уже с детского дома. Нянечка говорила, что с парохода меня сняли в Казани и сразу определили в интернат, как сироту. Имя я назвала, фамилию нет – так и записали Незнамовой. Воспитывалась в детском доме в Саратове, там же окончила университет, вышла замуж за военного, работаю завучем в коррекционной школе. У нас двое детей – Глеб и Сергей. В этот отпуск я решила отправиться по маршруту моего первого самостоятельного и так печально закончившегося путешествия по Волге. Когда теплоход подплывал к Тетюшам, обратила внимание на длинную крутую лестницу от пристани на берег. И меня будто кольнуло: я вспомнила эту лестницу! Не раздумывая, остановилась в городке, стала разыскивать родной дом, расспрашивать о родителях. Тщетно! И тогда наудачу поместила в газете это объявление.

…Мария уговорила отца поехать с ней в Саратов. Он съездил, познакомился с зятем, посмотрел на внуков. И тут же засобирался обратно: привык к многолетнему одиночеству, да и Алену свою надолго оставить не мог. Прощаясь, наказал дочери похоронить его рядом с женой: «У нее в жизни радостей было немного. Встречусь с ней, расскажу, что ты нашлась и счастливо живешь – пусть порадуется».