Письма с Кавказа.
Грузинская Москва.
- «В Баку наживают, а в Тифлисе проживают»- так охарактеризовал мой спутник отношение двух городов-соседей по Закавказью.
И когда в Баладжарак скорый поезд свернул к Тифлису – другой спутник, - седой сухопарый грузин воодушевился:
- Э, что Баку! Нефть конотят, ветер гуляет. Вот вы посмотрите, а что такой Тифлис.
Действительно «туземец» норд затуманил взвихренной пылью Баку и бежал теперь вперегонки со скорым поездом, врывался бешено в открытые окна вагонов, выл воем старухи в вентиляторах и забил межководье солончаков. Унылый пейзаж довершался лохмами свинцовых облаков и серыми, как пустыми, караваны верблюдов.
Спутник-грузин разошелся вовсю. Он помянул неласковым словом и Москву, уже отдаленную от нас третьей тысячей ворот:
- Улицы грязно! Говорил о Москве грузин, - трамвай тесно, не сядешь; извозчик плохо… не хорошо!
- А Тифлис?
- Очень хорошо!
Всю последнюю ночь грузин пристально вглядывался в непроницаемую тень и молитвенно пел «Карапэла».
Пришел рассвет – мглистый, пронизанный дождевыми токами. И мы не преминули поддеть восторженного грузина:
- Кардаш! Нехорошо у вас что-то выходит с Тифлисом … дождь.
- Дожи у нас тоже хорошо, – молвил грузин невозмутимо.
- Тифлис – все хорошо!
И вот, наконец в котловане, на склоне двух гор из тумана, точно из миски дымящееся варево, глянуло на нас «сердце востока» - Тифлис. Грандиозная панорама! Буро-красная черепица, море черепицы, серебряные колпаки – колпаки соборов (колпаки – не символ ли околчпачивания паствы?). И милая ранне-осенняя зелень, не смотря на позднюю осень (конец ноября).
Вот – вокзал. Целая волна беспомерных носильщиков заграждает проходы вагонов. «Беспомерные» прытче, расторопнее «чумерованных». Но эта же их расторопность – другой конец партии6 им не доверяют; их, назойливых гонят брезгливо прочь. Но они – «не гордые», пристают к приезжим жалобно, как нищие, их очень много, и все они мучительно и непритязательно хотят есть.
Зато сама тучная сытость лежит на перманентно пьяном, лихо усатом лице возницы; пролетка его – щегольская поместительная с ковриком, сидением и меховой подстилкой; пара лошадок играет в оглобле копытами а в руках у возницы царковый бич и возница весело – непринужденно хлещет не столько по лошадям сходу, сколько по спинам беспомерных носильщиков. Попало кнутом назойливой, как осенняя муха, старухе-мещанке.
- Эй, берегись! – вспугивает возница пешеходов, свистят кнутом в сторону грязнобоких свиней и благодушно крякает, провожаемый обильными проклятиями свинопасов.
Дальше следует ужасная словесная перепалка между возницей и каким-то чвашным всадником, обиженным тем, что возница не свернул в сторону.
- Э, душка! Объясняет возница, обдавая меня винным перегаром и запахами похмельного блюда «хаши», - ты не знаешь это ихни стары штучки…, привыкли чтобы перед ними шапки ломали…Э…Что тибэ сказат, душка… Сам посмотришь сколько тут осталось мерзавцев и пьяниц!
Однако я смотрю на другое: в то время как легкую извозщичью пролетку везут легко две бойкие лошадки, - их жалкие собратья – тонконогие хрупкие ишаки, отгоняемые меланхолическими хозяевами, волокут на себе непосильные, превосходящие их размеры и веса, грузы…
А люди…
Вот, согнувшись головой до колен, грузчик (муша), уподобленный своей нечеловеческой работой ишаку, - тащит на себе два пятипудовых мешка с мукой… Вот уж подлинно тяжелый хлеб! У другого носильщика, шествующего через весь город – градины пота на лбу, а на спине – огромный буфет…
За углом же в угоду нежным вкусам продают трепетные хризантемы и изысканные лакомства.
Или вот из духана развеселенные натуральным жахетинским выходят трое парней. Они пели в духане за столиком, они продолжают свою однозвучную песню, двигаясь неверными ногами по раздольным тротуарам пышного проспекта Руставелли.
Этот проспект – Европа, граненая и холенная. На нем забываешь о грязных и нищенских переулках, что липко сплетаются над зеленой, не столько многоводной, сколько шумной Курой.
По проспекту в обгонку трамваю, точь-в-точь как в Москве по Тверской бегут служебные автомобили и «вольные»лихачи с гордыми бездельниками. Но зеркальные двери кафе и ресторанов ломятся «делегаты переулков» - восточно-причудливые нищие, жалкие и жутки, смешные и смешливые…
НЭП здесь в этом городе былого буржуазного разгула остроуголен и трудно стереть его колющие углы.
Ведь вот даже бородатый оборвыш, щеголяющий своей рваниной еще с довоенных времен – стоит этот чудак подле площади, где сходятся звонкотрубные, гулко барабанящие пионеры (родные во всем союзе, «универсальные») – и бормочет чудак – оборвыш:
- Бох за все накажет!
- За что бог накажет? – спрашивал я чудака.
- А зачем креста с собор снимал, зачем звизда наставил?
«Вдохновители» этого чудака сидят ныне «на полном пансионе» и нижних этажах большого здания, на крыше которого сакраментально написано: - «ЧК Грузии». Скучающий часовой похаживает скучно подле окон Чеки…
…И при всем том, шероховато-бытовом, прекрасен этот город – «сердце востока», «грузинская Москва». Прекрасны.
Темно-зеленые кипарисы, бронзо-болотистые каштаны, цветение сирени в ноябре, гармония красок и контуров панорамы, открывающиеся с Давыдовской горы, куда по круче медлительно всползает вагон фоникулера.
- Кацо из Москвы? – слышу вопрос. Некий «Шакро» обдает меня сладким запахом хмельного «маднара».
- Да… , а что ?
- Сколько там фармацевты получают? Незнаш?
- Увы «незнаш». Да и хочется о таком будничном говорить перед праздничным лицом панорамы.
Сумерки.
Где-то бьет барабан; ему, захлебываясь, вторит флейта, семенит смычек по струнам скрипки – однообразно и заунывно, по-восточному.
А на склонах гор – точно кто костер огромный разметал – рассыпь огней земных – желтых звездочек, «лампочек Ильича», проникших в самые дальние, самые чумазые порталы Тифлиса, грузинской Москвы.
Л. Митицкий.