1.
Новый год мы с женой встретили на даче, средь сизого после морозов сосняка, на краю трехсотметрового обрыва над рекой - такой нам выпал участок. Хорошее место не столь для урожаев (почва - сплошной галечник), сколь для созерцания: даже зимой внизу движется, мерцая, огромное пространство незамерзающей воды (выше нас по реке - ГЭС), по веткам над головами шныряют глазастые белки, днем и ночью великая тишина, а главное - от города недалеко.
Мы думали здесь и ночевать остаться, растопив получше нашу узкую маломощную печку, но, когда в полночь грянули куранты из радиоприемников и телевизоров соседних дач и в звездное небо взлетели с шипением и треском сотни китайских шутих и мир озарился неверным светом, мой пес Тихон, мирно лежавший на снегу во дворе, от страха метнулся под крыльцо, а там вдобавок на него с грохотом свалились несколько поленьев березовой поленницы... Заскулив и поджав хвост, обычно смелая лайка белым вихрем взлетела по крутой лестнице на крыльцо и забилась в угол на веранде.
Мы надеялись, пес успокоится, но праздничные гулы и взрывы петард продолжали вокруг содрогать землю и домики, как это делают забиваемые на стройке сваи, и пес завыл. Я обнял его, он дрожал, словно Пятница в книге про Робинзона Крузо, увидевший, как из "палки" вылетает огонь... Вот что значит держать охотничью собаку в городе, не водить на охоту, не стрелять при ней из ружья, приучая к звуку выстрела и запаху пороха...
- Сколько же они покупают этих патронов! - удивилась жена. - Они ведь и спать не дадут. По крайней мере до четырех утра, до московского Нового года.
И мы решили наскоро собраться и уехать домой. Собака, услышав, как я завел двигатель, все поняла и прыгнула в машину. Я отключил снизу, из гаража, свет в доме, запер там железную дверь, затем простую деревянную дверь наверху, выкатил со двора машину и повесил замочек на ворота...
А через два дня, когда под ослепительным синим солнцем, сквозь ледяной свежачок мы приехали, чтобы подышать воздухом леса, как только вкатились во двор, сразу же увидели: у нас побывали воры. Дверь на крыльце, которая ведет в сени (они же веранда), была вскрыта топором или даже ломом - косяк вывернут, замок в гнезде стоит криво. А замок в дверях, которые отделяют веранду от жилого помещения, я и вовсе забыл запереть... Да и замочек там - можно гвоздем открыть...
Ах, напрасно я поленился, не снес в гараж все наиболее ценное, как делал всегда. Наверное, подчистую смели...
В оцепенении мы с женой ступили в промороженные комнатки нашего лесного домика - да, конечно, нет магнитолы... исчезла моя пишущая машинка... Здесь, кажется, оставались бутылки шампанского и коньяк... Открытую бутылку "Белого аиста" воры не взяли - боятся отравиться, потому что некоторые хозяева в отчаянии оставляют подобные подарки незваным гостям...
- И моей подушки нет! - воскликнула жалобно в спаленке жена. - И ватное китайское одеяло украли.
Со двора, цокая когтями по крутой лестнице, влетел наш пес и начал, остановившись, оглушительно лаять - да, да, здесь были чужие, были враги!
Итак, одеяло, подушка, машинка, коньяк, шампанское... ага, вот еще нет старого пуховика, висел у входа, нет старых "канадок", сапожек с мехом... Что-то еще пропало? Или на этом все? Я вышел на веранду.
Господи помилуй, исчез тулуп! Огромный, тяжелый, он висел по левую руку от лестницы, ведущей на чердак, громоздился, почти доставая до полу. Его-то они зачем забрали, сволочи?! Этот бараний тулупище - подарок, оставшийся мне от отца, он весит пуда два, если не больше, он такой длинный, что в него можно завернуться с головой и ногами, не поджимая ног... Он теплый, да не то слово - он жаркий, его тугая шерсть колечками, кажется, до конца и не проминается, когда постелишь и ляжешь в его нутро...
В лютые морозы, надев поверх полушубка этот тулуп, толкая коленями тяжелые полы и даже несколько подтянув их руками, едва умудряясь дошагать до саней и повалиться в них, отец мой ездил по делам колхоза в соседние села. И в этом именно тулупе меня возил в районную больницу, когда я сильно заболел...
Зачем, зачем они украли тулуп отца?! Зачем он им?! Продадут? Или сами, бомжи желтозубые, будут спать на нем в каком-нибудь вонючем подвале и чефир жрать, анашу курить и, в конце концов, прожгут его, сожгут и выбросят на свалку... И надо же - уволокли! Его не во всякий рюкзак-то затолкаешь...
- Да ладно, не расстраивайся, - сказала жена. Она поняла, как я огорчен, - стою столбом возле лестницы на чердак и рукой по груди шарю.
2.
"Не соседи же?!" - была первая мысль. И еще не остыв от обиды, я побрел к ближайшим воротам.
У Николаевых машина такая же, как у меня, - старая "пятерка", стоит во дворе, вся покрытая белым снежком. Значит, эти в город не ездили.
Глава семьи Сергей Петрович - инженер из Вычислительного центра, лысый мужичок-с-ноготок, да золотые руки. Дачу срубил сам, украсил светелкой-башенкой, обшил вагонкой в желтый и зеленый цвета, окна обнес резными наличниками, на коньке крыши водрузил крылатого петушка, над сенями у него флюгер с пропеллером трещит на ветру и антенна стоит диковинная - крест с "ушами" - ловит все телевизионные программы...
Я прошел к крыльцу, громко позвал:
- Сергей Петрович! Вы еще спите?
Через минуту-другую на крыльцо выскочил босой Николаев в китайских шароварах и белой майке, протирает глаза.
- Че? Наши Кремель взяли? - вечно у него такие шутки. Но, увидев мою унылую физиономию, буркнул: - Извини. Что, аккумулятор сел?
Я подошел поближе и рассказал о своей беде.
- Вот суки!.. - Он стоял, приплясывая на морозных досках. - Погоди, обуюсь, пойдем следы смотреть.
-Да что следы!.. - махнул я рукой, но остался ждать его во дворе - вдвоем как-то веселей ходить по столь неприятному делу.
Слева от моей дачи, за кустами дикой рябины, за кирпичным забором с фигурными "бойницами" (вроде пикового туза), располагалось роскошное строение в три этажа из кирпича и стекла. Жил в нем некий Юрий Степанович, который, впрочем, сюда зимой редко заезжал. Про него было известно, что он очень богатый бизнесмен, что в него год назад стреляли, что недавно он едва не прошел на выборах в Госдуму. Приезжая на своем "Краузере", он очень мило здоровался со всеми нами, соседями, опустив темно-золотистое стекло дверцы, но в гости никогда никого не приглашал. Говорили, что у него своя охрана, что и сам он вооружен.
Вдруг его парни что-нибудь заметили в прошлые ночи?
Железные, окрашенные в серебристый цвет ворота были сомкнуты, но калиточка сбоку приоткрыта. Мы сунулись туда, тревожно поглядывая внутрь двора, мимо цветочных клумб, покрытых полиэтиленовыми колпаками, - вдруг выскочат собаки или появятся охранники с автоматами. Но странно, никого.
Сергей Петрович вложил два пальца в рот и пронзительно свистнул.
Вновь тишина. И в окнах, зашторенных белыми жалюзи, ничто не шевельнулось.
Мы обошли коттедж и увидели: на невысоком крылечке, ведущем в дом, лежат какие-то мешки (на вид - с цементом), дверь здесь, судя по всему, не вскрывалась, но вот левее - ближе к качелям и белым, валяющимся на снегу летним креслам - следы сапог. И они ведут к воротам гаража, которые вскрыты - чернеет широкая вертикальная щель.
- Есть кто?! - позвали мы.
Нам никто не ответил. Мы заглянули в гараж - нет, машины здесь нет. Но, скорее всего, она и не нужна была грабителям, а если бы она здесь стояла, они бы и не сунулись сюда, поостереглись. Они точно знали, что хозяина и охранников нет. И именно отсюда, через внутренние двери, воры и проникли в дом.
- Что же этот хрен в противогазе сигнализацию не поставил? - качал головой Сергей Петрович. - Как завыла бы сирена, у них бы маятники отвалились.
- Надо звонить, - сказал я. И набрал 02. Женский голос, расспросив, кто звонит и откуда, и почему не владелец дачи, мне ответил, что сотрудники подъедут через час-полтора.
- Заходить не будем, - попятился Сергей Петрович. - Еще на нас свалят. Пошли обратно. У меня вчера женка в город пешком почесала, рябиновой выпьем. Не горюй! Если уж они тронули такого борова, как этот сосед, их найдут. Он их сам из-под земли выроет.
- А может, еще к кому зайдем, - предложил я. Да и не стоило до приезда милиции спиртное пить.
Николаев кивнул, и мы двинулись по лесу к другим ближайшим соседям.
За низеньким забором из стальных прутьев (такими огораживают могилки и городские скверы) в деревянном длинном доме жил старый генерал Максимов, дед с усищами, как у Буденного, за что его в народе так и звали - Буденный.
Прежде он был начальником УВД области. Недавно овдовев и оставив детям с внуками городскую квартиру, теперь он целыми днями и ночами топил здесь печи (у него их было две, да стены худые) и играл сам с собою в карты. Говорят, порой плакал и пел песни советских времен. А если в гости кто зайдет, угощал собственной настойкой "Смерть Гитлеру".
- Михайлыч! - позвал со двора Николаев, он был со всеми хорошо знаком. - К тебе можно?
- Заходите по одному, - послышался хриплый ответ. - Буду отстреливать.
Старик был дома. И, видимо, так шутил.
Мы вошли. Генерал, тепло одетый, лежал на тахте перед топящимся камином и в самом деле держал в руке пистолет. Глаза у него были безумны.
- Что с вами, Иван Михайлович! - воскликнул с порога Николаев. - Это мы, соседи!
Старик, краснолицый, пузатый, спустил на пол ноги, шатаясь, поднялся.
- Ограбили, - просипел он. - Ограбили, падлы.
И рассказал такую историю. Он под утро решил сходить по маленькому делу в уборную, в дощатый домик, стоящий в дальнем углу двора, за сосенками. Как был в трусах и майке да шаль жены на плечах - так и пошел. Поскольку думал, что ненадолго.
- Только дверку за собой прикрыл - слышу: "Дед, стоять смирно, а то на хер подпалим твои хоромы. Парни, торопитесь!" Что за шутки? Смотрю через щель - бугай стоит лет тридцати, в руке ракетница. А это опасное оружие, братишки, хоть где прожжет дыру. Хотел заорать - да кто услышит? Со всех сторон музыка в лесу гремит, в небо шары огненные взлетают... И ведь даже сотового не взял с собой, старый дурак! - Старик закрыл глаза рукой, заплакал.
- Иван Михайлыч, успокойся... - попытался утешить его Николаев. - Найдут их. Мы в милицию позвонили. Они крупно тут поработали, коттедж бизнесмена обчистили. И вот у Романа побывали, даже старый тулуп унесли.
- Хорошо, что пистолет не нашли... именной... вот бы был позор! - Старый генерал поцеловал оружие и сунул под подушку.
Итак, воры вынесли у него из дома телевизор "Самсунг", волчью шубу, летчицкие унты, лисью шубейку жены, которая как память здесь висела... И, видимо, спокойно поехали дальше по дачному поселку выслеживать очередную добычу.
Пробежав в теплый дом полуголым, генерал звонить в милицию по сотовому постеснялся.
- Ну, как бы я мог объяснить оперативникам, почему сам не задержал?.. А у тебя что украли? - дед обратил наконец внимание на меня.
Я коротко вновь поведал про свои пропажи.
- Особенно жаль тулуп отца, - сказал я.
- Да, память - дело великое, - согласился старик и, моргая мокрыми розовыми глазами, налил нам с Сергеем Петровичем в стаканы прозрачной настойки. - Выпьем. Ну когда же на Руси будет порядок?..
Мы вздохнули и выпили. И втроем побрели через сугробы напрямую к коттеджу бизнесмена - встречать милицию.
3.
Мне снился отец, снился его огромный тулуп, снилось мое детство. Мне снились все разноцветные пуговки этого тулупа, на которые, впрочем, он никогда не застегивался, - нет на свете человека, который, застегнув его, не был бы смешон... Он бы мог расхаживать внутри тулупа, как внутри колокола, и то если тулуп подвесить на гвоздь, а если не подвешивать, так он повалит слабого человека...
А ведь я НИ РАЗУ не сунулся в него, не попытался даже вдеть руки в рукава после того, как мне переслала его в Сибирь почтой много лет назад мать. Я приволок домой этот тяжеленный, обшитый материей груз, вскрыл, развернул и, с усилием приподняв, водрузил на стальную вешалку в прихожей. Но получилось, что в маленькой нашей прихожей он занимает слишком много места - куртки некуда вешать. И я тогда отвез его на дачу и оставил там в сенях, возле лестницы, ведущей на чердак. И он угрюмо провисел там семь или восемь лет...
И вот его больше нету.
Обидно было, обидно. Пусть я им не пользовался, но всегда почему-то помнил - он здесь, рядом со мной. Когда друзья наезжали в гости на дачу, я показывал бараний тулупище из нашей деревни. Его с трудом снимали с гвоздя, как подвешенного сушиться кита или быка, и, заглянув в мохнатое нутро, вновь устраивали на место.
Тулуп был до самого пола - можно было встать внутрь него и, запахнувшись, спрятаться от всех, как делал мой отец, когда обижался.
Стоял, как школьник в углу, маленький, лысенький, толстогубый, и на ласковые увещевания моей мамы: "Ну, выйди, ну, хватит!.." не отвечал ни единым словом. Только слезы лил.
Конечно же, он был в такие минуты пьян. И, конечно же, не был таким уж низеньким, щуплым, каким представляется мне сегодня. Сын бедных крестьян из Кал-Мурзы, сказать прямо - батраков, крепкий в кости, сам всю жизнь батрак: пахал, сеял на чужой земле, он добровольцем ушел на фронт, веря в светлое будущее после победы, вернулся лысым, как Ленин, и снова пахал и сеял, продолжая верить в светлое будущее лет через десять, о чем громко говорил даже сам с собой, за что его и избрали председателем колхоза. И вот руководитель, коммунист, приехав под хмелем с фермы или с полей, он стоял, вжавшись в висящий тулуп, опустив на голову башлык, как некий рыцарь из музея, запахнувшись тяжелыми мохнатыми полами.
Моя мать звала его к столу. Но отец не выходил, потому что она вновь обидела его, назвав алкоголиком, безвольным человеком.
-Почему ты со всеми пьешь?.. - такими словами она встречала его, сутулого при невысоком росте, с мокрой плешью, с шапкой или кепкой в руках, уже в одних носках - сапоги остались на крыльце. - Ты председатель, ты начальник... Если ты пьешь, они тоже будут пить...
Отец утирал лицо и молчал. Пить он стал ближе к старости, а может быть, и раньше пил, да не было так заметно. Помню, батя, подняв указательный палец, оправдывался:
- Ты разве не знаешь, Ибрагим помер... наш бывший учитель... как я мог не выпить за упокой...
Или:
- Когда же дадут крестьянам волю - держи скота сколько хочешь, сади сад сколько хочешь... У меня сердце болит... Они там, в ЦК, на людей в бинокль смотрят... Да еще не в те дырочки...
- И что, это повод напиться? - сокрушалась мать.
Отец больше ничего не говорил, а отворачивался и шел прямо к тулупу, висящему в сенях, и вставал внутри его, закрывшись.
А иногда, придя домой, сразу в него прятался. Моя бабушка, царство ей небесное, как-то собралась выйти во двор и шарила в сенях кумган (это большой жестяной чайник с водой для омовения), а отец, спрятавшийся в мохнатом своем укрытии, тяжело вздохнул. Наша бабка затрепетала, чуть не рухнула, заковыляла обратно в избу и шепчет испуганно:
- Душа барана заговорила... Иди, Соня, послушай...
Я не помню, чтобы так звонко и долго хохотала моя мама и потом так долго плакала...
Появился и сам сконфуженный отец, сел хмуро пить чай.
А фраза "душа барана заговорила" еще долго бытовала в нашей семье.
Ах, отец! Меня на днях тоже обидели. Мне бы тоже сейчас спрятаться внутрь тулупа да замереть. Но нету тулупа... как раз тулуп и украли...
Хотя что такое тулуп? Так, верхняя одежда.
Надо забыть и жить дальше.
4.
Однако спустя месяц жена с удивлением сообщила: кто-то из ее сослуживцев видел, как по местному телеканалу ночью показали лица дачных воров, их там человек семь. Милиция приглашает всех пострадавших приехать в Октябрьский РОВД.
- Вдруг среди конфискованного найдутся и наши вещи?
- Хорошо, съезжу, - ответил я и на следующее утро покатил на своем "жигуленке" в отделение милиции.
В узкой комнате сидели за столами друг против друга два молодых парня и свирепо курили - один в милицейской форме, другой в гражданской одежде.
Морщась, но выслушав меня, парень в гражданском воскликнул:
- Так это когда было!.. Вы че раньше-то не пришли?
- Только вчера узнал о телевизионной передаче.
- Кстати, мы и по радио объявляли... - подсказал милиционер в форме. - Ладно. Пишите заявление на имя начальника отделения... и список пропавших вещей.
Мне дали лист бумаги в клеточку, шариковую ручку, и я перечислил: магнитола "Philips", пишущая машинка "Olivetti", тулуп, одеяло, подушка, "канадки" и прочая мелочь.
Лейтенант бегло прочел список и кивнул:
- Пойдемте!
Мы вышли в коридор, он отпер соседнюю дверь, за которой на полу валялся всякий хлам: грязный ковер, автомобильная магнитола, настенные часы, видеокассеты, старые ботинки, раздавленная сотовая трубка с антенной...
- Ну, есть что-нибудь ваше?
Нашего не было ничего, кроме, кажется, подушки... Да неужели это она, подушка моей жены, истоптанная ногами, облитая то ли кровью, то ли кетчупом... Да, она, она, сбоку женой вышита синяя розочка... Но брать эту подушечку я, конечно, не буду.
Но если она сюда попала, в груду конфискованного, стало быть, здесь, возможно, были и тулуп с пишущей машинкой?
- Вы не помните? - с надеждой спросил я у лейтенанта.
Он глянул на меня усталыми глазами:
- Уважаемый гражданин, у нас тут каждый день базар. Хотя... хотя...- Запирая комнату, он пробормотал: - Тулуп вроде был, огроменный такой.
- Да, да! - воскликнул я. - А кто же его взял?!
- Сейчас глянем по списку, - мы вернулись в кабинет, и он стал искать, как я понял, папку с заявлениями по дачному делу.
Наконец, на дне одного из ящиков письменного стола она обнаружилась.
- Ван момент, - лейтенант листал бумажки. - "Телевизор "Сони"... "медвежья шкура"... нет, не то... видеомагнитофон "Джи-виси"... где же тулуп? - Наконец, ткнул пальцем. - Кажись, вот. "Телевизор, шуба, тулуп"! Так и написано: "тулуп". Может, они взяли? Филипповы, дачный поселок "Березка-два", участок семнадцать. Сосед?
- Нет, у нас товарищество "Горка-один". "Березка" за лесом, возле карьера. Телефон или адрес можете дать?
- Конечно. Списывайте! - И он подвинул мне папку, открытую на странице с заявлением Филипповых.
Когда, поблагодарив, я уже уходил, лейтенант сказал мне вослед:
- Шибко не ругайтесь... Мы же не можем заглянуть в душу, свою вещь берет человек или не свою. Ясно, что и они пострадали.
- Конечно.
Я с улицы позвонил по сотовому телефону Филипповым - никто не отвечал. Я поехал на работу и вновь позвонил в час дня. Шли короткие гудки. Значит, дома кто-то есть.
Дом, где живут Филипповы, в самом центре, возле почтамта. Я мигом нашел подъезд, но он оказался заперт на кодовый замок. Пришлось еще раз звонить.
Трубку сняла женщина.
- Извините, вы меня не знаете, - начал я и, путаясь из-за неловкости, попытался объяснить, зачем пожаловал. - Понимаете, это подарок отца... мне ничего не надо: ни машинки, ни магнитофона... кто взял, тот взял... А вот тулуп... случайно, не у вас ли он оказался?
Женщина хотела меня перебить в середине моего монолога, но затем тихо дослушала. И сказала - но уже не мне, а кому-то рядом:
- Я тебе говорила! Вот и пришли!..
- Что надо?! - перехватив трубку, заорал мужчина. - У нас украли две шубы... мы взяли этот полушубок...
- Тулуп, - поправил я, с ужасом подумав, что, может быть, зря пришел. Может быть, именно полушубок они и прихватили.
- Ну, тулуп! Тулуп! - согласился мужчина. - Мы пришли, когда там ничего уже не оставалось... до нас разобрали кто похитрей...
Он замолк, было слышно, как жена ему что-то втолковывает.
- Да мне не жалко, - донеслось до меня в трубке. - Только что же теперь, у бабушки отнимать? Ну, хорошо, пусть войдет. - И уже зычным голосом - в самое мое ухо: - Нажмите тридцать семь, поднимитесь. Мы заплатим.
Я поднялся на лифте, дверь в квартиру была уже приоткрыта. За порогом стояли смущенные супруги, чуть постарше меня. Они были очень похожи: у хозяйки лицо круглое, доброе, и у него такое же, несколько бабье. Он, седоватый, в костюме, при коричневом галстуке, видимо, только что приехал с работы пообедать. Она, скорее всего, пенсионерка, в фартуке, стояла, вытирая руки полотенцем.
- Не надо мне денег, - сразу заявил я. - Это подарок отца... понимаете? Мне бы его вернуть.
- Да как вернуть?! - Хозяин, срывая с шеи галстук, сокрушенно мотал головой. - Мы его отвезли в деревню, к бабуле.
- А давайте мы вам хороший полушубок романовский подарим, - предложила хозяйка. - Он почти новый...
- Да говорю вам - подарок отца!..
Хозяин квартиры тускло смотрел перед собой.
- Понимаете, времени нет... когда ехать-то? Может, летом? Она его не испортит.
- Да как же не испортит, - возразила жена. - Она теленка огородить хотела... вот-вот родится...
Филиппов застонал, как от зубной боли.
- Давайте я оплачу вам дорогу, - сказал я. - Это поездом?
Он, раздумывая, молчал.
- И вообще, заплачу за него. Я же понимаю, вы не виноваты.
- Да о чем вы говорите! - Он махнул рукой. - Хорошо. Давайте так. Я в эту пятницу, ночным поездом... - И уже объяснял жене: - В субботу буду там. Дров ей наколю. Вечером в поезд, в воскресенье я дома. - И снова повернулся ко мне: - Вас устроит, если привезу его вечером в воскресенье?
- Конечно, - благодарно кивал я. - А хотите, я с вами?.. Он тяжелый...
- Да уж нет. Я виноват, я и притараню...
- Извините нас, - вздохнула хозяйка квартиры. - Вот такая ерунда получилась. Толком не подумали. Две шубы пропали... подумали, хоть это для хозяйства пригодится...
- Извините и вы меня... - бормотал я в ответ, кланяясь, как японец. - До свидания. Извините. Подарок отца...
5.
Неделя прошла в работе - и все равно время течет медленно...
Не передумает ли ехать Филиппов? Вернут ли украденный тулуп? Да и мой ли он? Может, еще какой попался ворам под руку? Мало ли кожушков, шуб, запашных бекеш у людей? Скорняки еще не перевелись, баранов и овец еще не всех извели на шашлыки...
Казалось бы, экая мелочь - тулуп... От отца остались и другие памятные вещи - например, на истертом ремешке часы "Полет", до сих пор ходят... только стеклышко обшарпалось слева, цифры 8, 9, 10 словно в тумане... А еще у меня в столе лежит общая тетрадь в зеленом коленкоре - такие и у меня были, когда учился в школе, - отец сюда записывал данные о погоде либо другие колхозные новости:
такого-то числа такого-то года - град, побило пшеницу...
такого-то числа - околели три овцы, причина болезни неизвестна...
такого-то числа - заморозки...
И все же тулуп - это совсем другое. Живое, громадное чудовище-сокровище. Мохнатое укрывище, в которое можно было встать, как вставал Ленин во дворцах культуры внутрь выемки в бетонной стене.
И можно было спать на нем...
Летом-осенью я перебирался, ища уединения, в сарай, где мне мать и стелила его. Бросала поверху простынку, оставляла подушку и одеяльце, которое в знойную ночь я отбрасывал. А если под утро в сарай проникал влажный холод от реки и с огородов, то я просто наворачивал на себя любой край огромного тулупа с его шерстяными спиральками, и мне становилось жарко...
Но главное - стыдно сказать - мне мнилось, что это не тулуп, а большая женщина со всякими ее мохнатыми ямками...
Может быть, во мне родилось столь сладостное и ужасное ощущение еще и по той причине, что мать не раз упрекала при мне отца - не подумав, что я слушаю, - за то, что тот любит некую Антонину. Была в нашем селе огромная румяная богатырка Антонина, доярка и грузчица на ферме, - ходила размашисто, как мужик, хохотала, как мужик, меня, помню, однажды вскинула над головой (уже студента), как ребенка, поцеловала в губы и, смеясь, наземь поставила:
- Ой, вырос пацан! Но до меня еще не скоро дорастешь!.. - И вдруг тихо спросила, глядя в глаза: - Как батя-то, не болеет? Люди говорили, простудился?
И я все думал потом: почему она про отца спросила? Может, права мама, упрекающая хмурого отца, что тот, уезжая в дальние отделения колхоза, иногда бог знает где ночует. А вдруг да с этой самой Антониной? И уж не на этом ли своем любимом тулупе с ней грешил, который всегда - даже летом - бросал то в кошевку, то в машину?.. В самом деле, суровый отец-председатель, который милостями и родственников не выделял, при виде Антонины, на улице ли, на собрании ли, терялся. И если она смиренно просила помочь с дровами, отец тут же подписывал бумажку и ставил печать.
С другой стороны, может быть, она и имела право на помощь? Антонина была молодая вдова, ее муж, весельчак Сашка Казаков, погиб в армии, в Чехословакии. Детей они не успели родить. Свекровь от нее уехала в Михайловку, к дочери, но Антонина - это все знали - продолжала ей помогать то денежкой, то березовыми дровами...
Отец же при ее виде краснел, как мальчишка. Уж не был ли он влюблен и не хранил ли вправду огромный жаркий тулуп память об их запретных свиданиях? Или все - блажь, досужие слухи, распаляющие и без того ранимую душу моей мамы?
Как ей можно изменять, такой красавице, которую долгие годы по деревне называли Кармен: мать, как две капли воды, была похожа на портрет девицы на известном одеколоне "Кармен"...
Но кто же знает?..
И вот, размышляя ночами о любви и о возможных тайных встречах отца, я спал ничком на тулупе, и мне снилось, что он и есть та самая Антонина...
А еще, помню, отец рассказывал: мел снежный буран, они с шофером заблудились, машина завязла в сугробе, буксовала, и если бы не тулуп, который отец совал под колеса, сразу под оба задние, - не выскочили бы, замерзли в лесу...
Отец однажды шутливо буркнул, заметив, как я уставился на тулуп:
- Знаешь, сколько баранов пришлось зарезать, чтобы такое чудо сшить?
Я прикинул:
- Наверное, четыре... или даже шесть.
- А я думаю, не меньше двенадцати. Ты разверни, посмотри. Ведь в работу пошли только крупные куски. Да, не меньше двенадцати. Значит, сынок, двенадцать баранов лишились своей одежды, а заодно и рогов, чтобы эти рога носили теперь мы с тобой.
- Почему? - обиделся я. - Мама тебе не изменяет. А у меня и вовсе пока никого нет.
- Ты как в армейском анекдоте! - рассмеялся лысый отец, показав при этом желтые от курева, но крепкие до самой старости зубы. - Старшина спрашивает: рядовой Попов, о чем вы думаете, глядя на кирпичи? - О девушках, товарищ старшина. - А когда на облака смотрите? - О девушках, товарищ старшина. - Почему же так, рядовой Попов? - А я все время про них думаю, товарищ старшина.
И, погаснув лицом, вмиг снова сделавшись старым, в морщинах, отец смутно буркнул:
- Изменяют не только женщины, сынок. Со временем поймешь...
Что он имел в виду? Судьбу? Друзей? Коммунистическую партию? Уже не узнать. Но есть, есть над чем подумать...
Надо же сколько возникает мыслей, когда думаешь про этот тулуп... Господи, вернут ли мне его?..
6.
Филиппов позвонил мне только во вторник утром - привез нашу потерю. Но почему не в воскресенье? Я бы сразу отвез тулуп на дачу. Или человек задержался по своим делам? Может, старуха в деревне больна?
Размышляя подобным образом, я в обеденный перерыв подъехал к уже знакомому дому, нажал кнопки с цифрами 3 и 7 на кодовом замке и вскоре стоял перед дверью Филипповых.
Позвонил - и вот они за порогом, такие же, как и мы с женой, пострадавшие дачники, Александр Николаевич и Анна Артемьевна. Они смущенно улыбаются, даже глаза прячут - в самом деле, неприятная история. Возле их ног громоздится на полу аккуратно обмотанный крест-накрест желтым скотчем мой тулуп. Это он, именно мой тулуп, черным верхом наружу.
- Вот, забирайте... - кивнул Филиппов.
Я нагнулся. Только почему от тулупа бензином пахнет?
- Мы немного почистили, - угадал мой вопрос Филиппов. - Воры сильно его потоптали.
- И еще скажи, Саша... - вмешалась жена. - У бабушки его тоже немного измызгали.
- Да-да, - согласился Филиппов и помог мне поднять груз на плечо. - Извините. Вы его проветрите - и все будет нормально.
Я до воскресенья продержал тулуп в багажнике. Ехать на дачу, везти его не было времени. Но ведь главное - нашлась наша пропажа, на сердце радостно и таинственно. Вот достану я его, разверну...
И настал этот день. Мы въехали в наш дворик, я занес тяжеленный, шарообразный груз на веранду, мы с женой на полу освободили его из-под липких лент, разложили во всю длину и ширину... и от обиды даже не нашли сил переглянуться.
Во что же превратили наш тулуп люди? Одна пола была изжевана то ли коровой, то ли собакой... другая - в черном мазуте, наверное, вытирали цепи или движок мотоцикла... От овчины мерзко пахло бензином и чем-то кислым, вроде рассола...
Молча я собрал мохнатое чудовище в комок и, наступая то на рукав, то на уголок полы, потащил вниз на воздух, на ветер. Сияло яркое февральское солнце. Синие тени змеились на снегу. Я повесил тулуп мохнатой изнанкой наружу на штакетник.
Что делать? Запах бензина, может быть, выветрится. Но мазутная-то грязь... Попробовать постирать? Среди зимы?
- Может, в баню затащим... и мылом?
- Погоди, жена. - А это что? Тулуп еще и прорезан - то ли ножом, то ли ножницами... в двух, нет, в трех местах... Рукав - так прямо до локтя распорот... Зачем?! Что за люди! А башлык, башлык оторван наполовину... Это же какую силу надо приложить - не простыми нитками сшивали работу скорняки, а просмоленными, в два ряда скрученными...
- Его и жгли, - показала жена на съежившиеся кудельки шерсти под левой подмышкой.
Хотелось плакать. Нет, его более не отчистить. К жизни не вернуть. Он побывал под чужими людьми.
Его надо куда-то деть, с глаз долой...
Ты ведь, отец, тоже был брезгливым. Ты рассказывал: когда в пустынях Монголии, среди безводья и грязи, стояла в сорок пятом ваша дивизия, переброшенная с Украины для войны с Японией, вы, когда ели хлеб, выбрасывали уголки хлеба, за которые держались, - чтобы не заболеть.
Да что там антисанитария?! Ты с негодяями не здоровался. В нашей деревне был вор Андрей, он шел по улице, с улыбкой раскинув руки. "Ты фронтовик, я фронтовик". И трудно было от него увернуться. И все равно ты умудрялся, делал вид, что рассердился на небо - почему нет дождя!.. Или копейку в траве увидел и захотел ее поднять: бедные, а разбрасываемся. У тебя всегда была с собой на этот случай копейка...
Прости, отец. Видишь ли ты меня со звезд?
... Тяжелый плотный тулуп, накрыв костер, едва не пригасил пламя. Пришлось набросать и поверх шкуры бересты, лучин и соснового хвороста. И, наконец, тулуп зачадил, изогнулся, заскулил и загорелся в нескольких местах. Он горел, треща и воняя, как мертвый баран... или, вернее, как двенадцать баранов, о которых говаривал отец...
Через забор на нас с женой и на наш необычный, трехметровой ширины костер с удивлением посматривали люди.
Пусть так! Огонь преображает все - это такой волшебник.
Пусть уничтоженное огнем вернется на землю чистым прахом. И пусть сквозь этот прах прорастет травинка, вылезет жучок, расцветет и запоет во все горло любая новая жизнь.
Красноярск
Роман СОЛНЦЕВ.
