Пятнадцать лет назад, 15 мая жаркой весны 1987-го, Михаил Горбачев объявил о начале первого этапа вывода ограниченного контингента cоветских войск из Афганистана.
Это известие как-то своеобразно парализовало жизнедеятельность многочисленных военных городков, где готовили пополнение для сороковой армии. Офицеры немного подрастерялись: как же теперь? Куда нас? Почему так неожиданно? Дело в том, что, хотя Михаил Сергеевич о необходимости вывода давно и упрямо твердил с разных трибун, мало кто верил, что его обещания сбудутся, - мало ли кто и когда нам с тех же трибун обещания давал. Другой знаменитый Сергеич, Никита, сулил, например, коммунизм "нынешнему поколению советских людей" и бесплатный проезд на любом транспорте уже с 1970-го. А Горбачева, по правде сказать, многие с "великим кукурузником" отождествляли - тоже оттепель, тоже непонятные cкачки и рывки в разные стороны. Тоже не знаешь, каких перемен ожидать завтра. Короче, полагали офицеры, генсек поговорит и забудет. А он поговорил и не забыл. Вот незадача...
Солдаты же восприняли известие с еще большей печалью, чем их командиры из числа не успевших обеспечить себя уютными квартирками в Термезе, Грозном (тогда еще совершенно мирном) или на ашхабадском квартале Гаудан, в других местах, где муштровали для войны будущее пушечное мясо. Было ощущение, будто кто-то сорвал с груди еще не полученные ордена и медали, которые (несомненно!) ждали нас "за речкой". И, главное, к чему же тогда аврально-адский режим последних пяти месяцев? К чему все эти бесконечные кроссы и марши, к чему регулярные ночные тревоги с бросками в вымершую туркменскую пустыню Келята? В ней, в этой пустыне, где нездоровилось даже саксаулу, в кромешной тьме вколачивались в мерзлый грунт станины трехтонных гаубиц - вколачивались, чтобы тут же быть выдернутыми и вбитыми на новом месте заново: "К бою!", "Отбой!", "К машине!", "От машины!", "Окопаться!", "О-гонь!"... Спасало сознание, что этот четкий отработанный автоматизм через два-три месяца спасет тебе жизнь где-нибудь в киризах Чарикарской "зеленки", что пусть, черт возьми, лучше будет тяжело в учении. А как же теперь? Кому все это надо, если, кроме как в Афгане, наши гаубичные навыки и зычные команды никому не пригодятся? Ведь не потянет прошедшая еще Великую Отечественную 122-миллиметровка против, скажем, блока НАТО...
Успокаивал золотозубый комбат Антонов:
- Не волнуйтесь, салажата, на вас цинка еще хватит - и на медали, и на гробы. Вывод-то на два года запланировали, так что в аккурат успеете. А за это время авось или осел подохнет, или Горбачева скинут...
А располосованная гусеницами наших тягачей пустыня тем временем встречала первый выведенный полк. Экспериментальной формы с шикарными накладными карманами на тех ребятах еще не было - вышли они в общепринятых "хэбэшках" округа и лопоухих туркестанских панамах. Их вывели и, кажется, про них забыли. В голой степи полк поставил прорезиненные палатки, там и жил, постепенно выпуская на волю дембелей и не получая взамен пополнения. Дембеля эти, звеня наградами Родины, оккупировали Ашхабад и неделями ждали денег на билеты. На дорогу их не было, но на водку находились: постепенно распродавался вывезенный из оккупированной страны дефицитный в Союзе ширпотреб. При встрече с пьяными дембелями гарнизонные патрульные отводили глаза и переходили на другую сторону дороги. Для тех же, кто положенный срок еще не выслужил, вскоре дело нашлось - им наконец-то выдали двухъярусные кровати (без матрасов и одеял) и приказали строить на окраине туркменской столицы двухэтажную гостиницу для генералов, которые (может быть) приедут контролировать вывод. Днем солдаты работали, ночью спали, завернувшись в шинели и подоткнув под головы шинельные рукава. Нам, которым интернациональный долг только еще светил, откровенно завидовали: "На кой черт нас отозвали, если все равно молокососов посылают? Там так хорошо было!". Именно - молокососов. Для тех, кто вышел оттуда, сверстники, не нюхавшие пороха, казались абсолютными детьми, даже если, что порой случалось, были старше возрастом.
Последнее политзанятие в тринадцатом артиллерийском городке. Замполит лейтенант Салак хотел, казалось, объять на нем необъятное, наверстать все, что было упущено на прежних занятиях, вытесненных из расписания учебной батареи добавочными часами боевой подготовки. Многие только сейчас и узнали, что заменивший Бабрака Кармаля товарищ Наджиб именуется уже президентом, что Афганистан теперь уже не Демократическая Республика, а просто Республика (разница была совершенно неуловима), и, видимо, в силу последнего обстоятельства ХАТу и Царандою (местные правительственные вооруженные органы) доверять следует не шибко. Был дан совет не спешить стрелять во все, что движется, - с будущими "добрыми соседями" предстоит расставание, и для всех лучше, если оно будет бескровным.
Не совсем "бескровным" было прощание отъезжающих с советской действительностью. Со всех городов и весей понаехали родители будущих интернационалистов, взявшие тринадцатый городок в своеобразную осаду - сутками напролет они выслеживали штабных и батарейных офицеров, щедро поливая кители выслеженных слезами. "Хоть домой не ходи, - сетовал комполка подполковник Капранов. - У этой, видишь ли, сын единственный, у другой - справка об инвалидности, явно липовая. Все просят их отпрысков куда-нибудь на границу, в Кушку отправить, только бы не за речку. Я их понимаю - обидно, когда чадо в последний год войны на войне погибает, но ведь мне где-то надо четыреста боеспособных душ набрать. Что делать?"
Подполковник придумал, что делать, - триста метров до порога дома он лихо проскакивал на джипе прямо от ворот части. Правда, вскоре "противоядие" прибывшими родственниками было изобретено и несчастного Капранова стали "пасти" прямо у дверей квартиры.
Последняя отправка, последние перекуры на отведенном пятачке перед трехэтажной "цивильной" казармой из бетона. Долгие два года таких строений нам не видать - их заменят низенькие фанерные модули, резиновые палатки, землянки в камнях, узкие окопы вокруг намертво приколоченных орудий, глиняные дувалы на склонах гор Саланга. А пока, как прежде, курсанты сержантской учебки курили, обмывали пивом новенькие еще лычки, перешучивались. Никому и в голову не приходило, что каждый четвертый из них не дослужит до манящего дембеля, ретировавшись на родину несколько раньше под маркировкой "Груз-200". Каждый третий станет инвалидом. Каждый второй - наркоманом. И почти каждый первый - орденоносцем. "Се ля ви", как не говорят в Афганистане. "Хароп", как не говорят в Париже.
Крытые защитного цвета грузовики домчали будущих "богов войны" до аэродрома под туркменским городком Мары. Там, неведомо как пробравшись на секретный объект, нас уже поджидали возле двух черных "Волг" многочисленные родственники одного из отправляющихся - Мухамметгельды Шаджаева. По счастливому стечению обстоятельств его батяня командовал в тех же Марах преуспевающим колхозом имени Ленина, а сам Мамет был призван из Казани, где штурмовал химико-технологические высоты в КХТИ. Старый Каюм почему-то не стал открещивать сына от Афгана, но проводы устроил прямо-таки лукулловские. На траве расстелили широкие персидские ковры, вмиг покрывшиеся изысканными яствами и напитками. Последняя ночь Шахерезады! Это вам не "последний поцелуй, стакан горилки" от золотозубого комбата!
Невдалеке зашел на посадку вместительный "Ан" с очередной возвращающейся частью. Мы шли им на смену, лавки по бокам грузового отсека пустовали: пресытившись туркменским коньяком, ребята спали вповалку на вещмешках в проходе. Никто не помнил перелета, хотя хлопцы из того самого выведенного в Келяту полка и пугали нас встречными "Стингерами". Но, когда шасси коснулось бетонки аэропорта в Баграме, все как по команде воспряли ото сна и приникли к иллюминаторам. По сути - та же пустынная картина, тот же невзрачный пейзаж из степи и холодных гор. Но осознание того, что там, в этих горах и киризах, скрываются почти десять тысяч моджахедов Совала, Хекматтияра и Ахмад-шаха, придавало панораме зловещую окраску.
Хлопнула, открываясь, задняя створка отсека. Прямо к образовавшемуся проему шагал невысокий человек в выцветшей, застиранной хлоркой эксперименталке, тельняшке, солнцезащитных очках и с укороченным АКСу через плечо. Приехали.
***
Через полгода тяжело раненный таджик Мурзовали Хакимов из нашей "отправки", учившийся в "прошлой жизни" в далеком Намангане на русского филолога, переведет во время госпитальной отлежки стихи малоизвестного афганского поэта. Довольно неплохо, на мой взгляд, переведет:
За дверью той и страхи
и сомненья,
Там - пропасть злобы,
ужас униженья,
Лукавой лжи неведомый гранит,
Из крови реки, тучи из обид.
Опомнись на пороге, дорогой.
Тебе ль не знать, что там,
за дверью той...
Сегодня мы знаем, но тогда, в необычайно жарком мае 1987-го, мы ехали за орденами.
Герман САЛИМЗЯНОВ.
