В 1909 году Габдулла Тукай издал небольшую, быстро ставшую знаменитой поэму "Шурале", которую начал строками:
Есть аул вблизи Казани
под названием Кырлай,
в том ауле даже куры
петь умеют - дивный край!
С тех пор скоро век стукнет, и утверждать что-либо насчет вокальных способностей тогдашних кур весьма проблематично. Какое счастье, что я уговорил в свое время долгожительницу Кырлая Зяйняп апа рассказать, как пели куры в прошлом веке. Вот удивительный (легко переносящий нас из эпохи в эпоху) монолог этой замечательной во всех отношениях женщины, записанный мною так, как он был произнесен, и переведенный с татарского на русский язык с минимальными искажениями.
...Было, было такое - пели куры в нашем ауле, как сегодня помню. Расскажу тебе все, но меня не перебивай. Собьюсь - и главное останется несказанным. А в книгах об этом не прочитаешь. В них один наш Тукай правду писал, другие - как им скажут. Нам всегда врали, и вам еще столько лапши на уши навешают, что на внуков и правнуков хватит. А читать я любила с детства, потому что грамотная была. Бывало, отец поедет в Арск или Казань, а я прошу его: "Привези что-нибудь почитать!" Тетки мои ругались, мол, грех девочкам, кроме Корана, другие книги в руки брать, да и лампу почем зря нечего жечь по ночам. Пушкина в переводе Тукая они спрятали, так отец их чуть не избил за это. Среди девочек была я самая грамотная, а по арабскому письму - даже лучше мальчишек. Впоследствии дочки мои Галия и Ыркия научили меня "латинча" читать-писать, а сын Ханиф - "русча".
Мальчишек тогда учил хазрят. Среди них был мой будущий муж Ислам. Мы приглянулись друг другу, но вскоре его забрали на фронт, он был лет на пять старше меня. Пришел, чуть прихрамывая - ему это даже шло, - в красивой кавалерийской форме. Показал крест Георгия от царя Миколая. Нельзя мусульманину крест около сердца носить, он и не носил, в кармане держал. Из тех мальчишек давно никого нет. Мало кто вернулся со второй немецкой войны против Гитлера. В ауле тогда не осталось лошадей, и мы, тощие женщины, на себе тащили плуги и телеги. Хлеб весь на фронт отдавали. Старики и дети умирали как мухи от дуста, не успевали хоронить. Отец и мать Ислама, мои старики, сестра Алсу не дожили до конца войны. Война кончилась, а радоваться сил даже не осталось: аул наш на треть опустел. Сынок мой Ханиф тоже не пришел. В последние дни войны черная тарелка на стене с утра кричала: "Гитлер капут!", но в нашем ауле "капут" был еще хуже.
А мужа Ислама еще осенью тридцать девятого в НКВД забрали, и больше его я не видела. Про Сталина что-то ляпнул, или коммунисты к царскому кресту прицепились... Вынимал он его иногда из кармана штанов, было такое. Хвалился, мол, сам генерал Брусилов вручил. Был у него друг Хадиулла. Снаряд прилетел и разорвался около них уже после боя. Но Хадиулла сумел вытащить Ислама с перебитой ногой из груды убитых и умирающих. Муж рассказывал, что из трех тысяч татар и башкир, бросившихся в атаку с криком "Алла!", осталось в живых не больше трехсот, остальных поубивали немецкие пушки и пулеметы. Но никто коня назад не повернул. И эти триста зарубили пушкарей и пулеметчиков. А до них казаки дважды поворачивали обратно. В газетах же написали, что это донские казаки совершили брусиловский прорыв. Хадиулла, бедный, наверное, не один раз в могиле перевернулся! Ислам говорил, что было совсем не так. Это уже в следующей атаке казаки поскакали за татарами и "Алла" кричали громче их.
Вот о подвигах Ислама за царя-батюшку и донесли куда следует. Сталин как раз затеял дружбу с немцами. На радостях наш бывший земляк в Казани Сиразетдин (по прозвищу Сильсавит Зирьбит) своих новорожденных близнецов назвал Гансом и Адольфом. На лето близняшек привозили к бабушке, и деревня дивилась их чудным именам. Дед, Сирай-бабай, отказывался звать внуков по именам и кричал: "Первый!", "Второй!" Первым, оказывается, на свет вышел Адольф.
Не прошло и двух лет, как Гитлер и на нас напал. Всех мужиков от семнадцати до пятидесяти выгребли подчистую, и сын мой Ханиф без вести пропал под Сталинградом. Слава Аллаху, жена Альфия за месяц до этого нам внука Шахида родила. Несколько писем Ханифу отправили, хоть одно должно было дойти. Старики говорили, и я так думаю, если он письмо про сына получил, смерть ему полегче была. Каждый год 9 мая погибших вспоминают. Зур рахмат большим начальникам - помнят, слава Аллаху, кому обязаны. Председатель выступает: погибли, мол, за Расею и Татарстан! А мальчишки передразнивают, кричат: за Казанку и Кабан! Глупые еще, что с них возьмешь.
Лет сорок, как кино в ящике принесли домой, и молодые парни в этот день на параде по Москве шагают. Бывает, увижу кого-нибудь, кто похож на Ислама или Ханифа, даже сердце останавливается. Представить их стариками не могу. Танкист из аула Кышлауч рассказывал: под Курском впереди их танков послали штрафной батальон, и он видел человека, очень похожего на Ислама. От батальона осталось сорок человек... Потом живые рассказывали, что кто-то из татар закрыл пулемет грудью и оставил их в живых. Сердцем чувствую - это был он, кавалер мой георгиевский! Не мог он прятаться за чужие спины и грудью своей широкой прикрыл остальных.
Внук Шахид в Москве в академии на майора выучился. Через год привезли его в цинковом гробу из Афганистана. Телевизор каждый день талдычил о каком-то долге. Ходит тут один шибко грамотный бабай, до пенсии в Казани учителем истории был. Иногда он заходит, чай пьет. Он тоже много родных в войнах потерял. У него во всем и всегда виновата Москва, даже прозвище ему дали "Москва-бабай". Так вот, Москва-бабай говорит: что Сталин, что Гитлер - один черт! Если бы Гитлер не напал, на него Сталин сам бы напал - как он до этого напал на финнов. В Расее с незапамятных времен люди гибнут по прихоти московских правителей. Не хватает им власти, золота и чужих земель. Молодежь, разинув рот, бабая слушает. Зачем Варшаву пять раз брали, спрашивает их бабай. Сегодня она с немцами в НАТО! В последний раз под той Варшавой осталось лежать шестьсот тысяч наших и мой старший брат Талгат, рассказывает Москва-бабай. В двадцатом году сто тысяч в плен попало и среди них мой отец. Сколько погибло до этого за Варшаву, никто не считал. Может, бабай прав? Послушаешь его - голова кружится. У нас в ауле все женщины знают, под каким городом погиб муж, сын или брат. Соберутся иногда и вспоминают даже тех предков, которые погибли под Порт-Артуром в первую войну с японцами. И мой дядя Ибрагим там остался, я еще помню, как он меня на руки взял, когда на меня чужой гусак на улице напал.
Нам, женщинам, трудно понять, почему воюют цари и правители. Аллах зачем-то дал им столько власти над людьми, а самого главного - совести и человечности - не дал нисколько. Чей долг и кому отдавал его мой внук Шахид под Кандагаром, тоже не понимаю. Поэт в телевизоре говорил: погибли они, родимые, за наши русские березки. Все березки, и татарские тоже, на своих местах, а из мужиков моих давно никого нет! Вокруг Кырлая сплошь урманы стояли, и на опушке - дуб в два обхвата. Морозы его не берут, спилить еще в войну пытались - пилы поломали. Бабушка моя рассказывала, что он и в ее детстве таким же могучим был. Пусть вечно и стоит, как памятник Шахиду, Ханифу, Исламу и остальным, погибшим на чужой стороне. Все они в жару в сенокос под ним отдыхали.
Ой, ты же про кур спрашивал. Слава Аллаху, мы, глубокие старушки, все помним. Куры в тот день, когда Шурале был побежден, пели по-особому - как будто по золотому яичку снесли! После них петухи запели. Вслед за петухами запело все село. А как же не петь? Мой дядюшка Былтыр прибежал в аул из леса и сказал: "Шурале больше никого не тронет, я ему бревном пальцы защемил!" До Былтыра без тутырган таук (курица, фаршированная яйцами. - Прим. переводчика), никто в лес зайти не рисковал. Обожал Шурале фаршированную курятину, и все тут! И пока он ее уплетал, люди успевали спастись. Было раз, что сунулся один мужик в лес с фаршированным петухом - через день привезли его всего скрюченного. Шурале петуха не принял, защекотал до смерти обманщика...
Эх, бала, бала! (в данном случае "сынок". - Прим. переводчика) Вспомнишь былое - умирать неохота. Хотя и к Аллаху пора, к мужикам моим бесценным. Лежат их кости непогребенными неизвестно где. Может, и в цинковом гробу не Шахид лежит? Дождаться бы, Алла бирса, правнука Нурислама с дипломом. Каждый день у Аллаха прошу, чтобы он не позволил Нурислама в армию забрать и в Чечню отправить. Опять там долг какой-то отдают. По Конституции, говорят, нужно. Не должен наш аул никому и ничего! Лет десять прошло, как в школе сидела комиссия и приглашала за эту Конституцию голосовать. Дураков, наверное, ждала - никто не пришел. Не нужна она нам такая - она наших мужчин на чужбине непогребенными оставляет.
Прости, Аллах, под конец жизни я, как мужики, все про политику да про политику говорю. А что делать, если она нас, женщин, до сердца достала? Вот ты подумай-ка. Вскоре после прихода Ислама с войны большевики прогнали царя Миколая. Увезли муллу вместе с абыстай, детей их родня приютила. Позже и родню прибрали, детей в детдома сдали. Комбеды с продотрядами выгребли из деревни все съестное. Затем неурожай и великий голод были. Старые шкуры варили и грызли. Мы едва выжили, народу погибло и уехало много. Очухались - в колхозы сгонять стали. Скотину отобрали, хозяев в Сибирь отправили. У нас с Исламом кобыла и корова враз принесли жеребенка и теленка, из-за них кулаками объявили. Нас спас однополчанин Ислама Тимирзян, он в милиционерах ходил. Вечная ему память, под той же Варшавой погиб, будь она неладна. Жеребенка и теленка отобрали, через неделю без ухода они сдохли. Из девяти овец одну на сносях кое-как оставили. Она двойню принесла, и у нас всегда овцы были.
На яблони и вишни такой налог установили, что пришлось срочно их срубать. Только в школьном саду они и остались. Налогами задушили всех. У сестры Мадины, кроме коровы, семерых детей на печке и больного чахоткой мужа Анвара, ничего не было. Корову увели за недоимки, вцепившихся в корову детей кое-как отодрали, Анвар через месяц помер, а Мадина с ума сошла. Пока она в Казани лечилась, мы с Исламом их детей кормили, иначе бы они с голоду умерли.
Яйца от кур еще теплыми забирали, и люди отказывались держать во дворе кур. С них требовали яйца в двойном размере - за саботаж дополнительно. Особенно свирепствовал, никогда его не забуду, Сильсавит Зирьбит. Сам плюгавый, нос картошкой и ноздрями не вниз, как у всех, а почему-то вперед. До него в ауле отродясь таких не было. Долго его не замечали, пока в партию не вступил. Ходил он с карандашом за ухом и знал, собака, каждую курицу, а все яйца держал на учете в блокноте. Куры закудахчут, и он как из-под земли выскакивал. Кто-нибудь крикнет "Зирьбит!", курицы разбегались и надолго исчезали. Петухи дрались с ним насмерть. Они у нас были один краше другого. Лучших называли по именам хозяев, и те не обижались. По петуху, бывало, о хозяине судили. Петух Салават, большой и красивый, как радуга, взлетел Зирьбиту на голову. Уши лапами почти отодрал и чуть глаз не выклевал. Он и добил бы Зирьбита, если бы сосед не прогнал палкой. Зирьбит даже карандаш потерял с блокнотом, карандаш так и не нашли. Храбрейшие джигиты всем аулом ловили Салавата, а он без лишнего шума, как орел, перелетал с одной улицы на другую. Поймали его, конечно, и в мешок посадили. Так он последнюю боевую песню в мешке продолжал петь! Зирьбит сам побоялся его резать - позвал соседа. И научил его, подлеца, прямо в мешке по башке Салавата камнем стукнуть. Петух пел до последней минуты и в конце, как говорил сосед, исполнил мелодию "Интернационала". Тогда ее часто по "тарелке" передавали. Зирьбит ощипывал Салавата весь в бинтах, дергался, как припадочный, и хохотал, как Шурале в лесу. Когда он его ел, то подавился. И опять сосед спас ему жизнь, крепко ударив в спину.
В ауле некоторые женщины даже прослезились, когда узнали, что Салавата еще цыпленком привезли из аула Кышлауч со двора хозяина Кире Тукай (крутой и настойчивый - значит). Родитель этого Салавата покрупней иного гусака был, и от него собаки прятались. А сейчас разве это петухи? Курицу догнать не могут. Догонят, прости Аллах, тут же и свалятся. Инкубатор, одним словом.
А Зирьбит после травмы на повышение пошел. Его с яиц на молоко перебросили. Тут его корова и саданула, чуть живой остался. На утренней дойке он к ее хозяйке, моей сестре Мадине, прицепился: дескать, молока мало дает, надо корову на мясо отправить. Скотина, она ведь не глупая, пакостного человека за версту чует. Корова его рогом под левое плечо подцепила - в больнице зашивали. Пострадавшего Зирьбита отправили, от греха подальше, в Казань в партшколу учиться. Стал он большим начальником, но с порванными ушами, покосившимся глазом и скособоченным на левую сторону. За родную партию, говорит, пострадал.
Когда Зирьбит у Мадины корову уводил, аул уже никому не верил - ни Сталину, ни коммунистам, ни даже Аллаху. Больше стали в шайтана верить. Сегодня вера понемногу возвращается. Вот ты о Тукае спрашиваешь. Тукай писал все, как было. Он недалеко от нас жил, в Кышлауче, в том самом доме, где предки петуха Салавата вылуплялись. Тукай и в Кырлай приезжал. Видели его отдыхающим под тем самым могучим дубом...
Фарид ВАЛЕЕВ.
Проректор Казанского исламского института "Аль-Фатых", заслуженный врач РТ.
