Крупной неприятностью явилось отобрание излишней квартирной площади.
Правда, Табакову, живущему вдвоем с женой, квартиры из пяти комнат было, пожалуй, многовато, — но право же приятнее было излишки сдавать за солидную сумму своему человеку, чем бесплатно терпеть на них каких-то «неумытых».
Петр Табаков, наверное, стал бы даже протестовать против такого вторжения в его квартиру (на отобрание излишков Петр Петрович смотрит, как на незаконную и несправедливую меру), — но у переехавшей в комнату гр-ки Третченко муж оказался красным командиром. Табаков почтителен к силе и ежели, залезая вечером под теплое стеганое одеяло, осмеливался он в присутствии жены критиковать существующие порядки и хулить соседей по квартире, то, встречаясь утром с самим Третченко, вежливо с ним раскланивался, откладывая отмщенье до более благоприятного времени.
И это благоприятное время настало. Грозно сжался кулак Петра Табакова, нахмурились брови, холодно блеснули за стеклами очков глаза. Момент торжества настал: Третченко разошлась с мужем, Третченко, — химичка 3 курса, — осталась в комнате вдвоем с шестимесячным ребенком. Теперь Табаков покажет себя.
— Она у меня вылетит отсюда! — решительно изрек Петр Петрович, допил чай и солидно начал одеваться, собираясь в Наркомфин, где он работал бухгалтером.
Третченко живется не сладко. Одна с шестимесячным ребенком, без стипендии. Надо и за ребенком доглядеть и на лекциях побывать. Трудно. Уложит вечером ребенка — и учится, учится. До утра сидит за книгой.
И вот началось.
Вечером, когда стала Третченко укладывать дочурку, в стену комнаты забарабанили кулаками. Барабанил культурный бухгалтер Табаков, совокупно с энергичной и не менее культурной своей супружницей.
Третченко выскочила из комнаты.
— Что вы делаете? Вы не даете уснуть ребенку?
Важен и самодоволен бухгалтер Табаков:
— В нашей комнате мы вольны делать все, что угодно... Прошу не указывать!
— Нежности какие, — фыркает жена.
— Но, ведь...
— Никаких но... Хочу стучать и буду... Ищите вашему ребенку место поспокойнее.
Стук продолжается. Стук сегодня, завтра, послезавтра. С плачущим ребенком на руках мечется по комнате плачущая, измученная Третченко.
— Спи милый, спи... Это злые, нехорошие... Они мучают тебя... Спи,, .
Укладываясь спать, Табаковы весело смеются...
У Третченко туберкулез, — она боится простуды. Но ей запретили зажигать примус в коридоре: чадит.
Чему чадить, когда на примусе варится только манная каша ребенку?
Но Третченко покорна, она идет в холодную кухню:
— Хорошо, я буду варить кашу там.
Как бомба влетает в кухню мадам Табакова. Распахивает настежь дверь во двор, фортку:
— Только попробуйте закрыть — Петр Петрович вам покажет...
Третченко холодно, а каша еще не доварена. Она запирает дверь. Сейчас же в кухню тяжело входит Табаков.
— Не хотите ли вы нас заставить нюхать ваш чад?.. Не сметь закрывать двери!
Дверь снова открыта. Срываясь с цепи, Табаков гремит:
— Не сметь закрывать... Не забывайте, что я ответственный работник и могу вас вышвырнуть с квартиры в два счета.
Это случилось в субботу. Утром, встав пораньше, чтобы не услыхали грозные соседи, вышла Третченко в кухню. Зажгла примус.
Было тихо. Дом еще спал. Третченко радовалась уже, что каша будет доварена благополучно, когда в кухню ворвался ответственный Табаков.
— Опять? И дверь заперта? И окно? Вы будете слушать, что вам говорят?..
Третченко хотела что-то возразить, хо-ела сказать, что она имеет такое же право пользоваться кухней, как и все другие, но сделать этого не успела.
Ответственная рука Табакова схватила ее за горло, затем с силой повернула, ударила по спине и смаху вытолкнула за порог кухни. Следом за оглушенной Третченко полетел примус и приготовленная для ребенка каша.
— Я церемониться не буду! — орал Табаков, поправляя съехавшие на нос очки, из-за которых поблескивали злые маленькие глазки. — Ты у меня уберешься из квартиры!
В комнате плакал проснувшийся ребенок.
Третченко у редакционного стола. Она не может спокойно говорить, плачет. На горле у воротника багровеет кровоподтек, след тяжелой бухгалтерской длани.
Табаков, в это время, сидит, наверное, за одним из столов а Наркомфине и удовлетворенно вспоминает о своей утренней победе.
— Уедет, наверное,—думает он, и привычные пальцы откладывают на счетах примерную сумму доходов, которую может дать ему возвратившаяся в лоно квартиры комната.
Третченко спрашивает-
— Что делать? Я была в милиции — там мне сказала, что они в такие дела не вмешиваются... Куда же мне деться с ребенком?
Куда? Думаем, что вам, товарищ Третченко, надо спокойно остаться там, где вы живете. Думаем, что ваше заявление суду о хулиганстве «ответственного» Табакова будет быстро разобрано и хулиган получит должное.
Думаем мы еще, что сегодня и ребенок ваш будет спать спокойно и примуса вашего никто не тронет. Господа Табаковы трусливы в еще большей степени чем блудливы. Теперь они вас не тронут.
И еще мы думаем о том, что Табаков не одинок, что таких домашних хулиганов в наших домах очень и очень много. Не худо бы, поэтому, применить более крупные меры для искоренения этого «внутреннего порядка» хулиганства.
Эмар.