так, знаешь... песни петь охоты нет! Хо¬
лодов особых не бывает, а вот буран, снег.
Если бы месяц, звезды, ну еще ни¬чего, а
это — редко бывает.
Молодой партиец говорит, усмехаясь:
— Здесь Джека Лондона хорошо зимой
читать. Рассказы о Клондайке очень уте¬
шают...
— Сполохи тоже...
— Северное сияние...
— Ну, пускай — сияние будет! Не ви¬
дал? Это, брат, надо видеть. Для этого
сияния из Китая надо приезжать. Это,
братец мой, такой прекрасный вид... да¬
же — страшно! Пламень ходит по небу,
столбы огненные падают, вихри носят¬
ся — беда! Прямо скажу — беспощадная
красота сияние это! Глядишь — и гла-
за не можешь закрыть.
Человек говорит вдумчиво, не громко,
со сдержанным увлечением, именно так,
как следует говорить о необыкновен¬ном.
— Я еще не видал этого, — как
будто Завистливо сказал молодой товарищ.
— Увидишь! Некоторые бабы, внове
приезжие, даже рыдают со страха. Да я и
сам боюсь, сердце замирает, знаешь. Смотрю
и — думаю: что же она, значит, такая
страшная красота, какой нам знак в
ней? Смысел-то какой?
Молодой товарищ об’ясняет.
— Это электрическое явление приро¬
ды. Считается, что...
— Считается, читается — это мы слы¬
шали, — ворчит рассказчик и хмурится. —
Тут приезжал один, рассказывал,— действительно, —
электричество...
Ну, ежели так, ты мне его в лампочку пой¬
май, тогда я тебе веру дам!
— Подожди! Природа явления...
— Я, брат, сам природа! Это мне —
одни слова, явление...
Собеседники мои сердятся. Чтоб отвлечь
их от спора, я спросил:
— Много пьют здесь зимой?
— Тут и летом тоже пьют. Зимой-то—
побольше. Темнота повелевает. Здешние
Говорят — теперь легче стало, как элек-
тричество завели, а вот, когда керосин
жгли, так выйдешь на улицу и будто в
бездонну яму упал. Тут и снег сажей ка¬
зался. Кое-где огоньки в окнах, так от
них еще темней.
Он заговорил более легко и ожив¬
ленно:
— К тому прибавь, что народу-то
меньше было, не то. что теперь, — те¬
перь к нам люди как с облаков падают.
Только строй дома, поспевай! Теперь
свет и зимой растет. Раньше — куда пой¬
дешь, чего скажешь? Теперь клуб есть,
театр бывает, кинематограф, комсомол
разыгрался, пионеры... большая новость
жизни началась! И поругать есть кого и
похвалить — тоже. Другой курс жизни взят,
не в штиль, а в шторм живем, так- то.
А прежде только спирту в нутро на¬
пивали, чтобы светлее жить. А спирт, —
сам знаешь, каков: ты — его, а он — тебя...
Поговорив еще несколько минут, ушли.
Вечером, в клубе — собрание местных
работников. Товарищи говорят речи очень
просто, деловито, без попыток щегольнуть
ораторским искусством. Чувствуется в
этих людях глубокое созна¬ние важности
работы, которую они ведут здесь, «на
краю земли». Молодой, вихрастый парень
густо и веско говорит, как бы читая
стихи древних, героических былин:
— Вот и здесь, в полунощном
крае, на берегу холодного океана, мы
строим крепость, как везде на большой,
на богатой земле Союза наших республик.
Часто мелькают сочные, чеканные слова
края, все еще богатого знатоками,
«сказателями» былинного творчества.
И невольно вспоминаешь «времена старо¬
давние», «удалую побывальщину», людей
несокрушимой воли, героев нормандских
саг, новгородских «ушкуйников» и Пота-
нюшку Хроменького, одного из дружин¬
ников Васьки Буслаева. Хитер был Пота-
нюшка, он не спорил против Васькина
желания искупаться голым в Иордань-
реке, где крестился Христос и где разре
¬шалось купаться только в рубахах; он не
спорил против Васьки, но хорошо сказал
ему
«А течет она, Иордань-река,
А течет она в море Мертвое...»
Вспоминаешь изумительную кудесницу Орину
Федосову, маленькую, безграмот-
ную, олонецкую старушку, которая зна¬
ла «на-память» все былины Северного края,
30.000 стихов — больше, чем в «Илиаде».
Первый, кто оценил глубокое историческое
значение этих былин, собрал и записал их,
был, как известно, немец Гильфердинг. Он,
чужой человек,— «чуже-чуженин» — обратился
непосредственно к живому источнику народного
творчества, а вот наши собиратели народных
песен и былин, поклонники «народности»,
славянофилы Киреевский, Рыбников и другие
записывали песни в усадьбах помещиков, от
«дворовых» барских хоров. Разумеется,
песни эти прошли цензуру и редакцию господ,
которые вытравили из них меткое, гневное
слово, вытравили живую мысль, все, что пел,
что мыслил крестьянин о евоей трагической,
рабской жизни.
Только этой зоркой и строгой цензурой
класса можно об’яснить такое противоречие:
церковь свирепо боролась против пережитков
древней, языческой религии, а все-таки эти
пережитки не исчезли и в наши дни. А вот
песни крестьянства о своем прошлом, о попытках
борьбы своей против рабства или совсем
исчезли, или же сохранились в ничтожном
количестве и явно искаженном виде. Как будто
крестьяне и ремесленники не слагали песен в
эпоху смутного времени про Ивана Болотникова,
самозванного царя, про царя Василия, шуйского
торговца овчиной, песен о Степане Разине,
Пугачеве, «чумном» московском бунте 1771 года,
будто бы монастырские и помещичьи холопы и
рабочие казенных заводов не пели о своей
горькой жизни. Этот варварский процесс
вытравливания, обезличивания народного
творчества — насколько я знаю — не отмечен
с достаточной ясностью историками культуры
и нашими исследователями «фольклора».
**
*
Из клуба поехали на слет пионеров
Северного края, на другой конец
широко разбросанного Мурманска. Два часа но¬
чи, и хотя небо плотно окутано толстым слоем
облаков, все-таки светло, как днем. По улицам
еще бегают дети, мелюзга возраста «октябрят».
Эти люди будущего спят, должно быть, только зи¬
мой. Какой-то седой тоже бессонный "мурман"
садит елки пред окнами дома, две уже посадил,
роет яму для третьей. Ему помогает высокая
странная женщина в зеленом свитере и в кожаной
фуражке. Почти всюду недостроенные дома и по
всем улицам ветер гонит стружку. Улицы очень
широкие, видимо, в расчете на пожары, город —
деревянный.
— Почему не строите из камня, из же-
лезо-бетона?
Два ответа:
— Дорого.
— Каменщиков нет.
— Вот бы итальянских пригласить сю¬
да, — подумалось мне.
Жалобы на недостаток строительных рабочих я
слышал не один раз.
— Сезон здесь короткий, работают они
сдельно, сколько хотят, заработок большой, — а
не заманишь их, бормочут: далеко, холодно,
ядовитый океан, девять месяцев солнца нет.
Плотников и каменщиков не упрекнешь за то,
что они не знают одной из далеких окраин свой
страны, — ее не знают и многие из людей, которые
обязаны гнать область, где они работают.
— Я недавно здесь, — говорил мне один из
товарищей,— недавно и еще не принюхался. Но уже
ясно — богатейший край! Ежели его по-настоящему
копнуть — найдется кое-что и поценнее хибинских
апатитов.В доказательство своих слов он сообщил,
что где-то «поблизости» мальчишки находят слюду
и «куски металла, должно быть, цинка или свинца».
— Тут был один лесовод, так он говорил,
что здесь растет высокоценное де¬рево — мелкослойная
ель и, будто бы нигде нет этого дерева в таком
количестве, как у нас. А поселенцы на дрова рубят
эту ель.
И, усмехаясь, продолжал:
— До курьеза мы ни чорта не знаем! Недавно
в лесах, около границы, медеплавильный завод нашли,
хороший завод, , должно быть, в годы войны. 75
процентов оборудования еще целое, только железо
кровельное и кирпич разграблен, видимо, поселенцы
растащили. Стали мы искать: чей завод? Никаких знаков!
Нашли в Александровске заявки на медную руду, одна —
времен Екатерины, другая — Николая первого, кажется.
Но заявки не на то место, где поставлен завод. Чудеса...
Мне принесли образцы находок, — несколько кусков слюды
и свинцового блеска. Я спросил: установлены ли места
нахождения этих руд?
— Нет еще. Специалистов ждем. В Хибинах они
целым табуном возятся с апатитами, наверное, и сюда
заглянут.
Человек помолчал и, вздохнув, сердито договорил:
— Я не «спецеед», а все-таки так же мало
верю им, как они нам. С’ездит в вес, понюхает и
скажет: действительно, это руда, но — не рентабельна,
промышленного значения не имеет. Чорт его знает:
так это или нет? Вам, конечно, известно, что
кое-кто из них все надеется, что старые хозяева
еще вернутся, а старые-то хозяева, наверно,
передохли давно...
Мне показалось, что здесь довольно много людей,
которые «не принюхались» к этому краю. И, кажется,
это не их вина, — их слишком часто «перебрасывают»
с места на место.
— А где тут замшу вырабатывают? — спрашиваю я.
— Замшу? Не слыхал. Я тут недавно.
Другой сообщает:
— Не замшу, а — лайку! Но это около Кеми,
будто бы...
— Читал я, что по Мурманскому берегу в
сторону Лапландии есть несколько месторождений
серебряно-свинцовой руды, а около Кандалакши —
будто бы, золото.
— Все может быть, — говорят мне весьма хладнокровно.
Край требует работников энергичнейших, которые
быстро и всесторонне умели бы присмотреться,
«принюхаться» к его природе, его богатствам, к
условиям его быта. Человек «проходящий», я, ко¬
нечно, понимаю, что мое право критики ограничено
тем фактом, что для более глубокого изучения
действительности у меня «не хватаит» времени.
Такое глубокое и всестороннее изучение — соци¬
альная обязанность молодежи, ее дело и ее радость.
А все-таки в Мурманске особенно хорошо чувствуешь
широту размаха государственного строительства.
Размах этот, конечно, видишь и понимаешь всюду,
в центрах и областных городах, где энергия рабочего
класса, диктатора страны, собрана в грандиозный
заряд. Но здесь «на краю земли», на берегу суро¬
вого, «ядовитого» океана, под небом, месяцами
лишенными солнца, здесь разумная деятельность
людей резко подчеркнута бессмысленной работой
стихийных сил природы.
Ни Кавказ, ни Альпы и, я уверен, никакая иная
горная цепь не дает и не может дать такой картины
довременного хаоса, какую дает этот своеобразно
красивый и суровый край. Тут получишь такое впечатление:
«природа» хотела что-то сделать, но только засеяла
огромное пространство земли камнями. Миллионы
валунов размерами от куриного яйца до кита
бесплодно засорили и обременяют землю. Совершенно
ясно представляешь себе, как двигался ледник,
дробя и размалывая в песок рыхлые породы, выры¬
вая в породах более твердых огромные котловины,
в которых затем образуются озера, округляя гранит
в «бараньи лбы», шлифуя его, создавая наносы валунов,
основу легенд о «каменном дожде».
Воображение отчетливо рисует медленное, все
сокрушающее движение ледяной массы, подсказывает ее
неизмеримую тяжесть, а в железном шуме движения
поезда слышишь треск и скрежет камня, который
дробит, округляет, катит под собой широчайший и
глубокий поток льда.
Невероятно разнообразие окраски камней, которыми
засорена здесь Земля: черные и серые граниты, рыжие,
точно окисленное железо, тускло блестящие, как олово,
синеватые цвета льдин и особенно красивы диориты или
диабазы зеленоватых тонов. Убеждаешься, что сила,
которая, играя, уродовала, ломала эти разноцветные
камни, действительно, слепа.
Около маленькой станции двое рабочих разбивают на
щебенку бархатистый мутно-зеленый диорит. В другом
месте, перед мостом, взорван огромный валун, а его
сером мясе поблескивает роговая обманка, она расположена
правильными рядами и напоминает шрифт церковных книг
или те прокламации, которые в старое время писались
«от. руки». Это — «библейский» или «письменный» камень.
Огромные пространства засорены валунами, и часто,
среди мертвых камней, стоят, далеко одна от другой,
тонкослойные ели, — то самое высокоценное «поделочное»
дерево, о котором говорил "мурманам" лесовод. А за
этим полумертвым полем, во все стороны вплоть до
горизонта — густой лес; толстая, пышная его шуба
плотно покрывает весь этот огромный край. Бешено
мчатся по камням многоводные реки, на берегах
мелькают новенькие избы поселенцев. Дымят трубы
лесопилок, всюду заготовки леса. Вот — Хибины, видно
холмы, месторождение апатитов. Здесь, в Хибинах,
известная опытная сельско-хозяйственная станция.
Вот разрезал землю бетонированный канал Кондостроя.
Край оживает. Все оживает в нашей стране. Жаль только,
что мы знаем о ней неизмеримо и постыдно меньше того,
что нам следует знать. Но всюду видишь, как разумная
человеческая рука приводит в порядок землю, и веришь,
что настанет время, когда человек получит право сказать:
— Землю создал и разумом моим и руками моими.
Максим Горький.