Тридцать седьмой год - дата собирательная: это лишь пик репрессий 30-х годов ХХ века, которые начались много раньше и закончились много позже. Пик, вершина, трагический обвал.
Сейчас мы знаем о том времени главным образом из книг и кинофильмов. О своем горьком опыте нам поведали люди, чудом выжившие: Олег Волков в "Воспоминаниях", Варлам Шаламов в "Колымских рассказах", Евгения Гинзбург в "Крутом маршруте". Мы знаем имена тех, кто погиб в этой страшной мясорубке и чьих могил мы уже никогда не найдем, - Осипа Мандельштама, например. Мы читали и видели на экране "Детей Арбата" и "Московскую сагу", "Холодное лето 53-го" и "Утомленных солнцем", погружаясь в те времена.
Каждый год 30 октября в России отмечается День памяти жертв политических репрессий 30-50-х годов ХХ века. День мало кем замечаемый, как День работников пищевой промышленности - кроме работников этой промышленности, как День шахтера - кроме самих шахтеров. А это неправильно. Ибо трагедии, происходившие 80, 70, 60 лет тому назад, были отнюдь не ведомственными, а общенародными. О них хорошо бы помнить всем.
Сами жертвы этих трагедий мертвы. Даже те, кто выжил, кто вернулся, кто дожил до старости - их остались разве что единицы. Так давно это было. И я хочу написать не о них. Я хочу написать о тех, кто постановлением правительства тоже признан пострадавшим от политических репрессий, - о детях. О детях тридцать седьмого года. О тех, к кому принадлежу сама.
Среди них - среди нас - много имен, которые знакомы всем, но детали биографий этих людей мало кому известны: долгие годы их скрывали или по крайней мере не афишировали. Булат Окуджава, Юрий Трифонов, Василий Аксенов, хорошо известный во всем мире, а у нас, в Татарстане, особенно: в Казани и были арестованы его родители, как "враги народа". Писатель Станислав Романовский, родившийся и выросший в Елабуге. Известный казанский поэт Виль Мустафин. И множество тех, чьи имена не так громки или совсем не громки, но кому тоже довелось выпить эту горькую чашу сполна.
Наши отцы и матери принадлежали к самым разным социальным слоям. Были те, кого в 30-е годы называли "ответработниками" (ответственными работниками партийного и государственного аппарата): председатель Казанского горисполкома Павел Аксенов, замнаркома сельского хозяйства Татарии Хабиб Валеев. Были военные. Были преподаватели вузов, инженеры, работники культуры. Были журналисты: Евгения Гинзбург, Салах Атнагулов. А были и просто работяги, в которых уже совсем трудно заподозрить врагов, как челнинский крестьянин Миннегарей Ахметов, участник Гражданской войны, активист, первым в селе вступивший в колхоз...
Итак, о детях. Как это было? Арест отца. Чаще всего ночью. Ночные обыски. Смятение старших, непонимание и страх детей. Бывало, что детей щадили. Юрий Трифонов в автобиографической повести "Отблеск костра" пишет: "Мне было одиннадцать лет, когда ночью приехали люди в военном и на той же даче, где мы запускали змеев, арестовали отца и увели. Мы с сестрой спали, отец не захотел будить нас". Мне было 9 лет, и я тоже не проснулась при обыске. Обыскивали часто формально, понимали, что ничего не найдут. И сразу - для всех - переход: из семьи обычной, с обычными соседями, знакомыми, приятелями, в ранг семьи "врага народа", которой все чуждаются и боятся.
Самой горькой оказалась судьба маленьких детей, у которых арестовали и отца, и мать. Их забирали в детдома, меняли фамилии, и какова их дальнейшая судьба, большей частью неизвестно.
Если жену "врага народа" не арестовывали, дети оставались с матерями. За этим следовало выселение из квартиры (как вариант - "уплотнение", когда оставляли одну комнату), а в столицах и больших "режимных" городах высылка "на 101-й километр": ближе жены репрессированных жить не имели права. У моей мамы была в паспорте такая отметка. Мы пострадали от этого в 1941 году, жили в деревне в 45 км от Куйбышева (Самары), и когда столица перебралась в Куйбышев, маме приказали выехать в 24 часа. Иногда жен арестовывали не сразу, и мудро поступали те, кто, не дожидаясь последствий, уезжал подальше. Родители Станислава Романовского жили в Ленинграде (отец был военным), его мама ждала третьего ребенка и немедленно после ареста мужа уехала в Елабугу, где у дедушки с бабушкой жили старшие дети. Уже много позже она узнала, что за ней дважды приезжала "черная Маруся", так в Ленинграде называли машины, перевозившие заключенных. Помните, у Ахматовой:
А из детских домов детей разрешалось забрать родственникам. Не все на это отваживались, но большинство так и поступало. Пятилетнего Васю Аксенова забрала из детдома тетя. Когда арестовали Салаха Атнагулова и его жену, осталось трое детей: две девочки и двухлетний Виль. Их взял к себе дед, дал внукам свою фамилию - Мустафин, а тетя Хадича их вырастила.
А еще бывало так, что приходили на помощь совершенно посторонние люди. Светлая им память! Светлая память пожилой русской супружеской паре, дяде Герману и тете Пане, которые приняли под свой кров татарскую девочку Шамсию, дочь расстрелянного "врага народа", и дали ей возможность спокойно окончить школу.
Что случалось потом с "детьми тридцать седьмого"? Какова была их - наша - дальнейшая судьба?
Мы все прошли через испытания Великой войны. Старшие - на фронтах. Как Булат Окуджава. Как моя сестра, ушедшая добровольцем и прошедшая с 3-м Украинским фронтом через несколько европейских государств. А еще больше оставшихся там, в безымянных и братских могилах. Как Мур - Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой, он ведь тоже был сыном расстрелянного "врага народа" Сергея Эфрона. Как сыновья Хабиба Валеева Уч и Энет, память о которых бережно хранит их сестра Ария.
Те, кто помоложе, и те, кто вернулся, жили жизнью своей страны. В военные годы летом помогали на колхозных фермах и полях, зимой сидели за школьными партами. Многие подростки работали на военных заводах. Мы носили красные галстуки, получали комсомольские билеты. В первое послевоенное десятилетие, еще ущемленные в правах, лишенные возможности где-то жить (в столицах, вблизи границы), где-то учиться (в престижных вузах, в аспирантуре), мы встретили хрущевскую "оттепель" и ХХ съезд партии как избавление от тяжелой ноши. Навсегда благодарные Хрущеву, мы влились в ряды тех, кого позднее назвали "шестидесятниками".
Осталась боль о погибших, ведь их было так много. Этим летом в подмосковном Бутово был установлен памятный крест на месте захоронения 20 тысяч расстрелянных. А сколько расстрелянных и замученных лежит в казанской земле? Даже в нашей маленькой Елабуге таких 143 человека. А могилы Магадана и Колымы, неучтенные и несосчитанные? Счет - на миллионы; потери, соразмерные с потерями Великой войны.
"Его расстреляли на майском рассвете", - написал Булат Окуджава об отце ("Мой отец").
Нет не только надгробья, нет даже места, о котором мы бы точно знали: здесь лежит прах отца. В лучшем случае известен город. Для Чечке и Виля Мустафиных - это Казань. Для меня - Самара. Для Шамсии Ахметовой, теперь Мингалимовой, - Елабуга. А место? Кто знает, куда свозили обезображенные тела? В некоторых городах поставлены памятники жертвам политических репрессий, в Казани такой есть. А у нас в Елабуге - только камень: "В этом месте будет установлен..." Семь лет он стоит, семь лет мы обиваем пороги городских властей и получаем твердые обещания: "На следующий год обязательно будет..."
Мы, дети тридцать седьмого, тоже уже старики. Внуки и тем более правнуки росли в другие времена, не прошли через наши испытания, не знают нашей боли. Что ж, это естественно. Жизнь не стоит на месте. Но важно знать, и не только тем, чьи деды и прадеды погибли, но и всем, кто входит в жизнь, кому небезразлична судьбы страны. Тридцать седьмой год - трагедия общенациональная. "Тут не прибавить, не убавить - так это было на земле", - писал о сталинских репрессиях Александр Твардовский в поэме "За далью - даль". Это наша история, и никуда от нее не деться.
Так написал поэт Ярослав Смеляков, сам прошедший через лагеря ГУЛАГа.
