Тоненькая книжечка, изданная Татарским книжным издательством в тысяча девятьсот забытом году. "Я иду по земле". Автор - Ренат Суфеев. Какой она была радостью для студента физико-математического факультета КГУ! Еще бы - первая книга стихов! Своего рода удостоверение, экзамен на зрелость. Хотя до зрелости было еще далеко, все только начиналось. Были литобъединения, обсуждения творчества таких же, как мы, никому не известных поэтов, жаркие споры о том, что же такое Поэзия. Но были уже и выступления перед набитыми студенчеством залами, когда порой наши "действа" выплескивались на улицу и мы продолжали чтение стихов на "сковородке" перед университетом, замечая, как иной раз случайные прохожие "обалдевают" от услышанного...
Звезды, им зажженные,
с Кремля не свалились.
Он и сам в нем часто стоит за окном.
Говорят, у Сталина был однофамилец,
Гордый и жестокий. Я не о нем...
Помню утро, когда я развернул "Литгазету" и увидел в ней статью Андрея Вознесенского "Мы - май!", в которой он привел целое стихотворение Романа Солнцева, тем самым поставив его рядом со "звездными именами" Пабло Пикассо и Ренато Гуттузо. Я взял газету и отправился к Ромке, к Ренату, который жил в "доме Романовых", на Подлужной, в маленькой клетушке, и застал его еще спящим. Разбудил криком "Подъем!" и шлепком газеты. Он недовольно морщился, жаловался на произвол, кряхтел, потом умылся и прочел статью. Говорили мы о горизонтах, которые перед ним открываются, но в глазах его заметно проступала не только радость, но и тревога...
Уже не раз случались и у него, и у меня публикации - в казанских газетах, и даже в московских журналах, да еще каких - одна Ромкина публикация в "Юности" с предисловием Константина Симонова чего стоила! Хотя "Юность" - это вроде бы чуть позднее, после окончания КГУ... Были там, в "Юности", и стихи, посвященные мне, которые кончались удивительно совестливыми строчками: "Я хочу быть последней спичкой. Я боюсь быть последней спичкой". Только посвящение редакция почему-то сняла, поскольку посвящения, вообще, в те времена не одобрялись (кто знает, что таится за той или иной фамилией!). Это были стихи, написанные в тайге Кузнецкого Алатау, в геологической партии нашего общего друга-геолога Геннадия Купсика, у которого оба мы - жаль, что не в один сезон! - работали маршрутными рабочими или радиометристами...
После одной из таких поездок "в геологию" Ромка и стал Ромкой, а не Ренатом - его геологически-поэтическое имя впервые появилось с подборкой стихов на страницах журнала "Сибирские огни". После окончания КГУ он вместе с женой Галей Романовой уехал преподавать
физику в Красноярском политехническом институте. Начал издавать книгу за книгой - то в Москве, то в Красноярске. Стал известен, но мало изменился внутренне - был все тем же веселым, умным, обаятельным, легким в общении парнем. Но цену себе знал. Помню, меня развеселили его обезоруживающие строки: "Вот я пишу стихи. А вы - умеете?". Умели - многие. Но он был неповторим даже в тех стихах, где встречались труднообъяснимые обороты и языковые шероховатости. Он был настоящим лириком - со своим голосом, своим видением мира. И был добрым, щедрым, улыбчивым человеком.
Летом нередко появлялся в Казани, навещал Мензелинск, где жили его мама и сестра, мы виделись и на съездах Союза писателей в Москве, где он нередко знакомил меня со своими друзьями-сибиряками - Виктором Астафьевым, поэтами Вильямом Озолиным, Зорием Яхниным... Увы, все они уже там...
Во времена перестройки Роман Солнцев был уже очень известным поэтом, прозаиком, драматургом, а в 1994 году стал главным редактором созданного им же красноярского журнала "День и ночь", собравшего вокруг себя не только все талантливое в Сибири, но и за ее пределами - от Магадана до Риги.
Не забывал он и своих земляков - многие из казанских литераторов, особенно молодых, считали за честь печатать свои опусы в его журнале, который стал популярней иных московских литературных изданий.
Официальная Казань относилась к Роману Солнцеву довольно сдержанно. Одни считали его чуть ли не предателем своего народа, поскольку он пишет не на родном, татарском, а на русском языке, другие - не понимали, как можно касаться слишком острых тем, не одобряемых партийными чиновниками от литературы. Помню, он рассказывал: одна из его пьес обсуждалась в каком-то известном московском театре. В самом начале шла ремарка: "Правление колхоза. На стенах - портреты Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Андропова..." Зачитав ее, режиссер понимающе усмехнулся: "Ну, это мы уберем, снимем..." Автор с улыбкой готового ко всему человека громко спросил: "Кого?" И в комнате, где про-ходила читка, возникла, как у Гоголя, немая сцена, недоуменная, ироническая тишина: действительно - "Кого?"... Театр, да и только.
Когда началась перестройка, Союз писателей забурлил, и Роман Солнцев развил активную деятельность, приняв участие в создании сначала движения "Апрель", затем - Союза российских писателей. От Казани принял в этом участие и я, грешный. На учредительном съезде СРП я даже был избран в координационный совет, в числе таких имен, как Булат Окуджава, Александр Кушнер, Николай Панченко, Григорий Поженян. Мой старый друг Ромка Солнцев вместе с другим выпускником нашего университета, Игорем Золотусским стали сопредседателями нового творческого союза.
На одном из первых, весьма шумных заседаний совета произошел инцидент - Золотусский совершил демарш: в знак протеста встал и покинул комнату, в которой все мы заседали. Роман вышел вслед за ним. Меня поразило - с какой ловкостью их места тут же заняли два других товарища, поднаторевшие в писательских баталиях. Мне не оставалось ничего другого, я пошел искать ушедших и, найдя их в небольшой комнатке, стал уговаривать вернуться, ибо "переворот", устроенный в их отсутствие, ставит под удар само существование нового писательского союза. Мы вернулись. И два ловких товарища, самозванно восседавшие на председательских стульях, вынуждены были вернуться на свои места. Заседание было продолжено, но больше я не ездил на координационный совет - наступала зима, мне надо было топить печку и налаживать жизнь, поскольку я в то время обменял казанскую квартиру на сельский кирпичный дом, в котором живу и работаю до сих пор.
С Романом Солнцевым я больше не встречался, хотя надеялся не раз еще встретить и обнять в Москве, куда он время от времени наведывался. Регулярно получал от него журнал "ДиН" и, конечно, книги, выходившие в Красноярске. Последними были солидный том прозы "Дважды по одному следу" и великолепно изданный двухтомник стихов "Избранное".
Не знаю, успел ли он получить мой слабый отдарок - книгу, изданную в Казани - "Помню. Слышу. Люблю", посланную незадолго до трагической операции. Последними навсегда остались его два слова в ответ на мое электронное письмо с пожеланием выздоровления. Они напоминают трудный вздох: "Спасибо, милый..." А через неделю его не стало. Навсегда. Неотвратимо и горько.
Он ушел, закончив свой нелегкий земной путь, в котором было все - и надежды, и свершения, и любовь, и промахи, и успехи. Ушел, оставив нам свои книги - главное, ради чего живут поэты и писатели. В них - его мысли и образы, его душа... То, что в нас, как хочется верить, - бессмертно! И мы не шепчем: "Прощай, друг!" Уместней наше тихое и горестное: "До скорой встречи!"
Николай БЕЛЯЕВ
Владимирская область, с.Ворша.
Роман СОЛНЦЕВ: БРАТЬЯ-ПАСЕЧНИКИ
Рассказ*
ИХ БЫЛО два брата-близнеца - Тимур и Васил. Позже на русский манер их стали называть Тима и Вася, хотя им, и Тиме, и Васе, прошедшим Великую Отечественную войну, было уж за сорок.
Я с ними познакомился еще будучи школьником, а подружился, когда наезжал на лето из города к родителям, в начале шестидесятых - будучи студентом физмата, а затем и новоявленным инженером с военного завода №22.
Они, конечно, были похожи и лицами, и статью: мосластые, круглоголовые, лысоватые, с ленивыми, словно слипающимися от счастливой сонной жизни на природе рыжими веками. Да и уши у них были рыжие, и волосенки на затылке, и на руках рыже-золотистое волосье...
А вот цвет глаз... я запомнил, что пронзительно-синие. А мать мне позже говорила, что не могут быть у татар очень уж синие глаза. Отец хмуро отмалчивался и лишь однажды почему-то зло крикнул:
- Могут, могут быть и у татар! А у башкир - вообще у всех!..
- У башкир совсем другое дело, - начала было спорить с ним мать, обрадованная, что наш старый молчун встревает хоть в какой-то разговор.
- Перестань!.. - обрезал отец. - Погубили хороших людей. А я не спас!
И вышел вон из дома, хлопнув дверью избы, а через секунду и звякнувшей всякими железками дверью сеней.
- Как ты мог спасти, дорогой мой?.. - только и пробормотала вслед мать. И развела руками, словно вешая на бечеву постиранную скатерть или простыню. - Никак...
ТАК ВОТ, продолжаю. Ростом братья были низенькие, у Тимура над ремнем нависало брюшко, а у Васила такого брюшка не было. У Тимура была прострелена левая рука, а у Васила, когда он по просьбе мальчишек задирал на животе рубашку, можно было увидеть, что вся кожа исполосована розовыми рубцами - такие рубцы бывают на жести после грубой электросварки.
- Меня сшивали, как порванное красное знамя, - охотно объяснял Васил детворе, - у меня желудок остался вот, с мой мизинец... и кишок там осталось очень мало... Вот у тебя, - он, хмыкая, тыкал пальцем в пузо любому из нас, - там метров десять кишок, а у меня всего метр!
- Он преувеличивает, - отзывался Тимур, строгая новую раму для улья. Он не очень был силен в русском, и Васил, лучше знающий русский язык, охотно с ним тут же соглашался.
- Да, да! У меня еще меньше!.. Он прав!..
И пояснял ошеломленной детворе:
- Вот вы едите, едите... хлеб едите, рыбу едите, зерно жуете... много-много едите, да? И все это быстро уходит в землю, как у коровы... да? А мне хватает сто грамм хлеба, валлахи! - Он брал из-под не очень чистого полотенца (в каплях меда и соринках табака) краюху каравая и, откусив маленький кусок желтыми крепкими зубами, смыкал губы и начинал жевать.
- А мина не хватает... - похохатывал брат Тимур. - Живем один раза, зачим обижать сиба. Он и бал мало кушает. (Бал - это мед по-татарски.) Поэтому слабий. А я сильний. Смотри!..
Он подскакивал к брату и, пригнувшись, под привычно напрягшиеся его локотки поднимал над собой, как этажерку или тумбочку.
- Дело не в количестве, - Васил делал значительное лицо - приоткрывал оба глаза и снова их жмурил. - Мед - это письмо цветов. Вот ты, - он кивал мне, - пишешь письмо сюда девушке Нагиме? Я все знаю... А цветы пишут письма людям... а пчелы носят.
- Как почтальоны! - галдели мальчишки.
- Как военные курьеры, - уточнял пасечник. - У них с собой финка есть... если помешаешь по дороге - могут сделать больно.
Много раз я слышал от него подобные разъяснения. А брат Тимур ревниво пыхтел и вдруг начинал похваляться:
- А вот мина не обижают... - Он шел к ближайшему улью, наклонялся над ним, пчелы с гулом и звоном принимались кружить вокруг него, садились на лысину, на шею, на рубашку, но и в самом деле ни одна при мне дядьку не ужалила. - Могу даже язык показать...
- Не надо, - улыбаясь, бормотал ему Васил. - Потом обратно в рот не залезет, толстый станет.
Тимур был крикун, весельчак, а Васил более спокойный, любил на хромке тихонько играть и печальные песни петь...
К БРАТЬЯМ часто приезжали всякие гости из районного центра - уж очень мед на этой пасеке был вкусный. Да и не диво, глянешь в одну сторону - разноцветные полосы полей, тут и пшеница, и рапс, и подсолнухи, а если правее оглянуться - в логу тальник, смородина, шиповник, ежевика... а еще правее - речка с камышами, а за ней - луга, где бездна сладкого разнотравья... Начиная с мая хоть что-нибудь да цветет в округе... Да тут и сам воздух как мед.
Приезжали начальники, угощали пасечников водкой (Васил не пил, ему было нельзя, он замертво падал, а Тимур не отказывался).
После угощения следовала привычная церемония: гости, конечно, отнекивались, но осердились бы, если бы пасечники не предложили им взять с собой в подарок по бидону меда. Разумеется, с молчаливого согласия председателя колхоза.
И вот так случилось, что назначили новым секретарем райкома некоего Курбанова. Звали его Альберт Фаузович. Был он узколиц, смугл, словно плохо побрит, говорил, вертя головой, очень быстро на смеси русского и татарского, добавляя сплошь и рядом: етит-твою... И, насколько я заметил, все начальники пониже рангом тоже стали тараторить, вертя головой, и тоже добавляли "етит-твою".
Приехав в первый раз со своими помощниками на пасеку, Курбанов отведал мед и буркнул:
- Башкирский лучше. Почему у тебя он какой-то не такой?
Курбанов обращался к обоим близнецам, видимо, через призму водки считая их чем-то единым. Во всяком случае, для него было бы унижением выбирать, к кому обратиться. Он и обращался сразу к обоим пасечникам.
Отвечал Васил, как человек, долго валявшийся по госпиталям войны и лучше изучивший русский язык:
- Башкирский мед хороший, но он, товарищ нащалник, не лучше нашего, как блондинка, например, товарищ нащалник, не лучше брунетки.
Простодушный Васил хотел перевести разговор в шутейную плоскость, но Курбанов такой игры не принял.
- Я тебя, етит-твою, спрашиваю, почему твой мед не такой, как башкирский? Моя жена привезла в банке из Уфы, там у нее сестра живет, я попробовал - это мед. А твой мед, етит-твою, - это не мед.
- А что это?.. - удивленно воскликнул по-татарски Тимур и заржал, как конь. - Мы манную кашу туда не замешиваем для густоты, как это делают, я слышал, в городах! И конфетную патоку туда не льем! Да у нас ее и нет. У нас только пчелы и цветы, валлахи!..
- Не знаю, не знаю, - недовольно бормотал секретарь райкома.
Помощники Курбанова, доселе с радостью лакавшие местный мед, при словах начальника уныло закивали, как бараны у ворот. А второй секретарь даже так сказал:
- Я вас предупреждал, братишки, чего-то не хватает в этом бале. Етит-твою.
Тимур хотел что-то еще пылко бросить, да под взглядом Васила смолчал, только лицом стал красен. А Васил мягко начал объяснять приезжим начальникам, как детям:
- Мед не может походить на мед, как не может цветок походить на цветок. В Башкирии степи, там чабрец, там другая трава. У нас - сами смотрите... - и он повел рукой вокруг, словно бы приглашая гостей оглянуться. - Наш мед не такой сладкий, но он богатый. От всех болезней.
Курбанов отбросил ложку с медом на траву и поднялся.
- Нет!.. Вы, наверное, ленитесь, сидите на месте. Вот пчелы, етит-твою, уже и сняли весь нектар... я разбираюсь, разбираюсь! И теперь едят говно с дороги. Я сам видел, пчела клевала коровьи лепешки.
Васил покачал головой:
- Неправильно вы говорите, товарищ нащалник. Вы много правильно говорите, но это неправильно говорите. - Бедный пасечник хотел как-то умилостивить высокого гостя. Он стоял перед ним в драной майке, в холщовых штанах на военном истертом ремне со звездою на пряжке, босой. - Это не пчела кушала, это оса кушала. Пчела не будет кушать коровью лепешку. Это я могу, а она не будет.
Очень не понравилась заезжему начальнику речь пасечника. Он закрутил головой, как если бы искал глазами, где тут дрын валяется, которым можно было бы ударить упрямца.
Положение спас Тимур. Он снова вступил в разговор, теперь уже по-русски:
- Мы вас поняли. Мед будет.
- Что ты хочешь сказать, етит-твою? Я правильно критикую?
- Айе, - отвечал Тимур. - Да.
- И у нас в районе будет мед не хуже башкирского?
- Айе.
- А лучше сможете? Лучше сможете, нет?
- Сможем, - отвечал Тимур. И по-татарски обратился к брату: - Поищем на той стороне разнотравье... там жарко... ну, вывезем пару ульев... мальчишки покараулят. А?
Васил ничего не ответил, он, тоскливо жмурясь, смотрел в землю.
- Почему он не отвечает?! - взъярился Курбанов. - Не хочет поддержать наш план?!
- Хочет... хочет... - смиренно бормотал Тимур. - Он думает, думает.
- Думает - это хорошо, - согласился наконец высокий гость. - Думать полезно. Вот, сейчас июнь... в июле приеду - жду хороший мед. Иначе... закрою вашу шарашку... - И обратился к своей челяди: - Ну, что, товарищи, поедем дальше? Посмотрим всходы в колхозе "Гигант".
Оставшись в окружении детворы, братья долго молчали. Наконец Васил, который никогда не матерился ни по-русски, ни по-татарски, сел на землю и, сплюнув, негромко произнес нечто длинное и пугающее...
А Тимур сказал:
- Почему не попробовать? Там можно собрать другой мед. Там камыш, волчья ягода, земляника, татарник, клевер... можно, можно!
У МЕНЯ еще оставалась неделя отпуска, и я вызвался помочь Тимуру и Василу.
На ранней заре, в розовых сумерках, когда пчелы еще спят, пасечники закрыли летки марлей, пропускающей воздух, мы погрузили шесть ульев на две телеги, сами сели на третью и поехали через село на другой берег реки. Транспорт нам дал колхоз.
Пчелы в ульях от тряски проснулись, гневно гудели, некоторые вырвались на волю и неслись над нами, сверкая при восходящем солнце, как искры пожара. Лошади прядали, припускали и останавливались как вкопанные.
С великим трудом проведя их за уздцы по узкому деревянному мосту и выкатив наши телеги, наконец, на ржавый от каждодневного зноя выгон, мы направили наш караван к холмам, поросшим ягодником и орешником. Там, торопливо оглядевшись, расставили ульи метрах в десяти-двадцати друг от друга.
Когда мы открыли летки, пчелы золотистыми спиралями взвились в небо и принялись кружить над новым местом. Но через какое-то время их стало все меньше и меньше - работники разлетелись искать цветы...
Васил с угрюмым лицом сидел на борту телеги, глядя под ноги. Тимур покрикивал на лошадей, высвобождая их из оглобель и стреноживая. Затем он срубил в ереме длинную осиновую жердь, попросил меня помочь - мы раскатали, подняли и растянули большую палатку, привязав концы к заколоченным в землю колышкам. Васил сразу же, плаксиво исказив лицо, лег внутри на ветхое одеяло.
Мы с Тимуром закурили возле костерка - я привез из города пасечникам в подарок блок болгарских сигарет с фильтром, и Тимур мог их курить одну за другой.
- Конфетки, - так он оценил их качество.
НОЧЬЮ лошади паслись рядом в логовине, звякая своими колокольчиками, пчелы угомонились, спали в ульях. И в раздвинутый полог палатки было видно, как над мерцающей, судорожной, живой речкой горят, переливаясь зеленым огнем, звезды.
И я тогда впервые, наверное, задумался, какие же хорошие и светлые люди вынуждены бывают подчиниться блажи представителей власти.
- Слушай, - спросил Тимур. - А на луне все время светло?
- С этой стороны - да, - отвечал я.
- А почему она не крутится? Как портрет на Первое мая, все время смотрит.
- Видишь ли... - начал я было объяснять строение Солнечной системы. Но в эту минуту Васил рывком сел рядом в палатке. Он часто и тяжело дышал.
- Что с тобой, родной? - спросил участливо Тимур. - Сон плохой видел?
Васил не отвечал. Поднялся и ушел в темноту.
- Наверно, живот болит, - объяснил Тимур. - А у меня голова болит. Я же контуженный. Нам бы с Василом пенсию... говорят, рано... Я читал в газете "Правда": в Болгарии, кто воевал на стороне Красной Армии, получают пенсию.
Васила что-то долго не было.
- Может, пойти поискать? - предложил я.
- Зачем?.. - зевнул Тимур, ложась на спину. - Он там лежит... ему в палатке душно.
И в самом деле, вынырнув из палатки, я увидел - шагах в пяти, на траве, чернеет фигурка пасечника. Глаза его были закрыты, ноги босы. Спал ли он?
Я стоял, не уходя в палатку. С болью в сердце, наверное, впервые в жизни подумал, как же беден наш народ. Ты, инженер, получаешь большие деньги, сто сорок рублей в месяц, ты бы не сигареты им привез, а штаны... джинсы бы привез... Они и крепкие, и не душные.
Я поклялся, что в следующий раз привезу братьям американские джинсы. Достану, куплю хоть у спекулянтов.
Через три дня я уехал.
БЛИЖЕ К ЗИМЕ написал матери письмо, спросил, как там дела у наших пасечников. Я не забыл про свое обещание: одни джинсы уже купил, берег до следующего лета... а если смогу приобрести еще одни, вышлю почтовой посылкой...
Ответ матери меня смутил.
"Мальчик мой, про них всякое говорят... будто бы пьянствовали... хулиганили... вот и посадили их..."
Как посадили?! За что?..
И только приехав на родину следующим летом, проскочив из дому на старом велосипеде до пасеки, где меня встретили совсем другие люди, я узнал, что произошло год назад.
- ПОМОЩНИКИ районного секретаря, - рассказывали мне земляки, - будто с цепи сорвались! Наезжают чуть ли не каждую неделю и требуют: когда будет хороший мед? Увозят в трехлитровой банке на пробу - возвращаются сердитые: плохой мед!
- Как плохой?! - кричал Тимур по-татарски помощникам. - На том берегу... такая же трава, как в Башкирии... я специально ездил! Проверял! Вот смотрите! - И достав из мешочка какую-то пожелтевшую траву, пересыпал ее перед гостями из ладони в ладонь. - Нюхайте! Эту, эту траву пчелы сосали, как вы в детстве сосали молоко своей матери!
- Нет. Альберту Фаузовичу не нравится.
- Ему не нравится или его жене?
- Это не важно. Не такой мед.
- Какой не такой?
- Не такой пахучий.
- Разве это не пахучий?! Женский одеколон не пахучий, а этот мед пахучий!..
- Нет, сказал товарищ Курбанов. Он знает.
После этого наезда молчаливый Васил надел белую рубашку (подарок дочери) и старые военные брюки, пошел в деревню к председателю колхоза. Он выпросил на два дня машину "ГАЗ-51" и поехал через Старую Михайловку и Поисево вверх, через холмы и синие боры в Башкирию, соседнюю республику, на ярмарку.
Он мигом там продал свой мед и купил на часть вырученных денег двенадцатилитровую канистру башкирского меда. Самого хорошего.
И когда в очередной раз на пасеку прикатили посланцы районного начальства, он налил из канистры для Курбанова литровую банку на пробу. Взял с самого верху, со всплывшей пыльцой, от которой, как от самосада, першит в горле.
- Пусть попробует.
- Есть у нас одно место в лугах, - соврал Тимур. - Специально для Альберта Фаузовича держим.
И к великому изумлению пасечников, снова был ответ:
- Начар бал. (Плохой мед.)
На следующий вечер (было воскресенье) приехал сам первый секретарь.
В пиджаке и глаженых брюках, с галстуком в горошек, как у Ленина на картинках, быстро вертя головой, словно дятел, выбирающий на дереве куда клюнуть, стремительно заговорил:
- Етит-твою, вы издеваетесь?! Что вы мне присылаете, етит-твою?!
- Етит-твою! - вспылил контуженный Тимур. - Васил, слышишь?! Мед плохой!
- Плохой? - тихо спросил Васил.
- Да! - закричали три помощника, упреждая гнев начальника, который в эти секунды срывал с горла галстук. - Мы ждем в гости... из обкома... люди скажут: и это они называют хорошим медом?! Даже сравнивают с башкирским! Да, Альберт Фаузович?
Тимур зло рассмеялся.
- Чего смеешься? - подступил к нему один из помощников Курбанова, играя бровями. - Не над собой смеешься?
Видимо, партийный чиновник и Гоголя читал. Очень подлый был этот Саватеев, по национальности вроде русский, но, угождая начальству, говорил с акцентом. А главное не в этом - сам он был алкаш, второй раз женат, но очень любил читать лекции в сельских клубах о нравственности.
- Я смеюсь, - сказал Тимур, - потому что мед башкирский. Васил его в Уфе на ярмарке купил.
- Что?! - взъярился Курбанов. - Вы еще обманываете меня?! Думаете, моя жена мед от меда не отличит?!
- Я пошутил, - нахмурился Тимур. - Это наш мед. Но ведь немного лучше прежнего? Вот, попробуйте. - И он вынул из бидона и протянул начальству деревянную ложку с золотистым округлым мерцающим комком, который на глазах менял форму и начинал литься в бидон тончайшей - тоньше волоса - струйкой. - Попробуйте!
Курбанов высокомерно подставил палец - палец оплела волшебным узором прозрачная нить.
- Ну? - спрашивал Тимур. - Немного лучше?
То ли Курбанов почувствовал что-то неладное в этой истории, то ли в самом деле понял, что мед хороший, - буркнул:
- Немного лучше.
Но не унимался Саватеев:
- Что за игрушки вы тут разыгрываете?! То башкирский, то небашкирский. Товарищ Курбанов все знает.
- Слушай, пошел ты на хер!.. - вдруг негромко произнес молчавший Васил.
- Что?! - захрипел Саватеев. - Что он сказал?
- Он вам сказал, - отвечал Тимур, широко улыбаясь Курбанову, - что предлагает отведать медовухи, которую мы сделали из этого нового урожая. Хир по-татарски свежий воздух. Идемте под навес и попробуете.
Трудно сказать, что двигало Курбановым, но с неожиданной улыбкой он кивнул помощникам:
- Попробуйте. Может быть, возьмем для больших гостей.
Я думаю, его развеселило объяснение Тимура, что такое "хир".
Васил вынес из избушки гармонь, заиграл красивую песню "Минзаля", чтобы немного смягчить души приезжих, да и себя успокоить.
"Шестерки" начальника приняли в заранее приготовленные чистые эмалированные кружки хмельное пойло, шибавшее медом и дрожжами, и, глянув на товарища Курбанова, отпили.
- Ну как? - спросил он.
Никто из них не знал, как ответить. Похвалить - вдруг начальнику медовуха не понравится. Поругать - опять же неизвестно, что скажет потом Курбанов.
Не смолчал один Саватеев, все же в нем кипела обида: по переглядыванию коллег, их ухмылкам, он понял, что Тимур и Васил над ним насмеялись.
- Я думаю, товарищ Курбанов, это обычная сивуха. Видите, и сам он только глотнул. И братенник совсем не пьет.
- Ему нельзя, - серьезно ответил Тимур. - Лучше я выпью за него. - И допил кружку.
- Еще выпей, - процедил Саватеев. - Может, ты нас отравить хочешь? Я думаю, товарищ Курбанов, этот мед - остатки с прошлого года. А хороший они продают. По моим сведениям, вот этого, - он кивнул на Васила, - видели у нас в райцентре, покупал в магазине тряпки для женщин. Откуда у колхозника деньги?
КАК МНЕ рассказали земляки, далее произошло что-то ужасное. Тимур упал на землю и стал биться в судорогах. К брату на помощь метнулся Васил и, мигом сообразив, сунул ему между зубов ручку деревянной ложки, которую Тимур тут же - щелчком - перегрыз как дудочку вермишели...
- Успокойся, дорогой, успокойся... - бормотал Васил. - Он контуженный... успокойся...
Тимур хрипел и выгибался возле ног приезжих.
- Поехали! - скомандовал, морщась и отступая к белой "Волге", Курбанов. - Они тут разберутся. Алкоголики!..
- Да это провокация!.. - махнул рукой Саватеев. - Картинку гонят!
И вот этой фразы не смог простить ему Васил.
Отпрыгнув от брата, он цепко ухватил за руки Саватеева и прошипел:
- Провокация?! - дернул, сорвал того с ног и, раскрутив вокруг себя, как это ныне делают фигуристы на льду, швырнул, как куклу, с обрыва вниз - к реке. - Хасрат! (Жалкая тварь!)
Слышно было, как Саветеев шлепнулся в воду и метался там, в камышах:
- Убили!..
- Как вы смеете?! - завопили помощники, окружив - как бы защищая - начальника.
Васил, ничего не отвечая, склонился над братом. Тот стонал, дергал ногами.
Дождавшись мокрого помощника, гости из райцентра быстро укатили. Через два часа явилась милиция, Васила арестовали.
В ТОТ ДЕНЬ, когда в райцентре судили Васила, явился на суд и его брат Тимур. Сначала его не хотели впускать в зал, но он был прилично одет, побрит, спокоен. Сказал:
- Я дам показания.
Кое-кого смутила сумка у него в руках, в ней что-то глухо жужжало.
- Приемник купил, - объяснил Тимур. - Сейчас выключу.
И на суде, когда Саватеев начал лгать: дескать, Васил, алкоголик, не умеющий владеть собой, напал на него только потому, что он, Саватеев, покритиковал его мед -Тимур поднялся с места:
- Земляки! Кто из вас скажет, что у нас мед плохой? Если кто-то скажет, я сто рублей дам, а сам залезу на крышу и прыгну!
В зале зашумели, судья потребовал немедленно вывести из зала суда гражданина Тимура Салахова.
- Хорошо, я уйду, - сказал Тимур, - но я оставлю моих заместителей. - И он раскрыл сумку.
И рой пчел - там был именно рой - как шаровая фиолетовая молния, выкатился и, поднявшись, грозно гудя, поплыл над всеми. Начались визги, ругань и неразбериха...
Тимура арестовали. Суд продолжил свою работу через неделю и постановил: по статье "угроза убийства" приговорить Васила Салахова к семи годам исправительно-трудовых работ в колонии строгого режима, а его брату, как сообщнику, дать три года.
Их отправили в Сибирь...
С тех пор прошло около тридцати лет. Насколько мне известно, Тимур и Васил в родные края из Сибири не вернулись.
Я надеюсь, что, если старики сейчас живы, они держат пасеку. У них всегда был настоящий мед. Они были честные люди. Сахаром пчел не кормили. Манной каши для густоты не подмешивали. И конфетной патокой для объема мед не заливали.
