Нынче мы опять будем много вспоминать войну, и особенно победный сорок пятый. Одних (тех, кого все меньше и меньше...) к этому обязывает незаживающая память, других (и таких сегодня все-таки больше) - сыновний долг. Подтверждение тому - новая поэма челнинского поэта Николая Алешкова. Она не о войне - об отце, а значит, все-таки о ней... Наступивший год для председателя Татарстанского отделения Союза российских писателей Николая Петровича Алешкова тоже юбилейный. Свои шестьдесят свечей он зажжет вскоре после того, как прогремят шестьдесят залпов праздничного салюта в честь Великой Победы. От судьбы не уйдешь: "Мой год рожденья - сорок пятый год..."
Поэму "Отец" Николай Алешков включил в свою новую книгу, которая уже в ближайшее время увидит свет в Таткнигоиздате. Назвать ее "очередной" не позволяют солидность повода и внушительный объем. Итоговой? В каком-то смысле - да, хотя, разумеется, не все так категорично. В юбилейную книгу, которую автор назвал "Сын Петра и Мариши. Избранное", вошли стихи разных лет, и в том числе недавно написанные. А потому - еще не вечер...
ОТЕЦ*
Я знаю - никакой моей вины
в том, что другие не пришли с войны...
Александр Твардовский
Я знаю, что меня могло не быть.
Хотели до рождения убить.
Летела пуля в голову отца.
Случайный взмах! И капелька свинца
попала в руку, в локтевой сустав,
навеки быть смертельной перестав.
Был госпиталь. Блокадный Ленинград...
Я не хочу об этом невпопад!
Я ничего не знаю о войне!
Но дух отца тревожит память мне.
Отец вернулся к матери моей,
его там ждали двое сыновей.
И дочке (старшей) было девять лет.
А нас с Верунькой и в помине нет...
Два брата у меня и две сестры.
Мы друг для друга - разные миры.
Един для всех нас корень родовой.
Войне конец. И наш отец живой!
И я горжусь (кто помнит, тот поймет):
мой год рожденья - сорок пятый год.
Но первые рассказы о войне
не от отца пришлось услышать мне.
Отец молчал. Я видел, вертопрах, -
в его глазах застыли боль и страх.
Но брал своё в застолье самогон.
И поддавался уговорам он.
- Петруха, легче станет, расскажи...
- По Финскому заливу три баржи
из госпиталя раненых везли -
добраться б только до Большой земли.
В блокадном небе "юнкерс" вдруг завыл
и в три захода баржи разбомбил.
И в ледяной барахтались воде
от взрывов уцелевшие. В беде
мне повезло. Я грёб одной рукой,
готовясь утонуть. Но вдруг с доской
рука в воде столкнулась. Та доска -
моё спасенье и моя тоска.
За край доски (будь проклят этот век!)
ещё один схватился человек,
такой же, видно, раненный солдат.
Коль есть ты, Бог, верни меня назад -
пусть лучше я в заливе утону!
Не спрашивайте больше про войну!
Ведь та доска не вынесла двоих.
Я, а не он, обнял детей своих...
Отец скрипел зубами, слёзы лил
и матерился так, что свет не мил...
Запомнил я рассказ, когда подрос.
Зачем запомнил - тут другой вопрос.
Я на него ответить не могу...
Я дважды был на сонном берегу
залива Финского, где думал об отце
и о себе самом - в его лице.
Я был и в Колпино, где на передовой
был ранен Пётр Алешков, рядовой.
Плетёный, чёрный помню тарантас.
Гнедок возил в том тарантасе нас.
Я хлебушек делил с ним пополам.
Мы ездили по фермам, по полям.
Последышем в семье тогда я был.
Отец меня особенно любил.
- Заглянем-ка, давай, сынок, в Бурды, -
сказал отец. - Тут полчаса езды.
Не зря стоит деревня на пути.
И мне нельзя деревню обойти.
Иначе прокляну свою судьбу...
И мы вошли в татарскую избу.
Черёмуха под окнами цвела.
Бабай там жил, абийка там жила.
А на стене - их дочери портрет.
Я понял, что её на свете нет...
Отец мешок зерна в сарай занес.
- Рахмат, рахмат...
Не обошлось без слёз.
Потом мы пили чай. Бабай молчал.
Лишь белой бородой бабай качал.
Рассказ отца печально слушал он:
- Бибисара услышала мой стон.
И к госпитальной койке подошла.
Висела бирка там. Она прочла -
откуда, кто. Узнала, что земляк.
- Как жизнь, солдат?
- Спасибо. Кое-как.
Вот только рана ноет все сильней,
но без неё бы стало голодней.
- Солдат, ты шутишь? Значит,
будешь жить.
- Хотелось бы, конечно. Может быть.
Я половину веса потерял
и в бред ночной, как в омут, я нырял.
Сестрёнка! Если всё же я умру,
ты за меня родимому двору,
когда из ада выйдешь, поклонись,
а мне сейчас, прошу я, улыбнись.
- Ты прав, солдат. Блокада - это ад...
Я до войны попала в Ленинград.
Учёба. Медицинский институт.
Война. Приказ. Я оказалась тут.
Поверь, солдат, на берегах Невы
мы голодаем так же, как и вы.
- Держись, землячка! Вот наступит мир -
на родине с тобой закатим пир.
- И ты, солдат, держись. Надежда есть...
Через неделю смог я перелезть
с кровати на носилки. Ваша дочь
сумела всё же земляку помочь,
определив меня на самолёт.
Я плохо помню тот ночной полёт.
Конечно, немцы нас пытались сбить.
В Москве очнувшись, попросил я пить...
Потом другой был госпиталь, в Перми.
Так перед смертью хлопнул я дверьми.
Но почему, бабай, - не знаю сам -
я здесь, а Ваша дочь осталась там...
Я ничего не знаю о войне.
Отец, зачем тревожишь душу мне?
О чём я должен людям говорить?
Тебя, отец, мне не в чем укорить.
Я у твоей могилы вновь стою
и сам себе вопросы задаю.
Лежишь ты рядом с матерью моей.
Вас поминают пятеро детей,
и внуки есть, и правнуки у вас.
И близится к финалу мой рассказ.
Отец, на свете снова меркнет свет!
Ответа нет, ответа нет, ответа нет...
* Мой отец, Алешков Петр Федорович (1912-1986 гг.), в 1940 году участвовал в Финской кампании, с 1941 по 1942 год - в Великой Отечественной войне при обороне Ленинграда. Красноармеец 13-й роты минометного батальона 657-го стрелкового полка. Был дважды ранен.
Дмитрий БАЛЬТЕРМАНЦ.
