В июне 1941 года студенту-выпускнику музыкального училища Афзалу Хайрутдинову не было и семнадцати, но свою чашу участия в кровавой битве с фашизмом он испил до дна. Сегодня, когда до 65-летия Победы остается немногим более года, мы с особым чувством воспринимаем живые свидетельства тех, кто эту Победу приближал. Ветерану Великой Отечественной, профессору Казанской консерватории Афзалу Насретдиновичу Хайрутдинову есть что поведать о своих военных буднях, и не только о них...
Представьте себе молоденького солдата, который в передышках между боями, торчком поставив скрипку на колено, наигрывает на ней, будто на крохотной виолончели, сонаты Дворжака и Баха. Он же мерзнет в окопах Сталинграда, косит фашистов минометным огнем на Курской дуге, а в мае 45-го ставит автограф на рейхстаге. В наградном "регистре" солдата-музыканта - ордена Красной Звезды и Отечественной войны 1-й степени, медали "За отвагу", "За оборону Сталинграда", "За освобождение Варшавы", "За победу над Германией". Ветерану Великой Отечественной войны, основоположнику татарской виолончельной школы, бессменному в течение полувека заведующему кафедрой альта, виолончели и контрабаса Казанской государственной консерватории, заслуженному деятелю искусств России и РТ, талантливейшему музыканту и педагогу, профессору Афзалу Хайрутдинову уже - 85 лет. Готовится к выходу в свет книга маэстро о жизни в большой музыке, основные главы которой посвящены воспоминаниям о войне. Поэтому и сегодняшняя наша беседа с Хайрутдиновым - о том грозовом времени.
- Афзал Насретдинович, мне трудно представить, что пехотинец, наводчик миномета, старшина артдивизиона, прошедший с боями от Волги до Берлина, за войну не утратил профессиональных навыков игры на столь "деликатном" инструменте, как виолончель.
- И утратил бы, если б на фронте мне не сопутствовали музыкальные инструменты. Сначала скрипка, которую в дороге я привязывал к бензобаку "студебеккера". Однажды во время ночного марша она выпала прямо под колесо. Потом появился аккордеон фирмы "Hess", выменянный у пехотинцев на бочонок спирта, трое трофейных часов и мешок муки. В конце войны появилась и виолончель. Так что на привалах и во время затиший у меня была возможность играть как на струнных, так и на клавишных.
В бою за Дом железнодорожника в Сталинграде мы ворвались на первый этаж, а немцы поднялись выше. Штурм решили отложить до утра. Я очутился в большой комнате, где стоял рояль. Подсел к нему, опробовал, стал играть, чем несказанно удивил однополчан. Они растопили печурку, расположились вокруг греть консервы. Вдруг раздался взрыв, и всех нас как ветром сдуло! Оказывается, немцы продырявили потолок и стали швырять вниз гранаты. Вот такой "концерт"!
А в Германии я подружился с немцем-виолончелистом, который доверил мне ключ от своей квартиры, и я в свободное время музицировал на его инструменте. Довелось играть и в военном оркестре гаубичной бригады. Эта практика помогла мне сохранить исполнительские навыки в "рабочем" состоянии. В Лейпциге мне удалось приобрести хорошую фабричную виолончель, с которой я впоследствии окончил консерваторию и аспирантуру.
- Вы выпускник Казанской консерватории с дипломом № 1. А как приобщились к музыке?
- Мой отец когда-то работал на шахтах Донбасса, где выучился играть на тальянке. Ее освоили все дети в нашей семье. Однажды к нам в дом (мы тогда жили в Дрожжаном) пришли какие-то партийные работники и увели меня вместе с отцовской гармоникой в районный Дом культуры, где проходила конференция. Спросили: "Сумеешь сыграть "Интернационал"? Я, как мог, его исполнил. Им понравилось. Меня вывели на сцену и усадили на табурет, перед столом президиума. Распорядитель шепнул мне: "Играй!" И я развернул во всю ширь меха отцовской тальянки! Весь зал, вместе с президиумом, встал и спел "Интернационал" под мое сопровождение. Из всех присутствующих один я сидел при исполнении государственного гимна!
Забегая вперед, скажу, что второй раз пришлось исполнять гимн в начале 1944-го, в Белоруссии. Вызвал к себе начальник штаба бригады, поинтересовался моим музыкальным образованием, а потом говорит: "В конце прошлого года принят новый Государственный гимн СССР, в войсках его еще не знают. Вы должны обучить словам и мелодии личный состав. Ноты и текст напечатаны в "Правде", вот возьмите. Даю срок неделю!" В армии, как известно, приказы не обсуждают. Всю ночь я подбирал мотив на скрипке, а утром в сельской школе, где собрались представители всех подразделений, мы приступили к репетициям. К концу недели впервые публично исполнили новый гимн. Потом мы разучили гимн с группой полковой самодеятельности, после чего на отдыхе все вечерние поверки проходили в его сопровождении.
Вообще-то, в детстве я мечтал стать волжским капитаном. И после седьмого класса с "липовой" справкой, в которой значилось, что мне уже 15 лет, приехал поступать в Казанский речной техникум. Но меня даже не допустили к экзаменам - было видно, насколько я еще мал. Знакомые посоветовали попытать счастья в музыкальном училище: "Ты ведь играешь на гармошке!" Я отправился туда, но прием был уже закончен. Секретарша все же доложила обо мне директору, а потом провела к нему в кабинет. Здесь мне дали инструмент, директор пригласил к себе несколько преподавателей, они послушали, как я играю, и объявили, что подхожу. Сначала меня зачислили в класс флейты, потом перевели в класс "большой скрипки" - виолончели.
- Прямо как в фильме "Приходите завтра"! Помните трогательный эпизод, когда профессор с концертмейстером экзаменуют Бурлакову Фросю?
- Именно так! Мне потом не раз встречались внимательные, участливые педагоги, благодаря которым я и стал профессиональным виолончелистом. Когда после окончания консерватории меня рекомендовали в аспирантуру Московской государственной консерватории, я тоже опоздал на экзамен по специальности - технический секретарь забыла отправить на меня вызов! И все же мой будущий учитель и наставник Семен Матвеевич Козолупов настоял, чтобы меня допустили к прослушиванию. Играл я перед такими светилами, как Ойстрах, Нейгауз, Гольденвейзер, Козолупов, приемную комиссию возглавлял ректор Александр Свешников. И все они выставили "пятерки"!
В Москве мне очень везло на встречи с великими музыкантами. Когда я был секретарем партийной организации факультета, в состав партбюро входил сам Давид Ойстрах! Тогда же познакомился с Мстиславом Ростроповичем - ассистентом Козолупова. Когда он женился на Галине Вишневской - молодой, красивой солистке Большого театра, и у них родилась первая дочь Ольга, Мстислав Леопольдович водил меня к себе показывать новорожденную. Держа в руках крохотное создание, я заметил ему: "Слава, вы должны быть счастливы - она так на вас похожа!" На что он весело ответил: "Я-то счастлив, да будет ли рада она, когда вырастет похожей на такую обезьяну, как отец?"
- В 1941-м вам еще не было и семнадцати. Как началась война для студента-выпускника музыкального училища?
- Как и для всех - неожиданно! Днем 22 июня мы с приятелями катались на лодке по Кабану. Вдруг видим: люди бегут по берегу. Спешно причалили, и - за ними. Оказалось, все спешат к репродуктору у мечети, из которого звучал голос Молотова, оповещавшего население о вероломном нападении Германии на Советский Союз.
Вернулись в училище, заходим к директору Аухадееву. Узнав, что собираемся с утра пойти в военкомат, Ильяс Ваккасович сказал: "Добровольцев и солдат сейчас вполне хватает. Война продлится долго, еще успеете повоевать. До призывного возраста вам еще полтора года, постарайтесь за это время подготовить себя физически в кружках Осоавиахима".
Я уехал в село Нижнее Чекурское помогать матери, которая одна (отца арестовали в 1937-м) выбивалась из сил, чтобы прокормить четверых малолетних детей. Вместе с колхозниками ходил на сенокос, убирал хлеб, зарабатывая семье трудодни. Зимой взрослое население деревни отправили на сооружение линии обороны в Тарханский район. Нам с мамой довелось копать противотанковые рвы, таскать из речки камни для укрепления дотов. После разгрома немцев под Москвой работы эти оказались ненужными, всех вернули домой. Как самый грамотный, я был назначен бухгалтером сельпо и так вошел во вкус счетной работы, что довольно скоро меня перевели в Дрожжаное старшим инспектором-ревизором райпотребсоюза.
Осенью 1942-го, получив повестку из военкомата, с колонной призывников отправился в Алатырь. Там нас ждали представители 363-го запасного полка, дислоцированного в Сурке, где мы должны были пройти курсы младших командиров пехоты. Нас разместили поротно в землянках. Ни белья, ни матрасов - голые нары. Командиром взвода у нас был младший лейтенант из бывших тюремных надзирателей, он и на нас смотрел, как на сборище преступников. Кормили скудно; видимо, то немногое, что нам выделялось, разворовывалось еще на дальних подступах к кухне. Ели на открытом воздухе, по двое из одного котелка (их не хватало). Когда приходилось разгружать вагоны с мерзлой картошкой, готовы были грызть сырые клубни вместе с кожурой! Люди страдали от голода, болезней, обморожений. Попасть на передовую нам казалось великим благом. Но когда в январе 1943-го нас среди ночи подняли по тревоге и приказали грузиться в товарные вагоны, у многих не было сил самостоятельно в них подняться.
Несколько суток нас везли невесть куда, в промерзлых вагонах, практически без еды. Настроение было подавленным: мы так и не доучились, не получили воинских званий командиров отделений. Среди ночи выгрузились в степи под Сталинградом - впереди был взорван мост. 150 километров до села Песковатка пришлось преодолевать по глубокому снегу. Мы несли на себе винтовки, гранаты, противогазы, противотанковые ружья, станковые и ручные пулеметы, патроны к ним. Мороз за 30, еле бредем, через каждые полтора часа замертво падаем на снег и тут же засыпаем. После команды "Подъем!" не у всех хватало сил подняться - пришлось даже создать специальную "подъемную команду". Перед марш-броском офицер пообещал, что по прибытии в пункт назначения будет горячая пища, баня, смена белья и краткий отдых. Но когда добрались до места, нам выдали лишь жидкий гороховый суп. Да и он не всем достался. Некоторые даже заплакали от отчаяния! Старшина откуда-то принес мешок сухарей, стал раздавать их горстями, но не хватило и их - последним в очереди он сыпал в ладонь хлебные крошки. Правда, дали еще кипятку.
И этих голодных, истощенных, еле державшихся на ногах парней сразу же бросили на передовую. Весь батальон (800 человек) был, как тогда говорили, "израсходован" в нескольких атаках под пулеметным и минометным огнем немцев. Весь, целиком! Меня спасло то, что на последнем построении фронтовой офицер отобрал четверых солдат со средним образованием (меня в том числе) для пополнения роты связи.
- Выходит, "счастливый билет" выпадает и на войне?
- Я в этом убеждался не раз. В уличных боях в районе универмага, где располагался штаб фельд-маршала Паулюса, шедший за мной след в след боец наступил на мину. Взрыв разметал всех вокруг, и только я остался стоять (правда, получил осколочное ранение в шею). Другой невероятный случай произошел на Курской дуге. Во время боя (я тогда был наводчиком минометного расчета) заряжающий приготовился опустить в ствол очередную мину, глядь - а из него торчит предыдущая. Это означало, что в "трубе" целых три невыстреленные мины! Я в тот момент прильнул к окуляру и не заметил, вылетели они или нет, а услышать звук "своего" выстрела в общей канонаде практически невозможно. Старший офицер по рации доложил о ЧП командиру дивизиона, и тот приказал нашему и еще двум ближайшим расчетам прекратить стрельбу.
После боя все ушли в укрытие, а нам приказали исправлять свою оплошность. Извлекать мины из ствола поручили мне, как самому молодому. Все понимали, что это "смертельный номер" - одна из них при первом же касании руки должна была сработать. А то и все сразу! Но, как я уже говорил, в армии приказы не обсуждают. Вынуть ту, что торчала снаружи, не составило особого труда, куда опаснее было достать две других. Наклонили ствол под таким углом, чтобы они могли выскользнуть сами. Пропустив вниз вторую мину, ухватил ее за "талию" и передал командиру. Точно так же поступил с последней. Когда все три оказались на земле, мы поняли, что произошло: заряжающий, по неопытности или в спешке, не снял предохранительные колпачки взрывателей. Но мы-то узнали об этом только сейчас! Бойцы после говорили, что лица у нас в тот момент были белыми, как у покойников. Впрочем, мы фактически и были мертвецами.
Чистая случайность спасла мне жизнь в Белоруссии. Как старшина артдивизиона я обеспечивал бойцов горячим питанием, "наркомовскими" ста граммами, офицеров - доппайком. Как-то наша кухня поутру опоздала на позиции (проспал дежурный). Только начали кормить бойцов, прибежал посыльный - меня срочно требовал к себе начальник штаба. И вот стою я перед ним по стойке "смирно", он "распекает" меня почем зря, и вдруг снаружи рядом хлопают два взрыва! Мы - наверх. Видим: мины накрыли нашу кухню - один повар убит, другой ранен, еще два бойца, не успевшие поесть, лежат мертвые. Не отлучись я за минуту до этого в блиндаж, лежать бы вместе с ними и мне...
А то, что произошло со мной уже после победы, иначе как чудом не назовешь. Наш дивизион направлялся из Берлина в Потсдам. Я ехал в кузове головного "шевроле" с разведчиками и играл на аккордеоне фронтовые песни. Вдруг порыв ветра сорвал с моей головы пилотку. Я спрыгнул на дорогу и побежал ее поднимать. Ребята ждать не стали - не останавливать же из-за меня всю колонну! Дальше ехал уже со своими батарейцами. Минут через пятнадцать колонна встала. Оказалось, грузовик с разведчиками опрокинулся в глубокий кювет (неопытный водитель не справился с управлением), и всех, сидевших в кузове, придавило! Несколько разведчиков погибли, многие получили тяжелые увечья. Выходит, беду от меня отвела слетевшая пилотка...
- В вашем домашнем архиве хранится "похоронка" о собственной гибели. "Повестка с того света" - очередная улыбка фортуны?
- Это довольно странная история. В ней указан хутор Гончары Сталинградской области. Я даже не помню такого! После войны, проездом в Крым, я заехал сюда на своей машине, но ни самого хутора, ни тем более собственной могилы не нашел. Когда мама зимой 1943-го получила извещение из военкомата, она прямо на улице лишилась чувств. Правда, горе в нашем доме длилось недолго - несколько дней спустя пришел мой "треугольник" из госпиталя. И когда родные сверили числа на почтовых штемпелях, оказалось, что мое письмо было отправлено уже после военкомовского. Появилась надежда, что я не убит, а только ранен.
Кстати, "хоронили" меня не единожды. В феврале 1945-го при форсировании Одера у немецкого села Аурит батарея нашего дивизиона, укрепившаяся на плацдарме левого берега, оказалась в крайне тяжелом положении. На реке начался ледоход - ни подкрепления, ни боеприпасов, ни еды бойцы не получали несколько дней. В штабе дивизиона мне приказали раздобыть любое плав-средство, способное доставить на тот берег продовольствие, патроны, медикаменты. Мы с ребятами нашли в поле спрятанную под стогом большую лодку, втащили ее в кузов "студебеккера" и доставили на берег. Всю ночь, вычерпывая воду из перегруженного баркаса и борясь с течением, мы продвигались к нашим. Вдруг из темноты раздались крики: "Братцы, мы перевернулись, тонем! Помогите!" Но кто же мог помочь им в этой тьме! Вскоре голоса ослабли, потом и вовсе прекратились. Видимо, несчастные утонули.
Наконец причалили. Никто нас не встречал, хотя был такой уговор. Пошли самостоятельно искать своих и вскоре обнаружили их в подвале сожженной электростанции: ребята сидели на полу голодные, окровавленные, смертельно уставшие. Увидев нас, они очень обрадовались. А потом рассказали, что послали нам навстречу группу бойцов, и они услышали с реки крики о помощи. Решив, что мы утонули, огорченные и подавленные бойцы вернулись ни с чем, доложив обо всем командиру. Тот, в свою очередь, сообщил о несчастье по рации в штаб дивизиона. В общем, той ночью нас "оплакивали" на обоих берегах! Хорошо, что недоразумение быстро разрешилось, иначе в тыл могла уйти и вторая "похоронка".
Кстати, о первой я узнал уже во время послевоенного отпуска из Германии. В тот раз не обошлось без сюрприза. И тоже счастливого! На Казанском вокзале в Москве, когда мы с сослуживцами стояли в кассу за билетами, один из них обратил внимание на худого, изможденного, плохо одетого мужчину лет шестидесяти. Он с такой подозрительной настойчивостью ходил за нами, что наш сержант решил, на всякий случай, проверить у него документы. И вдруг я слышу: "Андрей! (так меня звали на фронте). У него твоя фамилия! Может, ты его знаешь?" Я подошел, внимательно всмотрелся в лицо "доходяги", и меня словно током ударило: знакомые черты отца, особенно глаза! А он стоял передо мной и шептал: "Сын мой, сын мой". Мы, плача, обнялись. Мои товарищи были потрясены не меньше нас! Оказалось, что все эти годы репрессированный отец работал на строительстве железной дороги до Котласа и был освобожден лишь несколько дней назад. Он пытался купить билет до Ульяновска, но кассы обслуживали только фронтовиков. Мы пошли с ним к военному коменданту, и тот, услышав о столь необычной встрече, тут же выписал нам обоим проездные документы.
Но и это еще не все. От Ульяновска до дома мы добирались двое суток "на перекладных" лошадях. Километрах в десяти от нашей деревни нам встретилась подвода. Вдруг с нее соскакивает женщина и с криком: "Сынок! Сынок!" бежит ко мне (я сидел на передке телеги, отец дремал на сене под моей плащ-палаткой). Услыхав наши радостные восклицания, он соскочил на землю, и тут такое началось! Выяснилось, мать ехала в райцентр похлопотать о льготах на налоги для семьи фронтовика и ни о моем отпуске, тем более об освобождении мужа, ничего не знала!
- Афзал Насретдинович, впереди вас ждала долгая, плодотворная деятельность музыканта и педагога. Война часто отзывалась в вашей мирной жизни?
- Да разве ее забудешь! Особенно ярко она вновь предстала предо мной, вы не поверите, на похоронах Сталина. На фронте не раз приходилось с его именем подниматься в атаку, а в марте 1953-го я прошел мимо него, лежащего в гробу в Колонном зале. Сильное, скажу вам, впечатление. Но и мертвый он продолжал губить людей. В Москве тогда творилось форменное столпотворение, в консерватории круглосуточно дежурили преподаватели, студенты, аспиранты. Возвращаясь в общежитие после ночной "вахты", я оказался затертым и вынесенным толпой на Трубную площадь. Чтобы не быть раздавленным, попытался как-то подтянуться вверх. Мне это удалось - ноги оторвались от земли, и шансов уцелеть прибавилось. Со всех сторон давили так, что, казалось, хрустнут кости. И, действительно, в груди что-то хрустнуло! Я подумал, что сломал ребро, и удивился: почему не чувствую боли? Еще испугался: если вдруг в этой давке потеряю сознание, меня, конечно же, растопчут!
А в это время по нашим головам передавали потерявшихся в толпе детей. Их, плачущих от страха, передвигали руками в сторону военных грузовиков, с которых милиционеры в рупоры призывали потерявших детей родителей искать их в автобусах за линией оцепления. "Провисев" в чудовищной давильне часа два, стал протискиваться в сторону цирка. В какой-то момент мои ботинки коснулись асфальта, и я уже своим ходом двинулся прочь, подальше от этой "Ходынки". С тревожным чувством расстегнул пальто, ощупал ребра - вроде бы все целы. Раздавленной оказалась... авторучка в кармане!
Фото из семейного архива А.Н.Хайрутдинова.
Евгений УХОВ.
