Рыба
Я работал в охране на берегу Волги. Несколько мужиков на дебаркадере ловили зыбкой рыбу – опускали огромный квадрат сетки в воду и через несколько минут поднимали уже с рыбой. Рыба шла крупная. Ее забирали сачком и бросали в бидон.
Я курил рядом. Какая-то рыбина в бидоне билась особенно сильно.
Я выбросил сигарету и вынул из бидона большого судака. Он притих.
Взяв его поудобнее обеими руками, я поднял его над головой, стал разглядывать: твердые брови, крепкая волевая челюсть, как у аскета, шевелит ею, будто дожевывает попкорн. Смотрит сурово, в глаза. Мутным взором – из глубины веков, с берегов моих предков – вовсе не пища, а разумное существо. Оно разглядывало меня. Я ужаснулся.
Мужики галдели, они были пьяные, я присел и тихо выпустил судака в воду. Он ушел тихо, не ударил хвостом, будто нарочно, чтобы мужики не услышали и не заругали меня.
С тех пор я не рыбачу, вот уже лет двадцать.
Мальчишеское
В классе четвертом ездил я на рыбалку. Далеко, через весь город в Ново-татарскую слободу – на пески, что намывали с Волги. Несмотря на малый возраст, те места я знал хорошо:
Летом в тех местах особенно знойно. Душно пахнет сухой овчиной, взлетают из сушилки облака опилок, пышут жаром кузни «Точмаша», тарахтят трехколесные тележки, из окон столовой валит на тротуар борщевой жар. Адово место!
А тут, у дамбы, – чудо-колонка! Напьешься, намочишь голову. Глядишь на кавказские горы песка.
С удочкой шагаешь по трубе земснаряда далеко-далеко в глубь залива. Садишься над бездной, под тобой чувственно шелестит по железу бегущий песок, постукивают голыши…
Ничего я в тот день не поймал.
Еду домой в полупустом деревянном трамвае. Впереди сидит старушка, в хвосте стою я и невдалеке – пухлая девчонка моих лет. Дурочка. Мы всех девчонок в школе называем дурочками, а они нас – дураками. Таково отрочество.
Трамвай тянется через весь город, вползает в трущобы Островского. Очень хочется есть. У меня 10 коп., я намерен купить в магазине на Жданова булочку с маком по 8 коп. или мороженое по 9 коп.
На меня долго смотрит кондукторша. Смотрит минуты две. Что-то решает в уме. И, решив, наконец, рывком направляется ко мне.
– Ну, все, – говорит. – Покупай билет!
Я молчу. Ведь школьники ездят бесплатно. А я вообще считал себя маленьким. Хоть я и длинный. Но я маленький. Мама никогда не брала мне никаких билетов. И почему сейчас я должен брать? Это не входило в мои расчеты…
– Как на мороженое – у них есть, а как за проезд – так нет! – злится тетя. У ней кожаная сумка на животе, и в ней стаканов пять денег.
У меня сосет под ложечкой, я уже не думаю о мороженом – хочу булочку. А сам краснею, и все это видит – улыбается противная девчонка.
– Ну? – говорит кондукторша. – Или выходи!
Она оборачивается, глядит в окно на остановку, где меня высадит.
«Хорошо, – думаю, – выйду. До Жданова осталось всего ничего».
В это время девчонка поднимает колено, достает из сумки кошелек, кожаный такой, с железными защелками, бабушкин, наверное. Подходит, улыбаясь, к кондукторше, улыбаясь, покупает билет, улыбаясь, подает мне, улыбаясь, отходит. И встает в стороне, тихо улыбаясь в окно.
Пухленькая, хозяйственная такая, заколка с камушком в темных волосах у виска. Сумка – тоже донашивает чью-то. А в сумке, наверное, чего только нет! – и куколки, и открытки (с артистками и с Новым годом), и алюминиевое колечко со стертой позолотой, и баночка из-под пудры, и стертая губная помада, и этот кошелек. Такой кожаный кошелек был у моей кузины, когда она играла в продавщицы: хранила в нем тугие купюры – листья сирени, продавала куличи из мокрого песка, траву на игрушечных весах взвешивала.
Наконец остановка Жданова. Я отодвинул деревянные двери и спрыгнул наземь. Вагоны потянулись. Не поднимая глаз, я видел и куртку, и темную прядь девочки…
Конечно, я был благодарен ей. Да что там! Все то время, начиная с момента, как она подала мне билет, у меня под ребрами сквозило и дрожало, будто там трясся холодец. И стыдно мне было. Но я же мальчишка! А получил подачку от девчонки. Если узнают об этом пацаны? Нет, я не смел сказать ей спасибо.
Она это понимает. После такого стресса мне уже не хотелось есть.
Бабушка
Мы с грустью провожаем перелетных птиц. С радостью встречаем их весной. Но радость омрачается: возвращается птиц намного меньше, чем улетело. Их отстреливают; иные не выдерживают трудного пути.
Мы с маленькой кузиной Рузалией не раз наблюдали, как бабушка, заслышав клич уток, семенила на огород, на открытое место, запрокидывала голову в белом платке, свисавшем до плеч, и тихо голосила на татарском языке: «Милые… добрались…»
Косяк галдел, качался в вышине и двигался неотвратимо, и меня пронзало ощущение жути пред силой природы – олицетворением великой миссии продолжения рода и любви к родине.
Бабушка встречала птиц каждый год. Однажды утопила калоши в разбухшей грязи огорода, и ее пришлось выводить в одних носках, подкладывая под ноги доски.
Ютилась она у младшего сына, брата моего отца, у строгой снохи тети Фаи. Дети боялись ее. Особенно бабушка. Потому что пенсию не получала. Старалась мало есть, и меня учила пить чай так: кусок сахара делить на четыре части клещами и заворачивать в носовой платок.
Однако вскоре бабушке назначили пенсию за двух погибших сыновей-орденоносцев. Заплатили сразу за все годы, что она жила без денег, получилась крупная сумма, и, конечно, на ее деньги сразу купили телевизор «Рекорд», один из первых на нашей улице.
И все же бабушка не имела права голоса в семье.
Однажды тетя Фая заставила мужа выставить на двор фикус, что стоял у них в зале – уже не модно. И бабушка ничего не могла поделать.
Вечером я смотрел у них телевизор (у нас еще не было), кузина сидела на диване и читала книгу – повесть о том, как старушку в трудный год вывезли умирать в зимний лес.
Рузалия читала быстро, и пока я смотрел кино, одолела книжку.
– Ну? – спросила тетя Фая, обращаясь к дочери.
– Мама! – зарыдала та. – Неужели я с тобой такое сделаю?!
– Ни-ког-да! – воскликнула тетя Фая.
А кузина испуганно плакала, будто виноватая в том, что написано в книге, и ее будут бить.
– Никогда, кызым! – уверено повторила тетя Фая и поднялась со стула, поправляя запястьями высокую грудь.
Фикус до осени стоял в саду на столе. Широкие листья его пошли желтизной.
Однажды я играл под яблоней и увидел бабушку. Она волочила калоши по длинной кирпичной тропе в сторону деревца, издали простирая руки.
Она плакала, встав напротив умирающего фикуса, жалела и жалилась, и, казалось, не было в мире пронзительней картины!
Была бабушка на то время достаточно стара.
И нет ее уже полвека.
Недавно хоронили родственницу, клали в могилу бабушки. В пустое место. Вместо бабушки – земля! Чистая, рыхлая, как на грядке в огороде. Как же бесправна ее и посмертная участь!
Первомайское
Кто скажет, что в молодости не попадал в милицию, кто не слышал протокольное «Пройдемте»?
Я, будучи еще ребенком, угодил в отдел.
Это было Первого мая. О, какой это был праздник!
Сестра готовилась к нему заранее – на уроках труда делала из папиросной бумаги цветы, привязывала проволочкой к веткам березы, которые заранее проращивала на подоконнике в бутылках с водой до клейких листочков.
Родители на мехкомбинате наряжали тележки для баннеров, автопогрузчики и грузовики. В столовой дудели в медные трубы слесаря и пикилевщики, ухал барабан.
Утром выступали. Впереди колонны на фоне портрета Ленина шел Рабинович, генеральный директор, очень толстый, похожий на ромб, только на голове фетровая шляпа. Несмотря на ужасающую полноту, шагал легко и вольно, кивал машущим с тротуаров.
На улице Татарстан в колонну вливались портовики, швеи с Тукаевской – все шли к площади Свободы, где мощно гремел оркестр и диктор по радио поминутно кричал «Ура, товарищи!». Милицейские чины в сияющих парадных мундирах останавливали колонны с востока и юга, чтоб хлынуло на площадь человечество из Заречья.
Демонстранты от улицы Пушкина до Тукаевской, ощетинившись знаменами, ждали. Располагали на карах закуску и питье, пели, плясали, и в то время когда головная колонна трогалась – быстро и четко, как римская когорта, задние, находясь в неведении, рассыпанные, пляшущие, ищущие во дворах туалеты, спохватывались и начинали бежать, гнали транспаранты, срывали с уезжающих кар свои гармони, чак-чаки, шляпы и водку.
Как раз в тот момент, когда плясали в широком кругу, я и потерялся. Огляделся – родителей нет, а тут и толпа побежала…
Как горько я рыдал!
Ко мне подходили люди, спрашивали, как фамилия отца, с какого он предприятия. Я ревел, отвечал несвязное.
Какой-то парень увел меня в милицию. Там я рыдал еще отчаянней. Начальник, сидевший за столом, успокаивал, иногда вызывал из другой комнаты девочку, ковырявшую пальцем в носу, и говорил: «Смотри, какая маленькая, и не плачет».
– Ага! – кричал я, – это ваша дочка!
Через час меня посадили в кабину крытого милицейского грузовика и повезли. Хорошо, что я знал свой адрес. Не играть со спичками, не разжигать керогаз, уходя, выключать свет – все это, а также домашний адрес, мне вдалбливали с младенчества.
В машине я уже не плакал. Я простил милиционерам, родителям, всему миру, что меня потеряли, только всхлипывал. А затем постепенно начал осознавать, как здорово ехать в машине на мягком сиденье.
Грузовик зашел в поселок Калуга от Жданова. Через лютую грязь в устье Подгорной. Поднялся по булыжнику на гору и возле колонки уперся в овраг. Я видел, что они едут не туда, но смолчал. Эти дороги я знал со времен горшка, в шесть утра на руках, а потом за руку меня доставляли теми улицами к трамваю, чтоб отвезти к бабушке – в Новотатарскую слободу.
Не сказал я заблудившимся милиционерам и то, что моя улица как раз на той стороне оврага, меня можно было просто отвести за руку.
Грузовик развернулся и влез в непролазную грязь на Центральной. Решили вернуться на Жданова, а оттуда через Вишневского – на Калугу. Они и там заехали не туда – на Заслонова, улица тоже уперлась в овраг. Милиционеры расспрашивали прохожих. Пенсионер начал обстоятельно перечислять: «Пугачева, Старая Пугачевская, Новая Пугачевская…», а потом, как Бисмарк, пальцем указал на восток.
В отличие от равнодушных горожан местные с любопытством заглядывали в окна кабины – милиция сюда приезжает лишь в особых случаях, ловить бандитов.
А тут в кабине между двух милиционеров сижу я!
Что обо мне подумают?
Слезы мои просохли, и я решил улыбаться.
Будто шофер – мой дядя.
Ведь у нас, если к кому приезжала машина, тот на улице считался героем. Сообщал завистникам, что его отец завтра привезет дрова, и ты, Валерка или Витька, к машине нашей не подходи! Соседская девочка хвастала, что у них дядя Вася повесился, и завтра к ним приедет скорая помощь, милиция и пожарная машина.
Когда милиционеры уверились, что я узнал свой дом, сличили по номеру на воротах, меня высадили.
Новопугачевская пустовала. Вероятно, все были еще на демонстрации.
Зашел во двор, дернул в сенях дверь – заперта, сунул руку в тумбочку – ключ. Родители меня еще искали.
Как жаль! Плакать я уже выплакался. Но слезы я бы нашел и выудил бы таки шоколадку. А если хорошо поорать, показывая рыданьями, что натерпелся мук, там и на машинку можно рассчитывать.
Я лег на диван и сразу, и впрямь натерпевшийся, крепко уснул. Не помню, сколько тогда мне было лет, в школу я еще не ходил.
Айдар САХИБЗАДИНОВ
