 |
| Айдар Файзрахманович Сахибзадинов родился 2 декабря 1955 года в Казани. Окончил Литературный институт им. М.Горького. Автор нескольких книг. Публиковался в журналах «Октябрь», «Наш современник», «Литучеба», «Казань» и др. Представлен двумя рассказами в сборнике «Русская литература народов России XX века». Лауреат Державинской премии (2012 г). На днях в Таткнигоиздате увидела свет новая книга Айдара Сахибзадинова «Провинциал», приуроченная к 60-летнему юбилею писателя |
Озеро
Есть у меня странности, от которых не могу избавиться. Это, наверное, душа болит, и получается: я душевнобольной.
Можно назвать это и состраданием. Но разве есть душа у божьей твари, чтоб ей сострадать? Тем более у муравья, у мошки? Ведь если отцы-святители, твердящие «не убий», трапезничают убитой дичью, значит, считают, что души у птички нет.
И я, богохульник, по утрам на кухне вылавливаю на окне спичечным коробком ос и мух и выпускаю в форточку. Видя на пути муравья, отвожу ступню. Смеетесь? Мелочь? А что, размер души зависит от массы тела? И слона жальче – душа у него больше, чем у муравья? А душа человечья не овечья. Она качественнее? Ха-ха! Не путайте душу с пресловутым айкью. Душа – это осознание, пусть и не критическое, собственного я. То есть всякая тварь и мелочь, порхая и радуясь, ощущает, что она ЕСТЬ. Это и есть душа!
У нас за поселком, у самой опушки, – озеро. Не озеро. Так себе пруд. Стоит, огороженный соснами, и потому на дне много хвойных игл, мягких, щекочущих ступню, когда наступишь. Вода красная, свекольная, уже цветет, а к концу лета становится как кисель, после купания этот кисель подсыхает и пленкой стягивает кожу.
Но купаться в пруду одно удовольствие.
Нынче, как потеплело, первым делом пошел на пруд.
Сижу, гляжу на воду. Летают стрекозы, шмели… Хорошо. Так бы и сидел век.
Сверху плюхнулась шишка, отвалила вбок, как поплавок. Крутит ее течение, рожденное подводным ключом. А вон бьется на поверхности мотылек. Бедняга! Вода для него гибельна, она как клейстер. Не вынуть из нее крылышко. Водяной паук на коньках равнодушно катит мимо, нет чтобы помочь утопающему!
Беру прут из кострища, вытянувшись, сажаю мотылька на кончик, стряхиваю в траву – живи! Чего мне стоит?
А вон несет еще бедолагу, это уже не мотылек, а почти что бабочка. Достаю прутиком. Живи и ты! А вон того, кургузого, не достать. Приходится лезть в воду. Откуда ж их столько сегодня?
Всех спасаю. Всякому дана душа.
Ну, теперь можно и нырнуть самому. Плыву до середины. Дальше любимое – перевернуться на спину, глядеть на облака. Мир прекрасен! Всем хочется жить. Особенно летом!
Плыву к берегу. Ба! Перед самым носом кто-то трепещет. Утопил одно крылышко, а другим машет, зовет. Толстенький, короткий, в зеленой тельняшке, наверное, по жизни весельчак и, будь человеком, умел бы играть на аккордеоне. А тут ни за что гибнет!
Руки заняты. Как быть? Тихо подныриваю, тихо всплываю – и гармонист у меня на темени.
Плыву к берегу, как МЧС. А вот и второй матрос! Что, их плот потерпел крушение? Черпаю ладонью и вместе с водой лью-сажаю опять себе на плешь, плешь у меня с бортиками.
Выхожу на берег, сгибаюсь, трясу головой. Матросня падает, валяется, будто после попойки, но приходит в себя и карабкается прочь.
Пора одеваться. Но глаз – он востер, высмотрел: крутит в серой пыльце бабку-коровку. Бабка-коровка – это свято! Улети же на небо! Эх, толстая да неуклюжая. Видать, пенсионерка.
Шагаю домой через поселок. Гляжу в сады и огороды. Хорошо, легко на душе, будто я тимуровец, а это мое пионерское лето!
А что дома я буду кушать? Конечно, кашку! Я давно уже вегетарианец.
Смеетесь? Смейтесь.
Но помните – настанет время, и кролики, киты, морские львы и куропатки, овцы, гуси, утки при участии присяжных – плачущих коров – устроят человечеству Нюрнбергский процесс. И первыми будут наказаны рейхсляйтеры от гурманов, стоящие ныне у костров с кровью на зубах.
Прощай, Египет!
Она боялась летать в самолетах. Клаустрофобия. Аэрофобия. Мы не летали никуда на отдых из-за этой боязни. Да и как она будет расходовать единственный отпуск на чуждые юга, когда мама, единственная в мире мама, ждет не дождется ее на родине, в далекой северной провинции?
И вот подруга с работы, отдохнувшая в Шарм-эль-Шейхе, с таким восторгом расписала ей Красное море, дайвинг, диковинных рыб, что спутница моя загорелась. Было прочитано множество советов, как летать, как настроиться, а главное, усвоить, что на земле, в автомобилях и поездах погибает людей больше, чем в небе.
И мы полетели. Она наелась успокоительных таблеток. Сидела в самолете, как истукан. С набрякшим лицом и выпучив глаза, как старая диабетчица из Тель-Авива.
Первая трудность была преодолена. Предстояла еще одна. Не менее трудная. Это вода.
Глубины она боялась больше смерти. Купалась в местном пруду только у берега и только продевшись в свой ярко-желтый круг. Длинная, виляя пухлым задом, двигалась вдоль прибрежного кустарника, как анаконда, заглотившая поросенка.
На египетском рынке мы купили ей маску с трубкой, спасательный жилет и ласты.
И что же? Нет. Она не поплыла. В полном снаряжении хваталась за перила у помоста и, утопив лицо, рассматривала сквозь маску рыбок. Ластами слегка лишь подгребала.
Уговоры казались бесполезными. Я демонстрировал, ложась на спину и задирая вверх конечности, как сама по себе держит сапиенса морская вода. Ложился и на живот и показательно замирал, будто относимый волнами брусок. Бесполезно! Она даже не смотрела в мою сторону. Все разглядывала сквозь маску кораллы и диковинных рыб.
Но женщины непредсказуемы. На другой день она сказала:
– Давай вместе! Держи меня за руки!
Мы оттолкнулись от лестницы, уходящей в глубину, и поплыли!
Нас качало на волнах, крутило и поворачивало, как парашютистов в свободном падении.
Проплыли, подгребая метров двадцать, до самых буйков.
Когда она схватилась за канат, вдруг осознала, где она. Через маску увидела под собой дно. Вернее, дна под нею не было! Как раз там, под канатом, начинался скальный обрыв, переходящий в голубую бесконечность.
Отпустив буй, она бросилась на меня. Я ушел под воду, но успел снизу закинуть ее обратно на канат. И отвалил. Она молчала. Лицо ее было бледно, как отварная треска. Я понял: она не сдвинется с места, даже если из глубин появится акула.
Я объяснил ей на словах, крича в ухо, как буду сейчас действовать, и поплыл прочь.
На помосте все объяснил спасателю, он бросил спасательный круг в воду, и я доставил его несчастной.
Я очень боялся, что она откажется от круга, ведь круг разлучит ее с канатом! Но она оказалась умницей – по веревке длиной в двадцать метров ее выудили, как рыбку.
Целый день она ходила задумчивая.
А как же? При такой фобии, животном страхе, бултыхаться на страшной глубине! Веревка не в счет. Веревка здесь убирается, как лишняя скобка в синтаксическом предложении, как обнулившийся элемент в алгебраическом уравнении. Главное – результат: она плавала над бездной!
Над такой же бесконечной, как небо, которое она тоже недавно в себе покорила.
* * *
В Наама-Бей решили купить развесного чаю. Зашли в стеклянный магазин – ни единого человека. На полках, в сосудах – накрошенное разнотравье, чаи черные, зеленые, с розовыми и бурыми лепестками. С перегородок свисают снопы диковинных трав. Чего только нет! Но странно, нет и запахов. Травного духа. Как, например, в моем сарае, где душит атмосферу связка укропа.
Мы вышли и направились к набережной. Но тут нас окликнул и нагнал мальчик. Похожий на цыганенка. Шустрый. Глазастый. Глядя на его черные кудри, я подумал, что вот о такие волосья римские центурионы на пирах вытирали жирные пальцы.
За сто граммов чая отрок, вытаращив глаза, запросил 20 долларов. Очень дорого для Египта, это ж не Индия или Цейлон, тем более не Китай, где, как известно, лучшие в мире сорта.
А мальчик не хотел уступать, был жестче любого взрослого торговца.
Мы все же купили 50 граммов, я взял чаинку, пожевал. Духовитости нет. Кажется, весь аромат флоры выжжен здесь беспощадным солнцем.
В России не так. В России выйдешь за городом из машины и голова закружится от запаха истомных трав. В России почва не пожирает, а дышит – отдает, насыщает воздух запахами своего организма – гумуса с червями, корешками, преющими травами, млеющими в сумерках пестиками и тычинками.
Если ноздреватого египтянина бросить в наш сеновал, где смятые, как капуста перед закваской, клевер, полынь, ромашка, зверобой и душица, задохнется! И не спасет фильтр из черных волосьев в семитских его ноздрях.
Что кичится он бордовыми лепестками, брошенными в развесной чай! В Египте кислород пожираем горячим песчаником, из которого выпарен естественный дух. Страшные лучи превратили здешнюю саванну в камень, камень – в песок. Остатние булыганы стоят у дорог, пахнут сушью, потом бедуинов, шерстью верблюдов – запах, который вобрали в себя по жажде, по естеству, как губка.
И воздух мертвый. Древнее древнего. Ветра нет, и, кажется, от Долины Царей распространяется запах мумий – едва уловимый, заклинаниями кодированный, запах, как в подвалах древних библиотек, где век от века разлагаются фолианты.
* * *
Ах, египетская ночь! Шарм-эль-Шейх! В ноябре ночь опускается в пять вчера. Белые строения, будто вырезанные шатровые входы. Невообразимое богатство и черная, под хиджабом, бедность. Это первый город, в который мы выехали из отеля, и, может, поэтому так хорошо!
С нами Тамара, дородная москвичка. С моей спутницей они сошлись и не расстаются. Тамара здесь не первый раз, умеет торговаться на рынках и хорошо поесть. «Все включено» и аппетит тоже!» – говорит она, берясь за ложку.
Потребляет она на обед четыре фарфоровых подноса: на первое – мясные блюда с острыми приправами, на второе – салаты и сырые овощи, на третье – горку фруктов, на четвертое – десерт: пирожные, суфле, желе. Начинает трапезу стаканом белого вина и заканчивает им же.
Моя спутница пытается ей подражать. Но сдается – падает грудью на стол: дыхания нет, глаза красные, будто пища из раздутого желудка давит изнутри на глазные яблоки.
Сам я наелся лишь в первый день. Пища острая, и к ночи почуял, что умру здесь – на земле фараонов. Однако спас укол платифилина, его фтюхала мне запасливая Тамара. Теперь я довольствуюсь только чечевичным супом.
Мы едем за платьями для Тамары. Именно египетскими – с пирамидами, сфинксами, нефертитями.
Прямо на остановке, как только сошли с автобуса, встречает хозяин магазина и ведет в пустые торговые залы. В длинном, медного цвета одеянии до пят а-ля Бен Ладен, голова выбрита. Он чисто, как и все здешние торговцы, говорит по-русски.
Моя сухолядая спутница его не интересует. Он помогает одеваться грудастой Тамаре. Она монументально стоит посреди зала. Хозяин оглаживает складки.
Ладошка у него гладкая, ловкая, как голова змеи, скользит по выпуклостям молниеносно – и дородной Тамаре надо всем существом превратиться в мангуста, чтобы юркающего наглеца схватить за горло.
Однако ей пофиг: пущай.
Я пью чай, развалившись в кресле.
– Сколько за женщину возьмешь? – говорит араб. – Один верблюд дам?
– Че захотел! – басит Тамара.– Караван боевых слонов!
– Боевых слонов… – бормочет торговец и стушевывается.
Расплачиваемся, забираем товар.
Хозяин выходит провожать.
– А я в Москва был, – говорит он мне.
– На улице Мира? – шучу я, зная, что многие здешние врут, говоря, что жили когда-то в городе покупателя на улице Ленина или Чехова – благо они есть в каждом городе.
– Москва – хороший город! – продолжает араб.
– Я из Казани, – говорю.
– Казань? – он быстро листает в темечке атлас мира, и видно по глазам – не найдет Казань.
– Ну, на Волге! Великую русскую реку знаешь?
– Нил?
– Нил – это великая африканская река,– проявляю толерантность, – а у нас Волга, Татарстан! Там татары живут.
Он хлопает глазами, карта мира скомкалась в его мозгу, и ему немного неудобно, что случился такой конфуз.
– Татары, – кричу, показывая на себя. – Монголо-татары! Слыхал?
И тут щеки его опадают.
– Монголо-татар? – повторяет он удивленно и, глядя в глаза, медленно выпускает воздух мне в лицо, губы у него при этом трубочкой…
И тут я представил, что не только во французском дворе при слове «монголо-татары» в ужасе собирали манатки, чтобы бежать из Парижа, но и Египет тогда трясло, когда Чингисиды в союзе с Византией громили с востока Арабский халифат.
Мы выходим в кромешную ночь.
– Татар, татар, – говорит одобрительно араб, постукивая меня по плечу.
И я не знаю, что это – знак уважения или просто восточное притворство, за которым не знаешь, чего ожидать…
