Уже третий, уже четвертый день подсудимые говорят. Один за другим подходят к пюпитру, раскрывают толстые папки и говорят. Они говорят часами и целыми днями. Время от времени останавливаются, отпивают воды, отдыхают, и опять говорят. Обедают, спят и сейчас же опять принимаются говорить, рассказывать, разъяснять, приводить еще факты, еще подробности, еще сравнения, еще сопоставления.
Что за стремительный поток! Что за соревнование в обстоятельности!
В зале суда удивлены. Некоторые даже слегка разочарованы. Где запирательство обвиняемых? Где драматические сцены с возгласами: «Не совершайте судебной ошибки!», с воплями о невиновности? Когда и какой преступник признавался так тщательно и подробно? Тут несколько профессоров попросту читают целый университетский курс вредительской науки!
Иностранцы, присутствующие на суде, немного обижены, — их представления о политических процессах, о государственных преступниках попраны и нарушены. Собравшись в курилке, газетные джентльмены пожимают плечами:
— Да это полнейшие трусы! Вы только послушайте, как они каются! Ничем остановить нельзя!
— Да они совсем сложили оружие. Но что значит трусы? Ведь не сколько месяцев назад, занимаясь подготовкой интервенции, составляя планы промышленной катастрофы— разве они не знали, на что идут? Перед их глазами были расстрелы шахтинских вредителей, гибель Пальчинского, Мекка, Рязанцева … Ведь они не мальчики, понимали, что шутят с огнем.
— А все-так получается так: мно-го лет вредили и никак не собирались прекращать этого; наоборот, все смелее разворачивали свои планы. А попали под арест, просидели всего несколько месяцев в тюрьме — и вот уже какие стали благонамеренные, понятливые, пре-данные советской власти люди!..
В самом деле, отчего же так открыто и уничтожающе говорят о себе и своих деяниях подсудимые инженерного процесса? Где их личное мужество или хотя бы ничтожная уверенность в правоте, ну даже не правоте, а в какой-нибудь успешности дела, за которое они боролись?
Подсудимый Калинников скорбно восклицает:
— Недаром говорят, что тюрьма всех учит. Она и меня переучила!
Ну, не всякая тюрьма и не всякого заключенного. Рабочие революционеры просиживали в тюрьмах не по нескольку месяцев, а по многу лет, и ничему не «переучивались». Они выходили из камеры такими же непреклонными, какими входили в нее.
Почему?
Потому, что их подпирал новый, молодой исторически подымающийся класса. Класс, у которого еще все впереди. Они ясно видели неминуемую победу своего класса — в ее лучах маловажными, второстепенными казались личные страдания и даже физическая гибель самих революционеров. Революционер, вышедший из камеры на суд, высоко держит голову. Его поддерживает идейная правота защищаемого дела, убеждение в правильности избранного пути, твердая вера в конечное торжество, достижение цели — как бы ни сложилась его личная судьба. Вредитель не может поднять головы — как бы он ни силился, да он и не силится. Его глаза залеплены позором — он чувствует кругом себя глухую стену возмущенного гнева, он ощущает себя перед судом и массой не политическим противником, а преступ-ником. Ибо дело, которое он пробовал представить как политическое дело — обернулось отвратительным уголовным делом.
Нет будущего. Есть только прошлое. Нет сочувствия — родные сыновья предателей отрекаются от них и ломкими голосами подростков всенародно требуют расстрела для своих отцов. Нет политических идей —есть только счета полученных за шпионаж денег.
Здесь — никаких лучей победы нет. Ни лучей, ни иллюзий. Есть безысходный мрак полного поражения, и не только личного, но и поражения всего дела.
Очнувшись в тюрьме, собравшись с мыслями, вредители в холодном поту увидели, что состояли на службе у умирающего. У завтрашнего трупа! Как тут не отшатнуться, как не рвануться в ужасе к живому, как не цепляться холодеющими пальцами за одежду класса-победителя?
И они говорят, говорят без конца, задыхаясь, отпивают воды, и снова говорят, снова борются с наступающим на них ужасом безысходности, безнадежным призраком гибели своей и своего класса.
Мих. Кольцов.
Москва, 28 ноября. (По радио).
