Из большой редакционной почты, в которой наши читатели делились воспоминаниями о войне, мы выбрали одно письмо, написанное пожилой женщиной. Сегодня ей 84 года. За ее плечами – многолетний труд на оборонных предприятиях Зеленодольска и Казани.

Хотелось горько плакать

Весной 1941 года я окончила рабочую школу в Зеленодольске и решила поступать в театральное училище. Подала документы, осталось только сдать вступительные экзамены. И тут 22 июня… Началась эта проклятая война…

Все мои планы рухнули. Вместо учебы таких, как я, желторотых девчонок и мальчишек сразу же направили работать на предприятия. Меня распределили в группу, попавшую на оборонный завод им.Орджоникидзе (ныне – зеленодольское предприятие “ПОЗИС”), – учениками мастеров участков, токарей и слесарей, которым через неделю-другую предстояло уйти на фронт. В основном это были молодые рабочие, некоторые – недавние выпускники ФЗУ. Больно было за уготованную им участь. Больно и теперь – от того, что мало кто из них впоследствии вернулся…

В день отправки мобилизованных производство на заводе практически остановилось. Все – и стар, и млад – собрались возле проходной предприятия на проводы.

Помню, в тот день погода стояла пасмурная, моросил дождь, и на душе тоже было скверно. Лица собравшихся в основном мрачные и грустные. Правда, среди провожавших были и такие, кто пел под гармошку, а другие плясали. Некоторые матери ревели в голос от безысходности, обнимали и целовали сыновей. А те – словно каменные, ни единой эмоции. Складывалось ощущение, что многие новобранцы не совсем понимали, что происходит.

То было тяжелое зрелище… К горлу подкатывал комок, и поневоле тоже хотелось плакать.

Тут командир скомандовал: “Отряд, стройся!” Плач усилился. Новобранцы – мужчины 25-30 лет – встали в ряд. Поначалу жены не хотели отпускать их, а потом вместе с детьми шли рядом с марширующими мужьями.

Вскоре процессия достигла железнодорожного вокзала. Там уже стоял состав с так называемыми телячьими вагонами. Мобилизованных погрузили в них и со скрежетом задвинули дверные засовы. Состав медленно тронулся – нехотя, как будто его толкали сзади, а он всеми силами упирался. Провожающие бежали за набирающим скорость поездом, что-то кричали вслед, но никто никого уже не слышал.

Прошло столько лет, а эти лица покидавших нас, как живые, стоят у меня перед глазами. И – белые носовые платочки, которыми нам махали из узких окошечек вагонов.

Поклялись, что не сдадимся

Потом начались изнурительные трудовые будни. Завод работал круглосуточно. Основная нагрузка выпадала на ночное время, когда не было угрозы возможных бомбардировок противника. Фашистская авиация достигала территории нашей республики часто, особенно осенью 1941 года. Именно поэтому на заводе были приняты жесточайшие меры свето- и иной маскировки.

Каждый из нас работал по 10-14 часов, и все мы занимались одним и тем же – изготавливали патроны для орудий. Начальник цеха часто напоминал: “Будьте старательнее, расторопнее – Родина требует. Чтобы скорее победить врага, оружия надо много”. Но враг был очень силен и уже дошел до сердца страны – Москвы.

Мы, девчонки, поклялись: если и до нас дойдут фашисты, врагу не сдадимся, будем бороться до последней капли крови! И каждое утро с надеждой собирались у радиоточки и слушали последние известия от Левитана. Каждый день приносил, увы, все более страшные новости: “Сегодня оставили город Орел”, “Вчера оставили город Тулу”, “Идут упорные бои на подступах к Москве”…

На заводе работа шла по-накатанному. Станки гудели так громко, что не слышно голоса соседа. В ушах шумит, во рту – постоянная сухость, хочется пить. Девчата усталые, бледные, худые, голодные… Зима стояла трескучая, мороз доходил до минус 42 градусов. В те времена батарей парового отопления на производстве не было. Обычно посреди цеха стояла буржуйка – железная печка, которую в течение смены безостановочно топили дровами. И все равно в цехе было холодно и одновременно влажно. От горячей стружки металла стоял дым, как будто туман, ноги промокали, обувь изнашивалась. Но купить новую было негде. Позднее нам начали выдавать деревянные башмаки.

Что удивительно, никто не болел, никто не уходил на больничный. В иные дни работали по 16 часов без перерыва. Неудивительно, что дико хотелось спать. Есть и спать! А спать нельзя – если уснешь, станок затянет и оторвет руку. К сожалению, такие случаи действительно были.

На буржуйке пекли картошку. Мы приносили с собой из дома по три-четыре клубня. Помню, в три часа ночи у ночной смены был обед – как обычно, всего на тридцать минут. Съедаешь паек – одну картофелину и запиваешь водой. Хлеб и сахар были неслыханной роскошью, и за годы войны на рабочем месте я их ни у кого не видела. Характерно, что воровства не было и в помине. Хоть все и были страшно голодные, чужую картошку никто не брал, каждый будто “знал” свои клубни…

Потом дремали минут десять-пятнадцать – кто сидя, кто лежа около печки. Но вновь раздавался резкий звук заводского гудка, и мы опять тащились на рабочее место к станкам.

А жизнь идет…

Такая жизнь продолжалась до 1943 года. Потом наступило облегчение, и работать стали по восемь часов в три смены. Пришла и новая поросль – дети выросли, и мы, “старухи”, ожили. Тем более что с фронта приходили воодушевляющие вести.

Душой мы еще были молоды, нам хотелось жить хоть капельку веселее. Где-то после победы в Сталинградской битве ожил клуб, заработала самодеятельность. Мы начали участвовать в разных кружках. Постепенно возвращались с фронта раненые солдаты. Некоторые отчаянные девчата сразу повыскакивали за них замуж.

Среди подруг я слыла хорошей танцовщицей, часто исполняла цыганский танец с выходом. Такие выступления становились для меня настоящим триумфом. Подруги завидовали, когда видели, какой бешеной популярностью я пользовалась! Но никаких ухажеров я, как и многие из нас, себе не позволяла – воспитание было такое…

За пределами завода жизнь била ключом. Каждый день Зеленодольск наполнялся беженцами – мы их называли эвакуированными. В основном украинцы, москвичи, ленинградцы… Работы хватало всем – в городе действовало три крупных завода. А вот с жильем было напряженно. К тем, у кого в квартирах было по две-три комнаты, вселяли беженцев. Жилища в итоге напоминали перенаселенные коммуналки.

К нам в квартиру тоже подселили семью, которая жила в доме до конца войны. Это были евреи из Киева. Жену звали Хайя, мужа – Абраам, у них были четырнадцатилетняя дочка Роза и десятилетний сын Сема. Они оказались хорошими людьми, даже платили матери за жилье по сто рублей в месяц. Тогда на эти деньги, конечно, трудно было купить что-то стоящее, но сам факт оплаты – как считалось – свидетельствовал о порядочности постояльцев.

За хлебом выстраивались большие очереди. Их занимали с вечера, и дежурить у магазинов приходилось всю ночь, даже в холодные зимы. А поскольку стоять в очередях у нас в семье было некому, мы часто оставались без хлеба. Иногда приходилось продавать хлебные карточки и покупать хлеб на рынке. Но это было весьма накладно. На заводе зарплата была небольшая. Мой оклад составлял шестьсот рублей. А хлеб на рынке стоил 350 рублей за буханку, картошка – 60 за килограмм, мука – рублей 10 за стакан.

Народ выживал кто как мог. Были такие, кто беззастенчиво спекулировал. Другие брали где попало землю и сажали картошку. Мы с мамой тоже взяли участок в лесу неподалеку, выкорчевали пни и не только сажали картофель, но и сеяли просо. Хорошо запомнила, что в те лихие годы чужой урожай никто не воровал и не выкапывал, как сегодня.

В последние месяцы войны детям стали давать пайки. У меня были еще четыре младшие малолетние сестры, поэтому паек нам доставался весомый. Их лучшим содержимым были соленая рыба (“маканица”) и пряники. Увы, пряники сестренкам не перепадали, мы их продавали на рынке по пять рублей за штуку и на эти деньги покупали хлеб. Позднее нам стали выдавать привезенный из Америки сухой яичный порошок, из которого получался омлет – настоящее объеденье. Летом травы было много, лес рядом, а в нем – крапива, щавель, дикий лук, из которых варили суп.

Одним словом, люди не унывали. С соседями жили дружно, вместе гуляли на праздниках, друг к другу ходили в гости. Кто женился, кто разводился. В роддомах говорили, что рождаемость была, как ни странно, высокой. Возможно, потому, что в то время аборты были запрещены. Были случаи, когда за ослушание наказывали как минимум тремя годами заключения.

Где же ты, папа?

Отца нашего в начале войны забрали в трудармию, как многих мужчин старше 45 лет. Отец по профессии был механиком, и его направили работать на речной флот – на пароход “Александр Невский”. Первое время он нам писал письма, что у него все нормально. Но в конце 1942 года писать перестал.

Нам сообщили, что пароход под Сталинградом налетел на мину и это привело к большим потерям – погибли большое количество солдат, боеприпасов, боепитание, которое судно транспортировало в Сталинград. Но подробностей мы так и не узнали.

Позднее мама решила обратиться в военкомат, чтобы добиться пенсии за погибшего отца. Но ей отказали, объяснив, что льготы на пропавших без вести не распространяются…

Радость с горечью пополам

9 мая 1945 года нас всех разбудил Абраам громкой вестью: “Вставайте, война кончилась!” Помнится, было рано – около четырех часов утра. По радио торжественный голос Левитана с небольшими промежутками повторял, что наши войска взяли в Берлине рейхстаг, Германия подписала акт о капитуляции.

Что в этот день творилось на улице! Весна, яркое солнце, играет гармошка, незнакомые обнимаются, целуются, смеются, плачут… Радость эта действительно была со слезами на глазах. Все мы в первую очередь вспоминали тех, кого война у нас отняла навсегда… Впрочем, по тому, что почтальоны продолжали приносить “похоронки”, мы понимали, что война кончилась далеко не для всех…

Люди понимали, что жизнь наладится не сразу. Эвакуированные постепенно разъезжались, оставались только те, у которых была хорошая работа или жилье. Трудно сказать, где как по стране, а нам с натугой жилось вплоть до середины пятидесятых годов. Хлеба и продуктов первой необходимости систематически не хватало, даже когда в 1948 году отменили карточную систему, за хлебом все равно были большие очереди. И все же эти испытания были не чета тем, что люди пережили в годы войны.

Сания ХОРОШИНА.

Казань.