Рубрика «Былое», открывшаяся публикацией очерка Евгения Ухова «Я вернулся в свой дом…» ( «РТ» за 24 января), множит число авторов. Напомним: о родных стенах, в которых выросли, уже поведали Галина Иванова ( «Волга в детство впадает мое», 28 февраля), Николай Сорокин ( «Дом „Перекати-поле“), Людмила Мурина (Дети «Бегемота»), Николай Логунов ( «Вагонный парк Юдинского периода», 28 марта), Владимир Устиновский ( «Три тополя на Покровке», 18 апреля), Рустем Урманцев ( «Ностальгия по Школьному переулку»), Елена Ведина ( «Тепло остывших изразцов»), Ася Байгузина ( «Мощи святого родимого дома», 23 мая). Сегодня – очередная порция «Былого».

«Особняк» на Товарной улице

Всякий раз, проходя мимо автозаправки у ЦУМа на улице Саид-Галиева (бывшая Товарная), я вспоминаю, что на этом месте за деревянным забором стоял бревенчатый дом, в котором мы жили с родителями, двумя братьями и сестрой.

Сейчас непросто представить воочию и эту улицу перед деревянным пригородным вокзалом, и дома, что на ней стояли. Но хорошо запомнил, что после сильных дождей пролегавшая вдоль нее канава переполнялась водой, подтопляя грунтовый тротуар вместе с прилегающими к нему дворами.

Даже на окраинной казанской улице наш двор держался особняком – все в нем напоминало деревню. Огород с грядками, на которых родители выращивали огурцы, лук и помидоры, кусты смородины и малины, дровяник, сарай, курятник и даже голубятня (голубей держал старший брат). Во флигеле жила отцовская сестра, она держала корову, которую пасла на не залитых еще Волгой лугах. Когда под вечер она вела ее по улице, раздутые коровьи бока еле умещались в узком пространстве между заборами и канавой. Так вот и жили – пока не выйдешь за ворота, не поймешь, где ты: в селе или столице? Деревенский колорит усиливало лошадиное ржание и перестук копыт по деревянному настилу, время от времени доносившиеся с соседнего двора. Там у пожилого татарина в каретнике стоял серый, в яблоках, красавец конь, на котором его хозяин возил в изящной черной пролетке какого-то начальника из управления железной дороги.

Трудно представить сегодня этот «служебный выезд» в одну лошадиную силу на давно переименованной, забитой машинами улице моего детства. Как, впрочем, и тот незабвенный, вечная ему память, казанский дворик!

 Виктор КОНЫШЕВ

Землянка наша в три наката…

Увидел на одной из страничек «Былого» фотоснимок, запечатлевший детей войны, качающихся на орудийном стволе. И вспомнил, что именно такие качели были у нас летом 1944-го.

Тогда наша семья вернулась в только что освобожденную Красной Армией от немцев Белоруссию. Правда, веревки мы привязывали не к артиллерийской, а танковой пушке подбитой «тридцатьчетверки» с развернутой на 90 градусов башней.

А жили мы тогда, страшно сказать, во фронтовом блиндаже – то ли нашем, то ли немецком. Судя по тому, с какой основательностью он был обустроен, в блиндаже обосновывались надолго. Бревна подогнаны одно к одному, стены внутри обшиты досками, по периметру – деревянные двухъярусные нары. Главным же достоинством жилища была обложенная кирпичом чугунная «буржуйка» с коленообразным жестяным дымоходом. Она-то и выручала нас в морозы.

Видать, мы поторопились с возвращением. Кто мог знать тогда, что деревню Верхняя Гарь (название оказалось пророческим) в Брасовском районе оккупанты спалили дотла и на месте нашего дома, как и повсюду, торчала лишь печная труба? А на носу зима. Родителям не оставалось ничего иного, как поселиться в уцелевшем блиндаже на бывшем рубеже обороны. Думали, на месяц-другой, а оказалось – на целых два года, пока не поставили на старом пепелище новую избу.

До сей поры с содроганием вспоминаю то время. Представьте, садимся ужинать, а с потолка и стен на стол сползают десятки мокриц! Мама веником сметала их на земляной пол, и в совке, как мусор, выбрасывала за порог.

Я ходил тогда в четвертый класс, школа была за пять километров в райцентре. А каково тогда было учиться! В сырой, полутемной землянке готовить уроки можно было лишь при свете самодельного, изготовленного из сплющенной снарядной гильзы светильника. Но, чтобы экономить керосин, его зажигали лишь в крайней необходимости. А главное, не на чем было писать! Приходилось кусочком резины стирать чернильные записи в случайно сохранившихся довоенных школьных тетрадях и писать на их месте. Буквы и цифры на этом грязно-сером фоне было трудно различить. Кто-то даже использовал для письма бересту. А учитель русского языка, Фрол Наумыч, надоумил нас писать на газетах – между строк. Хотя в то время не то что газета, даже ее обрывок был такой же редкостью, как конфетный фантик.

Зато после уроков и в каникулы для мальчишек начиналась лафа! В лесах было полным-полно всякого оружия и боеприпасов. Мы находили там винтовки, пистолеты. А я, на зависть всем, даже отыскал саблю в ножнах! Оказывается, летом 1941-го здесь из окружения выходила кавалерийская часть, и конники бросали в лесу не только оседланных коней, но и амуницию.

Как мы развлекались? Ссыпали в кучу патроны, подводили к ним обсыпанную порохом веревку, поджигали и, спрятавшись на безопасном расстоянии, ждали взрыва. Однажды, случилась трагедия. «Бикфордов шнур» уже прогорел… и ничего. Мой сосед по блиндажу, Мишка Брыль, не выдержал, побежал посмотреть, в чем там дело. В этот момент и рвануло. Мишка остался без глаз…

Но самым жутким испытанием для нас с младшим братом стал момент, когда по пути в школу на дне оврага нас стала встречать огромная собака с седой шерстью и ввалившимися боками. Можно было подумать, что она не хуже нас знала расписание уроков! Сядет на дороге аккурат за полчаса до звонка и рычит, угрожающе скалясь. В первый раз при виде ее мы оцепенели, боясь сдвинуться с места. И стояли так до тех пор, пока я не догадался бросить ей хлеб, который нам давала мама на обед. Мгновенно проглотив подачку, псина выжидающе уставилась на портфель брата. Тому тоже пришлось пожертвовать «сухим пайком».

Назавтра повторилась та же картина. Поголодав с неделю, мы рассказали дома о собачьих поборах. Отец, вооружившись «трофейным» карабином, пошел нас провождать. Однако четвероногий «рэкетир» на этот раз не объявился: наверное, почуял опасность. Через какое-то время отец все же выследил и подстрелил его. Оказалось, что никакая это не собака, а самый настоящий волк, только старый. Нам еще, можно сказать, повезло – незадолго до этого мужика в том овраге волки растерзали вместе с лошадью.

 Владимир КОРНОУХ

Все начиналось в далеком Харбине

Когда я увидела по телевизору, что Патриарх Кирилл во время своего недавнего визита в Китай отслужил молебен в Покровской церкви Харбина, меня словно током ударило: ведь в ней 74 года назад венчались мои родители! Оказывается, это единственный сохранившийся православный храм в городе, где я родилась.

Мой дед, Михаил, служил на КВЖД машинистом, водил составы из Владивостока в Китай. После того как в 1905 году железная дорога перешла к Японии, семья переехала в Китай. Там он вышел на пенсию, которую получал от России до конца своих дней.

Папе было всего шесть лет, когда они стали жить в Харбине. Здесь он окончил гимназию, реальное училище, а потом речное. У меня хранится диплом № 42: «Дан сей диплом Тормозову Анатолию Михайловичу в том, что он в 1936 году закончил полный курс Харбинского Речного Училища и удостоен звания машиниста речных судов». Отец плавал на пароходах в качестве механика по реке Сунгари, а когда семья перебралась в провинцию, стал ремонтировать автомобили. Мастером он был первоклассным: по малейшему стуку в моторе безошибочно определял неисправность. 

Мама, Агриппина Ивановна, родом из Читинской губернии. Точного места, где жила ее семья, не знаю, но она часто упоминала Ачинск, Забайкальск. Мигуновы считались «середняками», но во время Гражданской войны всем им пришлось бежать от банд Семенова в Китай. Поселились в Маньчжурии. Маме тогда было шесть лет, а когда ей исполнилось шестнадцать, она уехала в Харбин. Там работала гувернанткой, потом буфетчицей в кафе кинотеатра. Здесь они с папой и познакомились, а в 1939-м повенчались в той самой Покровской церкви.

В 1948 году я пошла в школу в городке Якеши (Северный Китай). Она называлась Якешинской советской средней школой, с третьего класса там преподавали китайский язык, с пятого – английский, с шестого – японский. Я проучилась до 1955-го. Годом раньше всем русским было разрешено выехать (по желанию) в Советский Союз. Воспользоваться этим сразу же мы не могли – папе было поставлено условие: не уедет, пока не научит китайцев работать на лесозаводе.

Когда, наконец, разрешение на выезд было получено, нас отправили в Казахстан. Вместе с нами поехала и мамина сестра Нина Ивановна Мигунова, женщина трагической судьбы. В Харбине она работала в каком-то японском учреждении. Когда в 1945-м в город вошли части Красной Армии, ее прямо на рабочем месте арестовали и отправили в лагерь. Обвинение было стандартным – пособничество врагу.

В ГУЛАГе она провела десять лет. Хорошо еще, что отбывать срок ей пришлось и с осужденными по «делу врачей». Штатных медиков в лагере не было, и персонал для лазарета набирался из «контингента». И эти так называемые «врачи-убийцы» оформили тетю Нину к себе санитаркой.

Мы попали на целине в Павлодарскую область, в Суворовский зерносовхоз. Отделение наше находилось в восьми километрах от центральной усадьбы, где была средняя школа, и, чтобы продолжить обучение, мне пришлось жить в интернате при ней до тех пор, пока папу не перевели на центральную усадьбу, где не хватало квалифицированных механиков.

После школы мечтала о вузе. Но необходимого двухлетнего трудового стажа у меня не было, пришлось набирать его в совхозе: сначала учетчицей по сельхозмашинам, потом – старшей пионервожатой в средней школе. В летние каникулы в составе ученических бригад участвовала в уборке урожая. В 1962 году меня даже наградили медалью «За освоение целинных и залежных земель».

В 1960 году поступила в Кустанайский пединститут, который окончила заочно. Одно из самых запомнившихся событий тех лет – встреча космонавтов Комарова, Егорова и Феоктистова, приземлившихся недалеко от Кустаная в октябре 1964 года. Наша школа-интернат находилась в районе военного городка, и мне было поручено организовать пионерское приветствие героям. Мы сочинили стихи, подготовили сценарий. В назначенный час подъехал автобус и увез нас на аэродром. Всем выдали особые пропуска, тщательно досмотрели.

Выйдя из автобуса, мы поначалу растерялись: а где же космонавты в скафандрах и шлемах? А они к этому времени уже успели переодеться и ничем не выделялись среди окружавших их военных. Мы их поприветствовали как надо, а я еще успела вручить одному из них букетик степных цветов. После этого космонавты прошли к самолету, и он этим самым букетиком всем на прощание помахал.

С 1967 года я живу в Казани. Много лет работала в системе школьного образования. С интересом слежу за рубрикой «Былое», где люди вспоминают кто деревенскую избу, кто городскую коммуналку, кто списанный вагон, кто речную баржу.

Что помню я о своем первом доме? В Харбине мы жили в благоустроенной квартире, а в провинции – в бараке со всеми «удобствами» снаружи. Зато там было веселее: полно детей – наших и местных. По вечерам во двор выходил старый японец и играл на скрипке. Мелодии были диковинные, непонятные и очень грустные. Но завершал он свой концерт, как правило, какой-нибудь русской песней. Наверное, чтоб нам, советским, потрафить.

Как-то я подарила подружке-японке свои бусы из стекляруса. Просто так, без всякой задней мысли. А утром разразился чуть ли не международный скандал: ее родители обвинили меня в том, что я отдала ожерелье самовольно, без разрешения матери! И хотя та ничего не имела против презента, сделанного дочерью, девочку заставили бусы вернуть. Мы обе рыдали: ей было жалко бус, а мне – ее.

Помнит ли этот случай та японка? Если, конечно, жива…

Наталья ТОРМОЗОВА