Эта трагедия началась без малого семнадцать лет назад на овцеферме одного из совхозов нефтяного края республики, когда там по случаю выдачи аванса состоялась очередная массовая пьянка. Первые бутылки водки были выпиты с наступлением вечера, а затем гулянка затянулась до глубокой ночи. И двое скотников напились особенно сильно, так, что в отличие от тоже едва державшихся на ногах товарищей по труду, не сумели пойти домой, свалившись спать на овцеферме в комнате отдыха.

Утром у них возникло непреодолимое желание похмелиться. Ну а поскольку денег накануне пропили изрядно и оставшихся им тратить на спиртное стало жалко, то решили оба страдальца поправить свое здоровьишко иным путем. Не долго думая, взломали склад, взяли там по мешку с комбикормом и двинулись по родной деревне его продавать.

Односельчане, которым предлагалось краденое, могли остановить пьянчуг, предотвратить совершаемое ими преступление, спасти их от большой беды. Но нет ведь. Уже вскоре нашлись две женщины, как было сказано в милицейских документах, “не погнушавшиеся приобрести похищенный комбикорм”. Понимали, разумеется, что он ворованный, однако не смогли преодолеть искушения заиметь ценный на селе товар по дешевке. Причем многие из жителей той деревни, с кем я разговаривал об этом, ничуть не осуждали покупательниц: люди, мол, они пожилые, одинокие, кормов им в полном достатке для своего скота собственными силами заготовить не по силам, а жить надо…

Как ни странно, но такую позицию заняло и руководство хозяйства: благодаря положительным, почти “наградным” характеристикам, выданным совхозом позарившимся на украденный комбикорм женщинам, следственные органы сочли возможным ограничиться по отношению к ним мерами общественного воздействия. И это было воспринято как само собой разумеющееся не только населением деревни, но и, что не могло не удивить, непосредственно “героинями” дня, за которых их односельчанам пришлось немало похлопотать.

Скотники тем временем были осуждены: один на два года лишения свободы, другой – на три.

Что ж, наказание воры понесли заслуженное. И тут иного мнения не может быть. Но вопрос в другом: менее ли виноваты те, кто купил краденый комбикорм?Увы, реакция многих жителей той деревни на случившееся оказалась более чем странной. Они не только не осуждали воров и их пособниц, но и лили слезы в связи с лишением скотников свободы. Более того, рьяно напирали на то, что суд поступил со скотниками излишне сурово, что, мол, не повезло им просто. “Другие, – вздыхали, – куда как больше с ферм крадут, а живут себе ненаказанными, припеваючи”. Но называть этих “несунов”-везунчиков отказывались напрочь: что, нам всех больше надо или спокойно жить надоело? Наше дело, бормотали, сторона…

Позиция весьма заурядная, как, впрочем, и вся эта история. И вспомнил я о ней лишь только потому, что получила она годы спустя поистине трагическое продолжение. Вновь не так давно побывав в том хозяйстве, с прискорбием узнал, какой нелепой, некрасивой смертью погиб совсем еще молодой сын одной из женщин, купивших у скотников похищенный корм.

Врезался же он крепко в мою память потому, что во время трудного разговора с его матерью, не признававшей за собой греха по отношению к севшим мужикам, смотрел на меня сущим волчонком, посверкивая сердитыми глазами из-за печки в дальнем темном углу избы. Было ему тогда лет семь-восемь. И, впитывая каждое произнесенное хозяйкой дома слово, этот парнишка негодующим сопением и смешками, всем своим видом показывал: полностью согласен не со мной, а со своей мамой, продолжавшей сухо повторять, что ничего такого уж больно шибко страшного ни те несчастные скотники, ни тем более она сама, “чтоб поднимать столь великий шум”, не совершили. Заметил я, как внимал он, полуоткрыв рот, мамаше, когда та постно и нудно запела старую надоевшую песню о том, что только ведь, дескать, курица-дура от себя гребет, а головастые люди под себя стараются. Что все, почитай, на производстве подворовывают, только одни, мол, при этом попадаются, а другие действуют с умом… В общем, делал для себя выводы пацаненок, слушая маменьку и испытывая неприязнь ко мне за то, что пристаю к ней с глупыми вопросами о ее нравственных принципах и прочей подобной “чепухе”.

Его убило электротоком нынешней ранней весной где-то под Ульяновском, куда он поехал к родственникам, с которыми и пытался в очередной раз похитить провода электролинии вдоль железнодорожных путей в пустынной лесистой местности. К неполным двадцати пяти годкам своим имел уже, как выяснилось, две судимости. За мелкое воровство.

А так человек он был неплохой, говорят об этом парне в деревне. Ежели где деньгами разживался, то всегда и взаймы давал, и водочкой угощал. К старым людям уважительно относился, не хулиганил, мать свою любил. “А почему же вы такого хорошего от тюрьмы-то в свое время не уберегли? – уже не скрывая сарказма и раздражения, спрашивал я. – Почему не потолковали с ним общинно, когда пацан впервые на кривую преступную дорожку ступил? Ведь видели, что потаскивает он казенное добро разное и из мехмастерских, и с мельницы, и с лесопилки вашей…”. “Так если б мы о том загомонили, – слышал в ответ, – то парень, может, еще раньше бы на тюремные нары попал. И потом, он ведь не ради баловства подворовывал, а чтобы рано овдовевшей матушке своей помочь, и себя, и двух сестер на ноги поставить”.

Мать убитого током парня я дома не застал. Был большой православный праздник, и она уехала в городскую церковь, где, как сказывали, стала бывать все чаще. Осунувшаяся, замкнувшаяся в себе, в своем горе. Я стоял у ее избы, и это жилище – еще крепкое, покрашенное – напоминало мне тем не менее потухшее костровище. Недавно был у этого дома молодой хозяин, звучали в комнатах веселые голоса, а теперь словно тянет от него запахом золы, стылостью, поскольку поселилось в нем горе – холодное, как могила, вырытая для жившего в этой избе парня. Слушал я скрип покосившейся калитки, которую уже некому поправить, и думал: неужто этот звук тоскливый никогда не отзовется болью в сердцах тех, кто помог молодому своему земляку потерять поначалу свободу, а затем и жизнь?..