Дом «Перекати-поле»

Прочитав про то, как у зажиточного крестьянина «реквизировали» под сельсовет избу ( «Я вернулся в свой дом», «РТ», 24.01.2013), припомнил подобную историю про свой отчий дом, который в 1930 году был отобран советской властью.

Как-то летом в начале «нулевых» мы с женой и детьми приехали в село Большое Шемякино Тетюш­ского района. Оказалось, подгадали под родительскую субботу. И, как заведено, в первую очередь отправились на кладбище помянуть родителей. Здесь на скромном сельском погосте за невысокой оградкой покоится весь род Сорокиных: мой дед Григорий Владимирович, бабушка Марина Федоровна, отец Михаил Григорьевич, мать Евдокия Семеновна, дядя Толя с супругой. Неподалеку могила Марии Кирилловны Качайкиной, матери моей жены Лилии.

Вечером за столом у родственников жены зашла речь о доме Сорокиных. Непростая у него судьба – в ней, как в капле воды, отразились все перипетии колхозного строительства. Мой дед, вернувшись с Первой мировой войны полным георгиевским кавалером, срубил на Низинной улице избенку. Когда женился старший сын Михаил, дед решил перестроиться и отправился на лесоповал – заработать денег и запастись строительным материалом. Весной по Каме и Волге он пригнал в Тетюши плот. С помощью лошадей на берег из воды поднимали прямые, как карандаши, сосновые стволы. Осенью, управившись с урожаем, всей родней собрали сруб. Дом получился на загляденье – просторный пятистенок, крытый железом, с широкими окнами, со светлицей и кухней. Дед, немало повидавший за войну, как живут крестьяне в Европе, выстроил его не хуже зарубежных образцов.

Однако судьба дома-красавца оказалась трагичной. Всего два лета и зиму прожили в нем мать с отцом. Зимой 1930 года в селе организовали колхоз, и крепких мужиков принялись раскулачивать. В черный список, составленный сельским парторгом Шадриным, попали оба моих деда: Григорий Сорокин и Семен Запасов, мамин отец.

Перед рассветом в ворота Сорокиных громко по­стучали. Вышедшего открывать хозяина грубо оттеснили представители власти: сам Шадрин, предсельсовета Флегонтов, милиционер Евдокимов, еще трое военных из Буинского кантона. Первым делом вывели из стойла двух коней, запрягли в сани, нагрузили их мешками с зерном, сзади привязали корову. Потом проследовали в сени. «Освободить дом! С собой ничего не брать!» – с порога скомандовал Шадрин, не обращая внимания на метавшуюся в жару двухлетнюю Веру.

Бабушка, отодвинув заслонку печи, стала выкатывать на подтопок караваи, которые, словно предчувствуя беду, пекла всю ночь. «Оставь хлеб! – начальник выхватил из ее рук кочергу. – Теперь он уже не твой, а общественный!»

Та кинулась в передний угол, поспешно сунула за пазуху икону Божьей Матери и повела младшенького сына Толю во двор. Тот, дрожа от страха, ухватил с собой кошку, но она вырвалась и убежала. Мальчик заплакал. Как говорили очевидцы, глядя на него, заплакал даже один из понятых. Выгнанная на мороз, оставшаяся без крова семья побрела, в чем была, по заснеженной улице. Через два дня Вера умерла у приютивших их на время род­ственников.

Весь день милиционеры вывозили из дворов «кулаков» зерно и ссыпали его на пол разоренной церкви. Лошадей сгоняли в конюшню пожарной части, сани и телеги свезли на площадь. Деда, дядю и еще семерых мужиков ночью увезли в тюрьму. После приговора «тройки» их всех, как «к/р» (контрреволюционеров) отправили на Соловки, оттуда – в Беломорлаг на строительство канала. Потом «враг народа» кавалер трех Георгиев прокладывал железнодорожную ветку на Печору.

Знал бы он, что творилось на его малой родине! Спустя неделю после насильственного выселения Сорокиных их дом разваляли. Свежие еще бревна укладывали на подводы и везли на площадь. Там был приготовлен фундамент, на который и скатали сруб. Напротив таким же образом подняли дом Запасовых. В одном разместилось правление колхоза, в другом – сельсовет. Две эти «новостройки» сельчане иначе, как «сватами» и не называли. Но злоключения сорокинского дома на этом не кончились. После того как колхозную контору выселили, его перевезли на новое место, открыли в нем почту, потом снова перестроили. В последние годы в нем изготавливали похоронные венки.

…Утром мы отправились на свидание с отчим домом. Когда-то щегольски стройный пятистенок с золотистыми боками, теперь выглядел дряхлым стариком: осел, поблек. Жалкое, надо сказать, зрелище.

Через месяц я вернулся сюда. Выставил перед домом ящик водки для тех, кто поможет его разобрать и по­грузить в пригнанные из Казани «КамАЗы». И за пол­дня он был разобран и погружен! Я отвез его на свой дачный участок в Займище, перебрал, поставил на мох, по­крыл железом – все, как было у отца с дедом. А на фасаде укрепил мемориальную мраморную доску с кратким изложением его трагической биографии и упоминанием всех, когда-то   в нем живших. Вечная им память…

Николай СОРОКИН

Вагонный парк Юдинского периода

Уважаемая редакция! С интересом прочитал статьи под рубрикой «Былое». Особенно задели за живое воспоминания дочки волжского шкипера Ивановой, детство которой прошло на барже.

Возможно, вас заинтересует и рассказ человека, который родился и много лет прожил в списанном пассажирском вагоне в городке на колесах работников путевой машинной станции №108 железнодорожного узла Юдино. Помню, когда получал свой первый паспорт, в графе «прописка» было указано: «Юдино, ул. Придорожная, вагон №5». Некоторые «вагонники» даже и такого адреса не имели: они числились вроде железнодорожных бомжей – ведь официально рельсовая общага как бы и не существовала вовсе.

Мы с матерью и отцом обитали в вагоне с табличкой «Барнаул-Москва», за что нас и прозвали «барнаульцами». Буржуйку топили собранным на станции углем, воду брали из паровозной колонки. Зимой мерзли, летом задыхались от жары в тесных отсеках бывших купе. Мимо нас днем и ночью с шумом пролетали пассажирские поезда, грохотали бесконечные товарные составы. Казалось, этому не будет конца! Начальство и местные власти будто напрочь забыли про 18 семей путейцев, временно прописанных на запасных путях у глухой стены завода ЖБИ.

Помните общежитие имени Бертольда Шварца из «12 стульев»? «На домик махнули рукой. Он стал считаться диким и исчез из всех планов МУНИ. Его как будто бы и не было. А между тем он был, и в нем жили люди». Будто про нас сказано!

Когда-то здесь жило до полутора тысяч человек: стрелочники, околоточники, мастера путей и члены их семей, включая грудных и малолетних детей. Для них железная дорога стала не только местом профессиональной приписки, но и бытовой прописки. Большинство работало в вагонном депо Казанского отделения Горьковской железной дороги. Прямо с колес они уезжали в загсы, роддома, носили в ясли малышей, отсюда покойников увозили на соседнее кладбище. По шпалам взрослые ходили на работу, дети и внуки – в школу. В День железнодорожника рельсовые бараки превращались в «вагоны-рестораны»… В общем, жизнь в этом неподвижном составе била, как говорится, гаечным ключом и все по голове!

Конечно, жильцы, как могли, облагораживали и благоустраивали внутренность вагонов: убирали лишние полки и перегородки, вешали на окна шторы и нарядные занавески, разводили в горшках комнатные цветы, пристраивали к дверям тамбуров деревянные лестницы с перилами. Туалеты, конечно, не работали, все «удобства» – снаружи.

Нашим соседом долгое время был поездной старожил Эдуард Михайлов. Он обитал в вагонном отсеке, как и я, практически с детства. В 19 лет попал под поезд – ему отрезало ноги. Для того чтобы спускаться со ступенек на насыпь и подниматься обратно, инвалид соорудил специальное подъемное приспособление. И все же одному без по­сторонней помощи ему было не обойтись. За что-то   он был осужден, сидел в колонии и годы, проведенные за колючей проволокой, вспоминал с ностальгической тоской – в более комфортных условиях жить ему на свободе никогда не приходилось…

После окончания Казан­ского химико-технологического института я как молодой специалист был распределен на работу в Пермь, а родители так и оставались в вагоне №5. Расселение цельнометаллических трущоб, начавшееся в конце 90-х, удачно совпало с реализацией республиканской программы ликвидации ветхого жилья. Руководство Горьковской железной дороги обратилось к инициатору программы Президенту Минтимеру Шаймиеву с ходатайством о включении нашего «цыганского табора» в список очередников на получение благоустроенных квартир. Вот тогда и мои старики, наконец, получили долгожданные квадратные метры в новом доме с видом на Волгу.

Я приехал помочь им с переездом. Вместе с ними из трех совмещенных купе в изолированную трехкомнатную квартиру со всеми удоб­ствами перебиралась и семья Ситковых, прожившая в соседнем вагоне 22 года (за это время выросли дети, родились две внучки). Последние из железнодорожных могикан, не обремененные ни мебелью, ни бытовой техникой, весь свой скудный скарб перевозили на санках и в дет­ских колясках. На радостях дорожный мастер Анатолий Никифоров даже подпустил в свою недавнюю трущобу на колесах «красного петуха»! И никто не осудил его за этот, казалось бы, варварский поступок. Лишь ветеран железнодорожного труда Надежда Лаврентьева скупо всплакнула при виде задымившегося пульмана: то ли от жалости к бывшей «общаге», то ли от радости, что, наконец, с ней расстается. Бог с ней, гори она синим пламенем…

Вот так, кто с факелом, кто с бранью, кто в слезах покидали жилой вагонный парк Юдинского периода его обитатели.

Николай ЛОГУНОВ

Дети «Бегемота»

Мое первое жилье – дом в селе Бетьки Рыбно­-Слободского района – практически не помню: отец увез нас с матерью в Казань, когда мне было лет пять. А вот казанские квартиры запечатлелись на всю жизнь. Тем более что первые три из них находились в громадном здании под названием «Бегемот», неподалеку от Кремля. В конце 40-­х это было четырехэтажное овальное здание на целый квартал.

Наша первая квартира, вернее комната в коммуналке, помещалась в той части дома, где впоследствии был городской ЗАГС. Потом мы еще дважды «расширялись», но в пределах одного здания. С новосельями ничего не менялось: те же разделенные фанерными перегородками «клоповники» с печным отоплением и общей кухней, где все прочие удобства – водоразборная колонка, туалет – были во дворе. Двор, правда, шикарный, как­никак бывший знаменитый Гостиный! Зимой здесь снегу было по пояс, а летом – трава по колено!

Помню закутки и коридоры, заставленные ведрами с помоями, которые по утрам женщины выносили в выгребную яму. Перед глазами стоит картина: мама с полными ведрами на коромысле и двумя порожними в руках спускается по лестнице с третьего этажа. Возвращалась она с ведрами, полными чистой водой на коромысле и с пустыми помойными – в руках. Когда она была на работе, эту процедуру выполняла я. Правда, мои ведерки были поменьше, и я обходилась без коромысла. Еще помню круглые жестяные прачки, в которых кипятилось белье, корыта и тазы у колонок, где его полоскали.

А как забыть дразнящий запах пирогов! Общую русскую печь к праздникам топили по очереди, и каждая семья обязательно обносила пирогами соседей. У одних – капустные, морковные, у других – картофельные или сладкие. Я терпеть не могла пироги с калиной из-за их специфического запаха, но именно их чаще всего и пекли.

В общем, жили бедно, но дружно – коммуной. Как-­то привез мне дядя из Германии три сказочной красоты платьица. Одно выделялось из всех: блестящее, серого цвета, в оборочках и рюшах. Моя ровесница­соседка Наташа при виде его заныла: подари да подари. «Бери!» Когда мать узнала, куда подевалось платье, расстроилась, ведь по тем временам ему цены не было – можно было, как говорится, «с походом» обменять его на муку или картошку. Пошла к соседям, а те не отдают: «Людка сама подарила!» Так и модничали с ней в своих заграничных нарядах, пока из них не выросли.

Наше крыло «Бегемота», выходящее на перекресток, начали рушить, когда я училась в девятом классе. Глядя на скелеты межэтажных перекрытий, я и представить не могла, что на месте наших бывших коммуналок построят элитный жилой дом со всеми удобствами – не дворовой, как у нас, а шаговой доступности в собственной квартире…

Людмила МУРИНА