Нашим адресом многие годы были не дом и не улица, а деревянная баржа

Прочитала статью «Я вернулся в свой дом…» ( «РТ» от 24 января) и вспомнила старую баржу, на которой прошло мое «водоплавающее» детство. Ее давно уж нет, а нынешний мой дом – благоустроенная городская квартира, но именно это судно чаще всего всплывает в памяти.

Баржа… Сегодня это скорее синоним грузности, неповоротливости, но для меня, дочери волжского шкипера, родившейся на таком вот судне, оно как пропуск в детство. Если вы вспомните картину Левитана «Свежий ветер» – взъерошенная ветром река, баржи под парусами, коптящая труба буксира, низко летящие чайки, бурые пешки бакенов, то сможете представить, как выглядела Волга, по которой плавал наш тихоходный сухогруз. Баржа запомнилась мне такой громадной! Казалось, если течение развернет ее поперек реки, она перегородит Волгу, как плотина ГЭС.

До революции мои родственники по отцовской линии владели несколькими баржами, потому и звали их «баржевиками» (не путать с биржевиками). Новая власть экспроприировала их, что называется, по полной программе. Раскулаченный дед устроился на Сормовский судостроительный завод в Горьком, а отец – шкипером на баржу, которая раньше являлась их частной собственностью.

Впрочем, перемены эти на жизни семьи существенно не отразились. Трудовая вахта по-прежнему начиналась ранней весной и продолжалась вплоть до ледостава. И где он нас заставал, там мы и зимовали. Это мог быть любой волжский город с затоном, где речников распределяли по «зимним квартирам». Как правило, это были мало приспособленные для проживания общественные помещения. Весь домашний скарб – сундук, комод, кровати с панцирными сетками, перины, подушки, кухонная утварь, ведерный самовар и масса прочих бытовых вещей – вместе с нами на лошадях перевозился на берег. Как-то нас поселили в «красном уголке» общежития. Его разделили оконными портьерами на несколько «кубриков», в которых еще несколько семей обитали до начала навигации.

Весной мы возвращались на баржу и начинали сызнова обустраиваться: заводили поросят, кур, уток, кроликов – Ноев ковчег, одним словом, где всякой твари по паре. Твари эти с визгом и квохтаньем носились по палубе, как по лужайке. «Подсобное хозяй-
ство» было существенным продовольственным подспорьем при нашей плавучей жизни. Что интересно, стоило загреметь трапу, как петухи и куры, распушив хвосты, мчались на берег – в земле порыться, в пыли «искупаться», травки пощипать. Но, как только сходни начинали поднимать, они стремглав неслись обратно.

Команда состояла из отца, матери, им помогали двое моих братьев. В этом «семейном подряде» был только один профессиональный матрос, приезжавший к началу навигации аж из Астрахани. Отец обычно стоял за штурвалом, выравнивая баржу по курсу буксира. Время от времени он семафорил флажками или кричал в рупор его капитану (рации-то не было), давал отмашку встречным судам – какими бортами расходиться. Больше всех обязанностей – штатных и бытовых – было у мамы: она бросала и ловила чалки при швартовке, ухаживала за живностью, стирала, готовила еду. В общем, и матрос, и каптенармус, и кок в одном лице. А кормить приходилось целую ораву – с нами все лето жили племянники и племянницы, для которых баржа была чем-то вроде плавучего пионерского лагеря.

Готовила она на топившейся поленьями железной печке, на ней же выпекала хлеб. Холодильников не было, поэтому вместо свежего мяса ели солонину. Овощи оптом закупали на стоянках. Зато свежая рыба – в изобилии! Ее ловили «зыбкой» – натянутой на металлическую крестовину сеткой, которая поднималась и опускалась на тросике с помощью закрепленного на корме ручного ворота. Для подкормки к крестовине привязывался набитый кашей чулок. Ловились сазаны, щуки и даже сомы. Иногда попадались стерлядки – они висели, зацепившись жабрами за ячею, как сосульки на новогодней елке.

Особенно удачлива была рыбалка в низовьях. Как-то наш матрос, несколько дней прикармливавший рыбу кухонными помоями, поймал такого крупного осетра, что затаскивали его на палубу всей командой!

Впрочем, эта кочевая жизнь была вовсе не безоблачной и безопасной. За семь лет до моего рождения погибла моя старшая сестра, по нечаянности сброшенная в воду шлюпочным веслом. Так же нелепо утонул и малолетний племянник Юра, упавший с палубы за борт.

Что мы перевозили? В основном это были доски, кули с рыбой, дыни, помидоры, дрова. Помню, из Астрахани везли в Москву арбузы. Полосатые бурты высились на палубе и в трюме. Сопровождавшие беспрестанно их перебирали: подпорченные и перезревшие выбрасывались за борт.

Самоходки тогда были редкостью. Нашу баржу тянул буксир на толстенном, с руку, канате, который то провисал до самой воды, то натягивался гитарной струной, и тогда на него садились птицы. Когда плыли против течения, нас мог обогнать даже весельный ялик. Река была не в пример нынешней – оживленной и многолюдной: по ней беспрестанно сновали катера, моторки, рыбацкие баркасы, пароходики, бакенщики на лодках заправляли фонари. Часто мимо нас, подобно айсбергам, проплывали пассажирские пароходы – с них доносились звуки музыки, на палубах прогуливались отдыхающие в шляпах и пижамах. И до чего же красивы берега! С одной стороны – высокие, крутые, с белыми створами для сверки судового хода, с другой – раздольные заливные луга. Как сейчас помню запах скошенной травы и липового цвета, долетавший с подветренной стороны.

Самым притягательным зрелищем были лесосплавные плоты, от которых исходил неистребимый лесной аромат – я могла часами смотреть на их бесконечные вереницы. Они плыли с верховьев, а пришвартованный сбоку катер не давал им сойти со стрежня. На связках бревен стояли дощатые избушки плотогонов, торчала сигнальная мачта с выцветшей тряпкой, сушилось на веревках белье. По вечерам там горели костерки, на которых разогревался ужин и кипятился чай, слышались звуки гармошки, собачий лай. Когда спустя годы увидела плотик в фильме «Верные друзья», перед глазами тотчас возникли эти волжские плоты.

От отца я узнала про знаменитые некогда «беляны». Об этом старинном способе сплава древесины ему рассказывал дед. На баржи складировали громадные, в пять-шесть пролетов, штабели из досок и бруса по нескольку тысяч кубометров древесины каждый! В этих плавучих складах лес на ходу дозревал до нужной кондиции. Время от времени сплавщики белили торцы бревен и досок известью – чтоб не потрескались от жары. Отсюда и название – беляны.

Однажды буксир оставил нас чуть ли не посреди реки – его срочно куда-то перебросили. Спустили якорь. Мы с мамой сели в лодку и поплыли к берегу. А там стеной стоит орешник! Теперь уж и не помню, сколько мешков орехов мы тогда собрали. Еще никогда не забуду мед, который папа приносил из села Балымеры (возможно, название это не сохранилось, как и само село). Он вообще был очень добрый, заботливый. Не пил, не курил и, что самое смешное, – не умел плавать! Однако шкипер был умелый, настоящий речной волк. Когда, например, в трюме образовывалась течь, он набивал опилками большущее ведро и на веревке опускал его за борт, заводя под то место, откуда внутрь сочилась вода. Опилки разбухали и «конопатили» щель.

Родители мои – оба нижегородцы: папа – из Работок, мама – из Лыскова. Когда они поженились, ему было 24, ей – 18. Мама рассказывала, что во время сватовства жених показался ей старым. Она плакала, не хотела за него выходить. Но когда тот привез на «смотрины» патефон – неслыханную по тем временам роскошь – и завел пластинку, перед таким искушением она не смогла устоять. Так образовалась семья водников: Савельев Федор Андреевич и Азова Евдокия Александровна. Женщиной она была незаурядной. Достаточно сказать, что не отец, не братья, а именно она с ее тремя классами гимназии помогала мне решать задачки по арифметике.

На барже мы проплавали до 1954 года, пока не заболел отец. Когда в Аракчинском затоне съехали на берег, никто не думал, что навсегда. Комнату в бараке нам сдавала женщина, которую мы звали тетей Клавой. Отец покупал весной телушку, откармливал ее, чтобы к зиме продать на мясо. Родители старели вместе с баржей: они на берегу, та на воде. Вскоре не стало ни затона, ни баржи, ни самой Волги с ее быстрым течением – Куйбышевское водохранилище изменило не только береговую линию…

Речную профессию отца унаследовал мой старший брат Владимир. Он окончил Горьковское водное училище по специальности электромеханик, но, не пройдя комиссию по зрению, работал судовым радиотехником. Что примечательно: все суда, на которых ходил брат, носили имена вождей революции: сначала это был колесный «Дзержинский», потом – двухпалубный «Урицкий», а на пенсию ушел с флагмана Волжского речного флота дизель-
электрохода «Ленин». Пользуясь своим служебным положением, он, когда это было возможно, на недельку предоставлял нам с мужем пустующий «люкс».

Я и на даче сейчас живу, как на барже: проснешься, ноги в тапки, шаг – и ты уже на «палубе», то бишь лужайке под окном. Правда, перед глазами не волжское раздолье, а заросшая камышом и тальником мелководная Сумка. Но мне мила эта речушка, ведь она впадает в Волгу, а та – в мое детство. Впрочем, поди разбери сейчас, что во что впадает…