Родилась в 1982 году в пригороде Казани, поселке Залесном. Окончила Санкт-Петербургский государственный университет. С 2002 по 2005 год – главный редактор казанского художественно-публицистического журнала “Квадратное колесо”. Автор ряда публикаций в региональных и столичных журналах. Шорт-лист национальной премии “Звездный билет”. Последние годы воодушевленно работает экскурсоводом по Казани и окрестностям, особенно любит пешие прогулки. Говорит о себе так: по призванию – журналист, по дополнительной профессии – экскурсовод, по ощущению – летописец, в душе – поэт.
Билет
В восьмидесятых нам было пять
или четыре года,
и можно было собак гонять,
до темноты в прыгунки скакать,
Ромкину колли трогать.
Ромка смеялся – сидеть, лежать!
Но уходил подальше
натравливать Нику на кореша
в ватнике дяди Паши.
Нам десять, взошли семена души, и Ромка пьяный и красный
звал целоваться за гаражи
девочку-ветер Настю.
Мы быстро выросли, стало жать
платье, сшитое мамой.
Мы выбирали, какими стать, и было
как-то неловко ждать,
кто вырастет самый-самый.
Родители ездили отдохнуть
в Анталию или в Сочи.
Лето кончалось, не прикорнуть,
и продолжалось, как Млечный путь над целовальной ночью.
Девяностые метили нас,
как шельм, и провожали свистом.
Ромка проворовался, сел.
Настя стала юристом.
Подросток хмурый с косой до пят,
джинсы, косички, феньки.
Кажется, господи, это я, сгусточек
ненависти тая,
еду из деревеньки.
Вот проездной купила билет, съела
его на месте,
чтобы исчезнуть в один момент. Чтобы уехать туда, где свет,
где никому не тесно.
Кажется, это мои следы,
с юга на северо-запад.
Реки, каналы, крыши, мосты.
Город, где каждому сказано: ты!
Лапу, прохожий, лапу!
Иногородние за коренных вышли,
пустили корни.
Любовью, данной с ноги под дых,
Питер меня накормит.
В нулевые нам двадцать ли,
тридцать лет, мы сами себе
фигуры.
Нули покрывают кружки монет,
нолики едут на красный свет,
рисуют счета-фактуры.
Уличный вор заберет сполна –
слышу, как бьется сердце.
В переулке аукает тишина.
Я все та же Залесненская шпана!
Та же пацанка в берцах.
Вот мой билетик назад в Казань.
В дом, где меня родили.
Думала, это меня наказали.
Я плачу, папа, оставь. Отстань.
Вышло – что наградили.
Стихи из цикла “Ра”
Татарская кровь идет
в обход круговой.
Русская кровь зовет ее за собой.
Одна мне велит: беги через поле
давай,
да громче свисти-кричи.
Другая лежит себе на печи.
Папина кровь фарватером
протекает неторопливо.
Мамина кровь ее берегом
обгоняет.
Одна в половодье шумит,
заливая луга и нивы.
Другая раскинула цирк с конями.
Татарская кровь в голове шумит,
огнем меня обдает.
Волосы дыбом и по спине
мурашки.
Русская кровь молчит-помолчит
и тоже достанет шашку,
рубит сплеча и песни, песни поет…
Иногда они рядом лежат,
как реки Волга и Кама,
и одна впадает в другую
бескрайним морем.
В зеркале неба они читают моря
и страны,
и летописи народов –
тома истории.
* * *
На макушке у лета срываю
в кисель ревень.
Мне снятся русские названия
деревень.
Переберешь имена – Васильево,
Аракчино…
Произнесешь, а там такое
заключено, –
что стоят – не шевелятся травы
в селе Печищи.
Я говорю тебе – дыры есть
и почище,
а ты усмехаешься,
лохматая голова.
И пряно пахнет некошеная трава,
примята и горяча на краю разлома,
скажи мне, где мы, если мы
оба дома?
Скажи мне, кто мы – в Тенишево,
в Камском Устье?
Нас обоих мама и папа нашли
в капусте.
На излучине лета срываю
сушить коренья.
Мне снятся татарские названия
деревень, я
люблю находить на карте школьной
указкой
две деревни Бурнашево –
Русское и Татарское.
А в поле уходит ямой
сырая штольня,
там умирает кошка, и так мяучит,
что сон этой ночью будет наполнен
болью,
Как старая печь на Волге угольной
кучей…
* * *
Там воду утюжит узкая
лодка-долбленка,
тумана висит неглаженая
пеленка,
Горят по реке костры,
за рекой гора,
с горы наблюдает мир
луноликий Ра.
А значит, пора, а значит, опять пора.
Иди же со мной до мотора
от монитора,
до пристани, до белого метеора.
Татарской деревни узорчатые
ворота –
эзопов язык без русского
перевода.
От дерева к дереву
и от деревни к деревне
будешь ходить,
высматривая родное,
спрашивать черемисов,
с мишарами выпивать,
цыганка Маруся
тебе нагадает –
чужое счастье
не воровать.
Вот и скажи, ты кто,
назови мне имя,
в этой деревне тебя
назовут Алиса,
а за рекой назовут
тебя Алиса.
Кто ты теперь, словами глаголь
чужими,
родными словами и речь родную
учи,
чтобы уметь дорогу спросить
в ночи.
Учи языки, а финно-угорскую душу
свою береги, не тереби, а слушай.
В этой деревне нечего ворошить,
Сено-солома, сомнение:
жить-не жить.
Домик, обшитый тесом,
как в красной косоворотке,
садик зарос… да разговор
короткий
у старого дома, ветреная, с тобой –
сменила тяжкую ношу на рай
легковой.
Квадратик земли, и следы от межи
до межи.
Чьи они, помнишь?
Вот и не вороши.
* * *
Бог всегда, всегда, всегда
проживал в Ростове.
Там меня покусали оводы в бедра
и брови.
Я вернулась, полная небушком
до краев,
Он есть любовь, и это моя любовь.
Ты не веришь – держу по солнцу
в каждой руке.
Чтобы светить, конечно,
зачем еще?
А потом утаила – все шила
в один мешок.
Маленький будда залез ко мне
в сапожок.
Он зовет меня в город далекий,
где высота
льет необычный голос в мои уста,
звучи, говорит, звучи,
чтобы слышали все.
А потом все повисло
на кожаном ремешке.
Это ласковый демон сидит у меня
на ушке.
Отвлекает от чтения “Отче наш”, выморачивает мне сон.
Имена называет каждого,
кто влюблен.
Поделись собой, говорит,
чтобы каждый знал.
А я знаю, что сено стогами лежит
в полях,
что с неба за сеном зорко глядит
Аллах.
Абыстай читает Коран за мое
здоровье.
И нашептывает счастья
моей звезде.
Я оглядываюсь – меня мало,
а Он везде.
И Он говорит со мной, чтобы всем
сказала.
* * *
Жить в доме с резными
наличниками в деревне,
не помышлять о большем,
доить корову,
бабушка научила и дедушка
научил,
а я переехал в центр,
и мне хреново.
Я родился в стране, где степи
и огороды
перемешаны с поселками,
городами,
перемена намерений –
как перемена погоды:
то урожай, то неурожай годами.
А как я родился,
так и не пригодился,
мальчик не вышел, да девочка
сорванец.
Мама учила шить, но руки мои
не шили.
Мои одноклассники в армии
не служили.
Дачи на зиму досками заколотив,
мы производим только речитатив.
Так умирают деревни в безмолвии
и печали,
в их первозданной неге,
в их первобытном сне.
Так умирают деревни, и пригород
зубоскалит,
и карты далеких стран у каждого
на стене.
Так умирают деревни, как будто
их убивают.
* * *
Хорошо тебе, Миша, баранку свою
крутить,
ты с рождения слушаешь музыку
этих гор,
пара шрамов на теле наградами
за Кодор,
и страна души за плечами –
как парашют,
чтобы всегда рассчитывал на себя.
Хорошо тебе, плохо ли,
выдай туристу путь,
чтобы он гостем прошел по твоей
стране,
чтобы взошел на гору, едва дыша,
чтобы услышал речитатив
“калаша”,
чтобы мурашки ползали по спине.
Чтобы он мог у озера отдохнуть,
а потом все равно обратно
идти пешком.
Хорошо говорить “не стреляй” –
а когда война?
Попалишь по озерной глади –
и рыбы нет.
Глухота в голове, немота, чернота,
тишина,
ломота, только ангелы кружатся
над водой,
чтобы не думал, что совсем никуда
не попал.
Хорошо говорить “приезжай”,
а приедешь сам?
Магнитола “УАЗика” звонкую песню
орет,
и в ущелье шумят зеленые чудеса,
высоту, глубину не показывая тому,
кто по горной реке босиком
переходит брод.
Чтобы идти и идти по темной
дороге в лес.
Хорошо, скажи, ведь правда,
все хорошо?
Если чача горька, то выпей
еще вина.
Хорошо говорить “не стреляй”,
но была война,
а теперь это гулкое эхо спустилось
с гор
и по городу ходит,
за окнами хоронясь.
Чтобы никто вовек не забыл о ней.
Чтобы детям играть
не в “войнушку”, а в “миру мир”.
* * *
В городе на Оке, в городе
на Неве ли,
зная наперечет улицы и мосты,
Глядя на ледоход, полутона,
пастели
вечера на реке, не узнавать черты
города, берегов. Ветер меня
полощет.
Что может проще, но ничего
не проще,
около моря ли, около океана,
сравнивая себя с рыбой
на глубине,
с горлицей в вышине, с каплей
на дне стакана,
буквы переставляй в городе у реки,
зная наперечет площади, тупики,
именем прошлых лет каждое
назови.
Где бы ни лечь костьми,
лишь бы лечь по любви.