Настоящей публикацией “РТ” завершает на своих страницах год 65-летия Великой Победы. Одновременно мы отдаем дань памяти нашему постоянному автору, военному историку и ветерану Великой Отечественной войны Петру Лебедеву, которого недавно не стало. Члены коллектива газеты низко склоняют перед ним свои головы.
Петр Павлович был удивительно скромным человеком. Несмотря на продолжительное с ним знакомство, только после его кончины мы узнали, что у него было девять воспитанников. Все они – выпускники Казанского танкового училища, где Петр Лебедев возглавлял в свое время кафедру. Одновременно с преподаванием он брал на воспитание пацанов-сирот, давая им путевку в жизнь – обучал, воспитывал, отправлял учиться в высшие военные училища и университеты в разных уголках нашей страны. Сейчас почти все они – профессиональные военные, уважаемые члены общества, обзавелись своими семьями, разъехались кто куда – от Петербурга до Урала.
Но похороны человека, ставшего для них таким дорогим, вновь собрали их вместе. И всем, кто пришел на панихиду, – коллегам, знакомым, соседям – открылась еще одна неведомая до сих пор ипостась Петра Лебедева.
Один из его приемных сыновей, выступая с прощальным словом, назвал его святым человеком. Так оно и было – Петр Павлович никогда не афишировал своих добрых дел, помогал всем, кто к нему обращался, до последних своих дней трудился на своем рабочем месте. Никогда ни на что не жаловался, был приветлив, верил в удачу и был оптимистом.
Во время последнего с ним разговора мы обсудили содержание его очередного материала, который он хотел писать для “РТ”. Увы, не успел…
Ушла война. Осталась память.
И опаленные сердца.
И похоронок злая наледь,
И чьи-то дети без отца…
Ушли сраженья, канув в Лету.
Потерь не знавшим не понять,
Что кто-то письма шлет
по свету,
Родных надеясь отыскать.
И в безысходном горе где-то
Заплачет траурная медь.
И заберет в себя планета
От старых ран
принявших смерть.
А где-то там, за перелеском,
Свой долг исполнивший уже,
Заснул солдат под обелиском
В своем последнем
блиндаже…
Александр Фролов.
“РТ” не раз сообщала о том, как родственники воинов, павших в годы Великой Отечественной войны, обретали долгожданную весть о месте захоронения погибших отцов и дедов, получив при этом возможность преклонить колени у их могилы. Нередко поиски информации о погибших воинах растягивались на десятки лет, а сам процесс становился мучительным расследованием, не принося желаемого результата.
Святая обязанность
Горькую чашу безвестности испила и жительница Казани Кира Овчинникова – дочь Константина Овчинникова, батальонного комиссара
86-й Казанской Краснознаменной дивизии имени Президиума Верховного Совета ТАССР. Он погиб (официально – пропал без вести) во время первых боев с фашистами на границе в июне-июле 1941 года.
Напомним, что приграничное сражение Западного фронта закончилось настоящей катастрофой. В окруженном гитлеровскими частями Белостокском котле погибли три наши армии, потери превысили триста тысяч человек, сотни самолетов, тысячи единиц бронетехники. Подлинные масштабы этой трагедии до сих пор до конца не осмыслены – из-за отсутствия документов советские военные историки, как правило, ограничивались лишь кратким обзором событий, по возможности избегая конкретных цифр, оценок и выводов.
В попытке восстановить приблизительную картину трагедии и участия в ней отца Кира Константиновна обошла ведущие военные и гражданские архивы России, Белоруссии и Украины, направляла соответствующие запросы в ФРГ и Польшу. Но, увы, не обнаружила ни одного документального свидетельства, проясняющего судьбу дорогого для себя человека. Со слов однополчан отца Овчинникова, она имеет представление лишь о приблизительном районе его гибели. Это северо-запад Белоруссии, между городами Волковыск и Витебск.
Нашей землячке удалось встретиться и поговорить с теми, с кем отец служил и с кем в первые дни войны оказался в самом пекле кровавого противостояния. Так, еще в 1970-е годы в Ленинграде Овчинникова встретилась с бывшим командиром 86-й дивизии, полковником Михаилом Зашибаловым, который прошел почти всю войну и неоднократно упоминал о Константине Овчинникове в своих фронтовых воспоминаниях. Зашибалов сообщил его дочери, что в первые дни войны Овчинникову пришлось взять на себя командование полком, поскольку его командир накануне нападения Германии уехал в военную академию сдавать аттестационные экзамены. Комдив охарактеризовал Константина Овчинникова как “человека большой души, храброго и отважного воина”. А вот информацией о последних днях комиссара Зашибалов, увы, не располагал.
Списалась Овчинникова и с заместителем командира дивизии А.Г.Молевым, проживавшим в свое время в Саратове. После окружения Молев попал в плен и мог располагать информацией, так сказать, с той стороны фронта. И хотя думать, что Овчинников был пленен, нет никаких оснований, вероятность подобной участи сбрасывать со счетов было нельзя. Молев прошел несколько нацистских концлагерей, встречал там немало советских офицеров или слышал о них. Но Овчинникова он нигде не встречал, сведений о нем не имел.
Ездила Кира Константиновна и к другим сослуживцам и подчиненным отца, проживавшим после войны в разных концах страны, в том числе – к его товарищу, с которым тот очень был дружен, – начальнику 1-го отдела дивизии Гришаеву, записав их воспоминания.
Настоящим откровением для нашей землячки стал цикл публикаций в нашей газете Петра Лебедева о подвиге 86-й дивизии (см., в частности, “В самые первые дни войны” – “РТ” от 7 мая 2006 года), который подтолкнул Киру Константиновну взяться за написание воспоминаний, выдержки из которых мы приводим ниже. Овчинникова рассчитывает, что эти строки “разбудят” память возможных свидетелей или попадутся на глаза специалистам и следопытам, которые помогут отыскать дополнительную информацию о ее отце.
“Живы будем – увидимся”
Константин Игнатьевич Овчинников был коренным казанцем. Он родился в 1904 году в семье служащих. По воспоминаниям дочери, до войны их семья жила в Октябрьском военном городке, и доныне располагающемся неподалеку от старого казан-ского аэропорта. Отец Киры Константиновны был приписан к 248-му артполку, входившему в состав легендарной 86-й дивизии, которая была создана еще в 1920-м как 1-я Татарская. В 1937 году Овчинников назначен батальонным комиссаром и одновременно избран секретарем партбюро полка.
После долгого домашнего “стояния” в конце осени 1939 года дивизия была передислоцирована под Ленинград, где позднее приняла участие в советско-финской войне. Овчинников прошел ее в должности старшего политрука. За успешный штурм Выборга дивизия была награждена орденом Красного Знамени. В отличие от других воинских подразделений, никак не проявивших себя в противостоянии с противником, казанцы воевали отменно. В самый ответственный момент они ударили в тыл врагу, совершив ночной обходной маневр по едва окрепшему льду Финского залива. Как известно, утрата Выборга и дальнейшее продвижение Красной Армии вглубь Финляндии во многом решили исход кампании, вынудив финское правительство пойти на мирные переговоры.
После окончания “зимней кампании” дивизия была переброшена в Казань на переформирование. А в конце 1940 года отбыла на защиту западных рубежей – на границу с Румынией, которая в нарушение подписанных международных договоренностей медлила с возвращением Советскому Союзу Бессарабии, а затем – в Белорусский военный округ, где казанцы участвовали в возведении оборонной инфраструктуры присоединенной к СССР Западной Белоруссии.
Вспоминает Кира Овчинникова:
– В начале 1940-го командование дивизии с семьями эшелоном направлялось на место назначения. Штаб дивизии находился в городе Цехановец, а расположение нашего 248-го артполка – неподалеку, в местечке Войны-Погажель и близлежащих деревнях. Семьи командиров жили в частном секторе на квартирах у поляков. Мы остановились в панском доме неподалеку от штаба полка. Помимо нас, Овчинниковых, дом занимали еще три семьи – командира полка Волчанецкого, начальника штаба и начальника 1-го отдела дивизии. У всех были дети, среди которых я – самая младшая. Мне было девять лет. Учиться мы ездили в школу на станцию Шепетово, что в семи километрах от Войны-Погажели. Возил школяров на запряженной лошадью телеге сопровождающий красноармеец. Школа была польско-белорусская, и преподавание велось на белорусском языке. Русскому же учили как отдельному учебному предмету. Пока у нас шли уроки, красноармеец сдавал и получал на почте коррес-
понденцию, а после обеда вез детей обратно.
В середине мая 1941-го почти весь боевой состав полка перебрался на летние лагеря ближе к границе. Разбит лагерь был возле населенного пункта Червонный Бор в пятидесяти километрах от Ломжи. А вот семьи военнослужащих остались на зимних квартирах.
По рассказу Овчинниковой, 22 июня они с матерью проснулись от ужасного грохота. Соседи успокаивали друг друга: идут учения. “Но мы с мамой сразу поняли, что началась война, поскольку в воздухе уже давно витало ее стойкое ожидание. Да и грохот стоял такой, что земля ходуном ходила”, – рассказывает Кира Константиновна.
Действительно, шла массированная бомбардировка немцами советских городов, которая продолжалась без перерыва более шести часов.
– Мы стали собирать вещи, – вспоминает Овчинникова. – А вскоре из летнего лагеря пришел грузовик за боеприпасами. С этой машиной мы получили подтверждение наших самых страшных предположений. Отец прислал матери записку, что-де началась война и что “нужно срочно выбираться на родину”. Записка кончалась фразой, от которой повеяло холодом: “Живы будем – увидимся”.
– Это было последнее свидетельство, полученное нами от отца, – утверждает Кира Константиновна. – С тех пор мы о нем ничего не слышали…
В поисках спасения
“Нас, членов семей командирского состава полка, долго не могли эвакуировать, поскольку не было автотранспорта, – продолжает собеседница. – Впоследствии мы поняли, что это промедление сыграло роковую роль. Лишь когда дыхание фронта стало обжигающим, знакомый командир одного из дивизионов, дежуривших в Война-Погажели, отдал нам свою легковушку.
В машину мы сели кто в чем, еще надеясь вернуться. Даже документы захватили не все, о чем мы потом весьма сожалели. Единственное, что я взяла, – это отцовский ранец с парадной формой и его же награду за участие в финской кампании.
Однако уехать далеко не удалось – машина сломалась. Дальше мы с Волчанецкими пошли пешком. Когда вышли на какое-то просторное шоссе, нас догнал караван хозвзвода, и уставших, напуганных детей усадили верхом на лошадей. Наши матери шли рядом. Шли долго, часа три-четыре.
Вдруг откуда ни возьмись налетела вражеская авиация, и началась бомбежка. Мы бросились врассыпную и долго бежали куда-то, пока не вышли на какой-то населенный пункт. Это оказалась небольшая станция Лапы, где наши бойцы возводили понтонный мост через небольшую речку…”
Как вспоминает сегодня Кира Константиновна, среди военных мать встретила раненого командира дивизии Зашибалова. С ее слов, они переговорили минут десять. Михаил Арсентьевич сообщил, что дела весьма плохи, что с ее супругом комдив утратил связь еще с ночи и что военные, отступив на прежнюю границу СССР, надеются перегруппировать силы и перейти в контрнаступление. Зашибалов выделил женщинам собственный автомобиль с водителем-лейтенантом и приказал срочно ехать на восток.
К вечеру машина миновала залитый заревом многочисленных пожарищ Белосток. С одной стороны город горел под бомбами врага, с другой – от обстрелов нашей артиллерии. Уставшие путники с трудом выбрались из этого пекла.
В какой-то момент мотор автомобиля перегрелся и заглох. Кира Овчинникова рассказывает: “Оглядевшись, мы увидели, что находимся на опушке какого-то леса, где под покровом темноты уже спрятались пять наших легковых машин и два грузовика. Все они остановились на отдых”.
Однако дух перевести не довелось. Через час-второй после остановки началась стрельба. Военные отстреливались, кого-то сразило наповал. Все произошло неожиданно. Лесопосадку наводнили военные. Оказалось, фашистский десант, по-видимому, из контрразведки, все – в форме советских командиров.
Слово – Кире Константиновне: “Наших защитников обезоружили и повели к кладбищу на окраине леса. Там построили в шеренгу. Охранники знаками показывали, что всех нас сейчас “пух-пух” – расстреляют. Вдруг один немец увидел у меня ранец. Вскрыл его, выпотрошил, забрал гимнастерку и стал рассматривать.
Знаки различия – две шпалы на кителе и пятиконечные звезды на рукавах – указывали, что ее носил политработник Красной Армии. Немец пришел в бешенство, потом бросил гимнастерку в меня, задев лицо. Я заплакала от боли и обиды. Сначала подумала, что уже не жилец на этом свете и обречена на расстрел. Заплакав от ужаса, мы с мамой даже стали прощаться друг с другом… Пожалуй, это был один из самых тяжелых моментов в моей жизни.
Но переводчик-поляк успокоил: немецкий командир всего лишь сожалеет, что лично не может уничтожить красного командира, который носил гимнастерку. И при этом проявляет великодушие: мы – женщины и дети – можем идти на все четыре стороны, а вот мужчин, причем гражданских тоже, забирают в плен.
Поляк сочувственно спросил, куда мы идем. Мама ответила – в Казань. “Поздно, – надменно заявил переводчик, – завтра Казань будет немецкая”. И, помолчав, посоветовал: “А от советской военной формы вам от греха подальше лучше избавиться. Послушайтесь моего слова – не принесет она вам покоя”.
Когда вечером следующего дня мы остановились в небольшом городе Можевичи на ночлег, с гимнастеркой пришлось расстаться. С мамой мы закопали ее вместе с ранцем возле школы, в которой нашли прибежище на ночлег”.
Наутро мать и дочь пешком отправились в направлении Минска. Так они миновали разграбленные города Негорелое, Барановичи, Волковыск и в начале июля пришли в белорусскую столицу. Она представляла собой тяжелое зрелище. Центр города был превращен в дымившиеся руины, жить можно было только на окраинах, где уцелел частный сектор. Продолжать путь дальше уже не было смысла – кругом стояли немцы. Фронт откатился далеко на восток.
Так Овчинниковы оказались в оккупации.
Под игом оккупации
Кира Константиновна продолжает свой рассказ:
– В оккупации мы прожили три года. Добрые люди обогрели нас, дали кров, помогли выжить. Мы стали с ними как родные.
Но началась жизнь в оккупации с беды. Через несколько дней после прихода в Минск у меня началась гангрена ноги. Заболевание открылось с обыкновенной ссадины, в которую, по-видимому, попала инфекция. Мать повела меня в госпиталь. Лечение здесь оказалось платным, причем за немецкие марки, которых у нас, естественно, не было. В регистратуре нам в помощи отказали, поскольку мы были беженцами и не имели документов. Но в больнице мама стала громко причитать, умоляя работниц в белых халатах осмотреть ребенка. На крик из ближайшего кабинета вышла женщина-врач, по виду – белоруска. Она сообщила, что заплатит за нас сама, и завела меня с матерью к себе в кабинет.
Осмотрев рану, она покачала головой и вздохнула, попеняв на нашу беспечность. В оправдание мама поведала о наших многочисленных злоключениях в дороге. Антонина Ивановна – так звали врача – заметила, что еще один-два дня, и ногу пришлось бы ампутировать.
Эта благородная женщина каждый день приходила к нам на квартиру, чтобы сделать перевязку, помогала советом и деньгами, а позднее – познакомила с девушкой-связной, через которую мы могли поддерживать отношения с антифашистским подпольем. Мама рассчитывала таким образом разыскать отца, надежду на встречу с которым не теряла всю войну.
Однажды после выздоровления я стояла у калитки нашего дома и увидела, как немцы вели колонну советских военнопленных. Я застыла как вкопанная, в глубине души надеясь рассмотреть в этой длинной процессии отца или знакомых.
Признаюсь: то была ужасная картина. По дороге брели изможденные, обессилевшие мужчины, многие – полураздетые, разутые, голодные, хромые… А надзиратели с криками и матюгами подгоняли их при помощи прикладов, некоторые, не выдержав, валились на землю. Если у бойца не было сил встать, конвоир безжалостно приканчивал жертву на месте. Многие шагали в паре с товарищем, поддерживая друг друга, чтобы не упасть…
Между тем обстановка в Минске накалялась. Жители испытывали ненависть к оккупантам. Постепенно крепло антифашистское подполье. В ответ немцы проводили карательные операции и показательные казни.
По всему городу были расклеены объявления-угрозы о том, что за предоставление крова скрывающимся советским военным или сотрудничество с партизанами полагается расстрел. Зато за информацию о бунтовщиках было обещано солидное вознаграждение. Один из парков города, возле которого до оккупации располагался Дом красного офицера, фрицы превратили в место для публичных казней. Здесь расправлялись с теми, кого оккупационные власти уличали в связях с партизанами или подпольем. Нелояльных вешали на электрических столбах, прикрепляя на деревянных табличках “поучительные” надписи. Содержание обычно было стандартным: “Мы – партизаны, стрелявшие по немецким солдатам”.
Несмотря на запугивание, население в массе своей не приняло “нового порядка” и как могло ему сопротивлялось. Это выражалось не только в существовании обширной сети подполья, но и саботаже элементарных распоряжений местной “рейхсканцелярии”. Многие минчане, в том числе подростки, жили двойной жизнью: утром изображали послушных граждан, а с наступлением темноты давали волю, так сказать, своим истинным чувствам. Почти каждую ночь в Минске происходили нападения на охраняемые объекты “освободителей”: склады, хранилища, базы. С завидным постоянством устраивали немцам “веселую жизнь” и партизаны: подкладывали взрывчатку под склады, мосты, конторы, учреждения, и те взлетали на воздух. Для немцев и их прихлебателей из местных не являлось особым секретом, что горожане предоставляют убежище партизанам, скрывавшимся советским бойцам или бежавшим военнопленным.
С одним из таких, лейтенантом дядей Витей, я была знакома лично. Впервые увидела его в колонне пленных и сразу узнала – он был бойцом отцовского полка. Дядя Витя тоже узнал меня. Об этой встрече я в тот же день рассказала матери, и в нас забрезжила надежда, что этот человек мог что-то знать об отце.
Мать разузнала, что дядя Витя содержался в одном из городских лагерей для заключенных, и добилась встречи с ним. Естественно, это было непросто, но людские стремления иногда оказывались сильнее. Мать договорилась с гражданскими из охраны лагеря за деньги. Но, увы, дядя Витя ничего об отце не ведал. Но обещал разузнать и попросил взамен помощи в организации своего побега. Его слова мы передали Антонине Ивановне.
Через месяц-полтора мы узнали, что дядя Витя действительно бежал из лагеря – благо охрана там была не особо надежная. Скрывался дядя Витя с товарищем и вскоре объявился у нас дома. Мы всерьез рисковали, но решили помочь. Всю верхнюю одежду заключенных немцы клеймили большими белыми буквами SU (сокращенно “Советский Союз”). От подобного “компромата” необходимо было срочно избавиться. Антонина Ивановна помогла нам раздобыть мужскую одежду подходящих размеров и временные фальшивые документы. Дядя Витя сменил внешний вид (его наголо обрили, приклеили хохляцкие усы) и имя. При посторонних я даже стала бояться называть его настоящим именем. Вскоре дядю Витю удалось переправить к лесным партизанам.
Позднее мы узнали, что там он и погиб.
Развязка
С весны 1942-го всю местную молодежь в возрасте от четырнадцати лет начали угонять в Германию на принудительные работы. В этих целях немцы нередко устраивали облавы – подростков хватали прямо на улицах, под конвоем вели на вокзал и насильно сажали в эшелоны, уходившие на Запад.
Хоть мне исполнилось всего одиннадцать лет, в то время я как-то сразу вытянулась. Опасность оказаться остарбайтером нависла и надо мной. Самый популярный способ избежать подобной участи – уход к партизанам в лес – мать отвергла с ходу. И она, и я – мы очень боялись друг друга потерять. И тогда, недолго думая, мать отправилась в отдел “рейхсканцелярии” делать мне “аусвайс” – временное удостоверение, в котором указывался возраст. По идее, он бы мог гарантировать мне хоть какую-то безопасность во время пребывания на улице. Не без проблем, но “аусвайс” мне выдали.
Однако с его получением я, по выражению оккупационной администрации, легализовалась, оказавшись фактически на учете. Вскоре меня заставили работать на местном механическом заводе (до войны был завод им.Ворошилова), где фрицы чинили подбитые на фронте танки. Нам, местным девчатам, не доверяли ответственную работу, вынуждая, по сути, трудиться грузчиками. В наши обязанности входила доставка тяжелых запчастей от цеха к цеху, их погрузка-выгрузка. При этом наиболее тяжелую работу выполняли трудившиеся с нами бок о бок советские военнопленные, которых содержали по соседству в лагере для заключенных. Втайне от немцев мы подкармливали их, передавая хлеб и другое съестное, и потихоньку обменивались информацией о делах на фронте.
С каждым разом такая информация становилась все более обнадеживающей, и то было нашей единственной отрадой в оккупационном аду. И вот ему настал конец!
* * *
Когда советские войска приблизились к Белоруссии, немцы объявили тотальную мобилизацию среди населения. Всем мужчинам от 14 до 60 лет надлежало прийти в отделы “рейхскомиссариата” для последующей отправки в Германию. Женщин с детьми позднее также сгоняли и отправляли пешком под конвоем в сторону Бреста.
Мы с матерью твердо решили, что мы никуда не уйдем и, если надо, умрем на родной земле. Нам пришлось долго укрываться, в какой-то момент перейти на ночной образ жизни. Союзником в этом нам стал хаос, который с приближением фронта стремительно нарастал.
Нашему счастью не было предела, когда вечером 3 июля 1944 года советские танки вошли в Минск. Мы с подругами встречали освободителей у местной реки-труженицы Свислочь. И – плакали от радости…
…И скорби тоже – по погибшим отцам и братьям”.
Для справки. 86-я Краснознаменная стрелковая дивизия имени Президиума Верховного Совета ТАССР была сформирована в годы Гражданской войны как 1-я Татарская стрелковая дивизия. В июле 1936 года была переименована в 86-ю стрелковую дивизию. Участвовала в советско-финской войне 1939-1940 годов. За штурм Выборга награждена орденом Красного Знамени. В конце 1940 года убыла в Белорусский военный округ. В Великую Отечественную войну вступила на западной границе в Белостокском выступе. Понесла большие потери. Расформирована в сентябре 1941 года.
Была воссоздана осенью 1942-го при подготовке контрнаступления под Ленинградом. Участвовала в освобождении города на Неве, Гатчины и частично Прибалтики.