Для всего есть свой возраст. В школу идут с семи лет, в армию – с восемнадцати. Жениться рациональные люди предпочитают в двадцать пять-тридцать, расходиться в самый раз с сорока до пятидесяти… А что можно в мои восемьдесят с лишним? Вроде бы все уже состоялось. Детей вырастил, яблони давно посадил, садовый дом построил… И для чего-то еще сроки, видимо, уже вышли. В прошлом году мне, давно имеющему водительские права, предоставилась возможность после десятилетнего перерыва снова сесть за баранку. Я струсил и отказался. Понял: всему свое время.

Но есть одно дело, которое я, даже на своей финишной прямой, не могу ни обойти, ни объехать. Засела в моей старой голове одна мысль, вернее, тема, обкатывается там, обкатывается, но почему-то долго не ложится в прямые, четкие строки. Волнующая и обязывающая меня тема – судьба моей малой родины.

В школе и на политзанятиях нас учили любить и защищать Родину. Но обычно не уточняли, что призыв этот имеет одинаковое отношение как к большой Родине, так и к малой. В некотором смысле большую-то любить легче, там все “вообще”, защищают ее все вместе. А на малой родине, куда ни глянь – все одни “частности”. Любить ее – это не значит любоваться и воздыхать. Большая Родина, все, что ты ей должен, возьмет, включая тебя самого при надобности. Малая же, даже погибая, часто не взывает о помощи, не молит о спасении. Вот тут и вспомни про “не отрекаются, любя” и поспеши ей на выручку. Нельзя уподобляться городским внукам, вспоминающим о бабушке в деревне лишь в сезон сбора грибов, орехов или при хорошем клеве на деревенском пруду. Но пока что малой родине и помогают мало. Имею в виду и самого себя и хотел бы хоть частично загладить свою вину перед ней.

Под конец моей теперь уже долгой жизни, вглядываясь в теперешнее бытие сел и деревень, все более отчетливо вижу, как они медленно, но верно вползают на край обрыва… И, главное, большинство людей, составляющее остатки сельского населения, не имеют ни малейшего представления о том, что их ждет в не столь уж отдаленном будущем. Как говорится, ни сном ни духом… Они не ощущают, что для них-то, остатков крестьянства, конец света уже идет полным ходом. Он не на горизонте, а у них на подворье, в доме, а точнее, в головах.

Для меня больнее всего то, что именно в положении начала конца света оказалось мое родное село, самое дорогое на всем белом свете. Это село – незаживающая рана в моем неизнеженном сердце, пережившем бури и грозы, пожары и наводнения, горячие и холодные войны, гибель товарищей, предательство близких людей, непорядочность начальников и многое другое – все, что преподнесла жизнь. Село это – малая родина не только моя. И оно умирает. А у постели тяжело- больного нет ни души. Как увидим далее, в буквальном смысле некому подать стакан чистой воды.

Итак, речь о судьбе села Арбузов-Баран Алексеевского района.

Многое из того, что прожито, уже растворилось в дымке времени. Однако что-то, отмытое в потоке дней минувших от второстепенного, наносного, засияло в памяти, как кусок горного хрусталя, побывавшего в руках искусного ювелира. Светится и согревает душу. И, как ни странно, почти весь этот хрусталь из того краткого, будто полет стрелы, времени детства и отрочества, целиком связан с селом, где я родился и вырос. В свои 15 лет я уже уехал в Казань, в техникум, а в 17 – был призван в армию. Шел 1944 год. После семи лет службы на флоте пожить на родине мне не довелось, хотя и хотелось – не было работы по моей новой специальности.

В нашем родовом доме оставались мама и мой брат с семейством. Я навещал их ежегодно, случалось – не один раз. На гостинец вез копченой селедки и конфет в бумажках, в сельмаге это добро можно было “достать”  только по знакомству. Меня угощали малосольными огурчиками, варенцом – кислым молоком домашнего приготовления. В отпуск рыбачил на Черемшане, собирал грибы в Бутлеровском лесу, в удачное лето – орехи в Арбузовском бору… Вечерами на столе пыхтел самовар, наполненный особо ценимой водой из Николина колодца… Из разговоров за чаепитием узнавал все перипетии сельской жизни: о меняющихся председателях колхоза, парторгах, об урожайности, положении на фермах, о работе тракторного отряда…

Помню, как торжествовало население, когда по вечерам на несколько часов стали “давать” электричество от колхозного движка с генератором. До десяти вечера горела, помаргивая, “лампочка Ильича”. Потом электрик свет выключал для всего села одновременно. Рано утром из черной тарелки проводного радио, висевшей на передней стене дома, бодро звучала музыка и команды общей для страны физзарядки…

Это был период, когда деревня, хотя и как-то кособоко, судорожно, рывками, толчками, но развивалась. Да, никуда не денешься, надо признать, что труженик земли в этом процессе играл прикладную роль – “воплощал в жизнь” идеи, спущенные сверху. Пространства для собственного творчества и созидания крестьянину и тогда не давали. Однако с этой особенностью бытия уже сжились, земля, техника, технологии работали, люди были накормлены, одеты, имели крышу над головой. Иногда им устраивали некалендарные праздники: слеты передовиков, дни животновода, конкурсы доярок, разные юбилеи, комсомольские свадьбы, новогодние елки, награждения знаменами, вымпелами и почетными грамотами. Коллективные застолья были обычным делом. Хронического пьянства не боялись, так как считалось, что сельские трудовые будни нуждаются в таких рас-слаблениях. Словом, жизнь села текла по тогдашним канонам. И до перестройки никто не чувствовал, что подмываются ее глубинные устои. Они рухнули, и наступил тот самый конец света для моего села, о котором сказано выше.

До войны деревня никаких автобусов не видела. Из села в село по какой-либо надобности ходили пешком, в том числе и нищие, “калики переходные”. В знойный день, бывало, раздается стук в окно: “Хозяева, подайте водички, жара одолела!” Чего другого, а воды у нас было предостаточно. Тут же подадут в емком кованом ковше: пейте на здоровье – холодненькая, родниковая!

В селе у нас было семь колодцев, не считая малых, как их называли, “колодчиков” – одного в поле, на бывших хуторах, другого – на берегу Бутлеровской речки. Четыре из семи больших колодцев и оба малые были родниковыми. В каждом вода имела свой “скус”, как говорили бабушки. К Николину колодцу полсела ходило за водой для чая. Бывало, приеду к родным на побывку, сразу хватаются за самовар. Моей накопленной в дороге жажды хватало аккурат на семь чашек вперемешку с разговорами. Да и в нашем Каюковом колодце вода была отменная. Пошлет мать воды наносить для домашних потребностей, я засматривался на дно колодца, где, пульсируя, били ключи, вздымая маленькие облачка песка…

Где теперь эти колодцы? Куда подевались? Нет ни одного. Что за нечистая сила смахнула это великое богатство с жизнеобитаемой поверхности Арбузова-Барана? Образно говоря, одни принесены в жертву борьбе “за светлое будущее”, а выжившие добило “торжество рыночной экономики”. Каждый источник погибал как святой – мученик, как воин – в битве с дикой безалаберностью и циничным негодяйством.

Первым пал колодец в заречной части села. Он ушел в небытие вместе с 30 домами существовавшей за рекой улицы. Не родниковый, а просто глубоко вырытый, он был заброшен за ненадобностью. За рекой в конце 80-х – начале 90-х исчез конный двор, за ним машинный, вместе с ними – три порядка изб с подворьями. Не осталось ни души. Последним в возвышенную часть села переселился мой сверстник Андрей Семенович Копьев. Но и здесь не удержался, вскоре уехал в Нижнекамск, как говорили недавно, “ближе к большой химии”. По соседству с моими родственниками остались только дедушка Семен и бабушка Варвара Копьевы. Андрей Семенович в Нижнекамске скончался еще довольно молодым, а его родители прожили каждый примерно по сто лет. Воду брали из Николина и Каюкова колодцев…

Коронатов колодец вместе с отличавшим его от всех “журавлем”, сровняли бульдозерами, когда насыпали полотно дороги на Билярск в объезд нашего села. А возьми дорожники на десять метров в ту или другую сторону – и колодец остался бы в целости. Века он служил людям, а тут в одночасье прикончили. Ничто не мешало обойти источник – вокруг одни пустыри, заросшие дурнопьяном.

Да что там колодец! Кладбище, оставшееся от церкви, не пощадили. Перемешали со щебенкой человеческие кости и полусгнившие доски гробов и закатали в полотно под асфальт. Мне рассказывала об этом моя одноклассница Евдокия Ивановна Данилова. Ее дом всеми тремя окнами смотрел на творящееся святотатство.

“Что же ты не выбежала,- спрашиваю,- не встала на пути разбойников?” – “Они и меня закатали бы в дорогу, – отвечает, – у них же приказ начальства!”

Как это знакомо! Отдающих приказы никто не учит думать, прежде чем доверить им командовать. Таких не усовестишь, не образумишь, прут напролом, по живому…

В остальных колодцах просто сгнили срубы, и земля осыпалась. Никто палец о палец не ударил, чтобы срубы своевременно заменить, как делалось в течение веков. До Подлесно-Шенталинского сельсовета, которому вопреки всякой логике подчинили наше село, по старинным картам 12 верст и все лесом… Им все арбаранское “до лампочки”. Шенталинский колхоз, которому когда-то будто с неба свалилась наша черноземная земля, вел себя как плантатор в дикой колонии – нещадно эксплуатировал землю и ровным счетом ничего не делал для “туземцев”, планомерно ведя дело к тому, чтобы населения оставалось как можно меньше. И цели своей добился. В исконно арбаранской части села, где когда-то было 150 дворов, осталось около двадцати, а населения не более 30 человек (даже в первые послевоенные годы было около двухсот!). Из нынешних жителей не более десяти носят фамилии коренных арбаранцев. Сейчас, кроме земли, нет ни единого хозяйственного объекта. Все прикончили.

И самое тяжкое то, что за питьевой водой жители ходят, по существу, в соседнюю деревню, не с ведрами на коромысле, а с флягой на тележке. Об этой беде в райцентре должны бы знать. А возможно, знают, да отмахиваются: некогда, мол, пока…

А ситуация возникла давно. Когда-то, много лет тому назад, услышав причитания сельчан, власти пробурили артезианскую скважину и поставили водонапорную емкость. На беду вода оказалась с примесью нефти, ее даже скот пить отказывается… Стали ходить на свой родник у реки. Далековато, тяжело подниматься с ведрами в гору, но терпели. Однако со временем родник без надлежащего ухода заилился, подходы к нему заболотились…И осталось население совсем без питьевой воды. Вот тогда и пришлось ходить, как уже сказано выше, в соседнюю деревню.

Властям, видимо, все же было некоторое неудобство от этого неприятного обстоятельства. И какой-то “умелец” от них нашел почти гениальный выход: село и соседнюю деревню объединили под общим названием Арбузов-Баран. Теперь не скажешь, что за водой надо ходить за границу. Ловко придумано, правда?

Еще в начале минувшего лета я слышал разговор о том, что, возможно, пробурят вторую скважину. Но вот боюсь, что алексеевские коммунальщики второй раз наступят на те же грабли. Где гарантия, что в новой скважине не будет примеси нефти? А может, поискать другой вариант? Не дешевле ли обойдется расчистка и благоустройство захиревшего родника? Из него население поилось последние лет 20-30. Жаль только, никакого присмотра за источником не было.

Можно же очистить и углубить яму родника, поставить над ним небольшой добротный сруб с крышей и на запоре, опустить в воду насос и качать наверх, в село воду, пусть не святую, но чистую, здоровую. Это элементарно простое устройство напоит жителей, ни в чем и ни перед кем не провинившихся.

Михаил ПЕТРОВ,

член Союза журналистов РФ