Из записок фронтовика
Уважаемые читатели! Все ближе 65-летие Великой Победы. В этой связи прошлогодний формат нашей рубрики несколько видоизменился. По-прежнему продолжаем дневник событий, произошедших на фронтах Великой Отечественной войны, но до оставшегося в мае славного юбилея мы попытаемся охватить всю историю минувшей войны не по отдельным хронологическим отрезкам, как ранее, а в целом, в ее основных событиях и лицах, отдавая должное главному герою эпохи – народу-победителю. Поменяется и периодичность выхода наших публикаций – теперь это будет не ежемесячная, а подекадная регулярность выхода материалов.
Ведет рубрику наш постоянный автор, военный историк, участник Великой Отечественной войны.
Приглашаем к участию в рубрике всех желающих. Мы принимаем воспоминания и заметки о войне наших уважаемых ветеранов или их близких. Приветствуются сопутствующие фотоматериалы и личные документы – письма с фронта, старые свидетельства.
Память – это не воспоминания, которыми мы охотно или по необходимости делимся с другими. Это сокровенный, для себя, след пережитого. Одним – дорожим до последних дней жизни, другое – стараемся вытеснить из памяти.
Часть I. Погружение во мглу
Еще не было войны. Но мы уже жили ее предчувствием. Мы – это ребята рождения знакового 23-го года XX века.
Капитан из тридцать девятого года
Наш тихий старинный город на берегу “очарованной Десны”.
Старинные пушки на древнем валу. Древние, покинутые навеки людьми храмы. Духовой оркестр по воскресным вечерам в парке. И – наша уютная школа. Бывшая гимназия, в которой, по преданию, учился Виталий Примаков – сначала легендарный командир “червонного казачества”, потом – “враг народа”, расстрелянный вместе с Тухачевским.
И – этот капитан, с которым я не был даже знаком. Каждое утро я просыпался за минуту до того, как в глубине нашей тихонькой улицы возникало звонкое цоканье подков. Я подходил к окну и ждал, когда к воротам подъедет боец-коновод с подседланной лошадью в поводу. Спешившись, он забрасывал поводья обеих лошадей на сучок дерева и тотчас же ложился в густые лопухи у забора, а лошади начинали лениво пережевывать траву. Красноармеец лежал, подставив лицо яркому утреннему солнцу и, закрыв глаза, посасывал стебелек травинки.
Ровно через десять минут появлялся капитан. Он жил во флигеле в глубине двора, квартируя у старой одинокой еврейки Розалии Иосифовны. Быстро, вприпрыжку капитан спускался по ступенькам крыльца, но по узкой тропинке нашего, изрядно запущенного, сада шел неторопливо, однако и невалко, как подобает человеку, у которого все точно выверено и нет нужды спешить. Он, как мне представлялось тогда, был типичным командиром Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Полный достоинства, не напоказ щеголеватый, затянутый в ремни полевого снаряжения, в тугих сапогах, начищенных до блеска.
Звякнув железной щеколдой, открывалась калитка. Коновод тотчас вскакивал и, моментально оказавшись в седлах, они бросались в крупную строевую рысь. И снова, как завороженный, я прислушивался теперь уже к удаляющемуся пощелкиванию подков по булыжнику.
Так было изо дня в день все два месяца, что жил в нашем дворе капитан. Выходных у него, видимо, не было. Не видел я, когда он возвращался – наверное, очень поздно.
Было лето тридцать девятого года. В начале сентября капитан уехал навсегда.
– Вы же понимаете, война… – загадочно объясняла Розалия Иосифовна.
Немцы громили Польшу. Но мы были с ними в дружбе и ничего не имели против.
Через два года наш город взяла танковая армия генерала Гудериана, книжку которого “Внимание, танки” я читал в воениздательском переводе незадолго до начала войны. Дом, где мы жили, попал под бомбежку. К счастью, мама и сестренка успели эвакуироваться. Старенькая Розалия Иосифовна погибла в одном из лагерей уничтожения вместе с родственниками – близкими и дальними.
Закрутила дьявольская воронка войны, конечно, и нашего капитана.
Опровержение
Мы лежим на железнодорожной насыпи. Я и Колька, мой старинный друг с пятого класса. Припудренная паровозным углем, пожухлая трава пахнет мазутом и дымом, дальней дорогой. Мы глядим на отполированные до блеска колесами рельсы и с волнением ощущаем запах нагретого металла.
Вчера сдан последний выпускной экзамен. И сразу все изменилось. Стала чужой школа. И даже Колька стал в чем-то чужим. Мы не знаем, о чем говорить. Просто перебрасываемся короткими ненужными фразами.
Изредка проходят пассажирские поезда, набитые до отказа, – отпускной сезон. В дверях каждого вагона проводник со свернутым желтым флажком: все спокойно, все в порядке. Но мы ждем другие поезда. Они проходят один за другим почти через равные промежутки времени и издали оповещают о своем приближении к станции нетерпеливым высоким вскриком. Несколько теплушек в середине состава и десятки платформ, уставленные разными грузами: свежевыкрашенные военные повозки, новенькие тачанки, покрытые широкими брезентовыми тентами пушки и танки…
Встречный ветер раздувает брезент, его углы громко хлопают, точно выстрелы. Двери теплушек раздвинуты, и нам видно, сколько там народа. Те, кому повезло, стоят в проеме, опершись на широкий брус, другие выглядывают из-за их голов. Машут нам руками. Все-таки разнообразие – два пацана на откосе.
В некоторых вагонах поют, но ветер уносит звуки в сторону, и слов не разобрать. В городе уже несколько дней шепотом говорят об этих эшелонах. Вот и Колька всякий раз, когда проходит последняя платформа, неизменно повторяет одно и то же слово – “опровержение”.
Завтра воскресенье, недавно возвращенный из прошлого день отдыха. Но какое это теперь имеет для нас значение? Ни завтра, ни послезавтра и вообще никогда не надо будет спешить в школу, учить уроки, беспокоиться об отметках. А что будет нужно? Этого мы не знаем. И никто теперь не знает.
И – эти странные эшелоны. И тревожное непонятное “опровержение”. Расплавленная масса заходящего солнца касается горизонта, и прямо на него надвигается новый состав.
Возвращаясь домой, легкомысленно напеваю песню о Гражданской войне. Ее часто передают по радио.
Эшелон за эшелоном,
эшелон за эшелоном,
Путь-дорожка далека.
Командарм велел и – точка!
Машет беленьким платочком
Дону тихому рука.
А Колька все повторяет задумчиво:
– Опровержение…. Хотел бы я знать, что все это значит?
Проходя через парк, останавливаемся у газетной витрины со свежей “Деснянской правдой”. На второй странице в правом верхнем углу то самое “опровержение”. Его уже передавали вчера по радио в ночном выпуске последних известий: “СССР так же, как и Германия, неуклонно соблюдает заключенный между ними Пакт о ненападении… Проводимые сейчас обычные сборы запасных и предстоящие маневры с советско-германскими отношениями никак не связаны…”
Из глубины парка доносятся звуки военного оркестра. Через три дня мне исполнится восемнадцать. А через неделю…
Но так войны не начинаются
Десятый год своей школьной жизни мы ощущали себя во многом другими людьми, чем еще несколько месяцев тому назад. Были вроде бы обычными мальчишками – в меру хулиганистыми, дерзкими лентяями, мало озабоченными своим будущим. Не потому только, что повзрослели. Что-то менялось в окружающем нас полном тревог и угроз мире…
В Европе уже год шла большая война, конца которой, несмотря на поразительные победы немцев, видно не было. У нас же, отгороженных от войны договорами с Германией, продолжалась вроде бы обычная, скучноватая жизнь. И вместе с тем ощущалось приближение каких-то событий, которые изменят ее течение в неожиданном направлении.
Мы чувствовали и то, как менялось к нам, ребятам двадцать третьего года рождения, отношение большинства учителей. Теперь они, наверное, видели в нас не только обычных школьников-лоботрясов, но и будущих воинов, достигавших именно в этом году призывного совершеннолетия. Даже самые строгие из них стали к нам снисходительней, жалостливей.
Помню учительницу немецкого языка – грузную старуху в просторном черном платье, которую все звали тетей Зиной, хотя на самом деле она была Жозефина Людвиговна – из коммунистов, покинувших Германию в начале тридцатых годов. Она не ставила нам не только плохих, но и “посредственных” оценок и лишь добродушно ворчала на совсем уж разленившихся школяров. Впрочем, таких почти не было. К немецкому языку мы с некоторых пор стали относиться с повышенным интересом, не зная, впрочем, где он может нам пригодиться в будущем.
Война – и та, которая бушевала за нашими границами, и та, которая, по общему убеждению, должна была рано или поздно втянуть и нас, – стала главной темой наших разговоров. Еженедельно мы оставались всем классом на урок политической информации, который, видимо, был введен по указанию сверху, но мы сами определяли предмет обсуждения, и я не помню, чтобы взрослые вмешивались своими рекомендациями и контролем.
Постоянным “обозревателем” событий войны в Европе выбрали меня. Мама сохранила обширные конспекты этих выступлений, выписки из официальной военной газеты “Красная звезда” и особенно “Военного зарубежника”, публиковавшего переводы из иностранной печати – главным образом, немецкой.
Перечитывая сейчас эти давние, давно забытые записи, я с удивлением нахожу в них фамилии немецких командующих, одержавших победы в Польше и Франции, но известных по истории уже нашей войны: Бок, Манштейн, Гудериан, Кюхлер, Рунд-штедт… Мы, конечно, не могли знать тогда, что эти военачальники вермахта уже в конце 1940 года разыгрывали на картах варианты новой войны, теперь в России, а Гитлер утвердил замысел разгрома Красной Армии, названный по имени германского средневекового императора-крестоносца “планом Барбаросса”.
Приближение грандиозной схватки чувствовалось, как душное предгрозовье. Каждым из нас – по-своему. Искусный рисовальщик Володька Карамов, с которым я делил одну парту, изображал международную ситуацию в совершенно неприличной в подробностях карикатуре, которую озаглавил “Гитлер насилует Европу”.
С начала мая о войне стали говорить как о неизбежности, правда, еще не близкой. Все чаще возвращались в город еще недавно стремившиеся на местожительство в присоединенные к Советскому Союзу области бывшей Польши. Привозили с собой вместе со считавшимся престижным заграничным барахлом тревожные слухи о близкой войне, которые якобы открыто ходили среди тамошних жителей.
Помню и лекцию для партийно-комсомольского актива нашего города, которую в мае того года прочитал прибывший к нам комиссар из политуправления Киевского особого военного округа. Говорил он с непривычной открытостью и о неизбежности войны, и о Германии как наиболее вероятном противнике. Победа, конечно, будет за Красной Армией. “Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет”. Первый маршал – теперь уже нарком Семен Тимошенко, а великий вождь с недавних пор возглавил еще и Советское правительство. Но борьба будет нелегкой, предупреждал лектор, и надо к ней по-настоящему готовиться…
А небо над нами по-прежнему казалось безоблачным. Не сообщалось ни об обычных перед большой войной провокациях и даже инцидентах на границе, не включался обычный генератор пропаганды, направленный на неизбежного противника, противо-стоящие стороны не предъявляли друг другу каких-либо требований и претензий. Во всяком случае, никто о них не знал. А заключенные прошлогодней осенью договоры о ненападении и дружбе вместе с торговыми соглашениями продолжали действовать и, как следовало из официальных сообщений, соблюдались безукоризненно – как нами, так и немцами.
Что же касается возникших в последнее время на закраинах чистого неба отдельных облачков, то вряд ли они могли породить большую разрушительную бурю.
Нет, так войны не начинаются.
И даже в воскресный полдень 22 июня, когда, неожиданно прервав обычную передачу по радио, Москва объявила о предстоящем важном правительственном сообщении, можно еще было предположить, что речь будет идти о каком-то новом повороте в наших отношениях с Германией, подобном тому, который произошел той августовской ночью в Кремле за неделю до начала войны в Европе.
Но мы еще не знали, что на наших западных границах уже восемь часов шло сражение с вторгшимися немецкими войсками. Нарком иностранных дел Вячеслав Молотов сообщит об этом в четверть первого, с трудом пре-одолевая свойственное ему, но теперь более заметное, чем прежде, заикание.
Стараясь представить себе этот роковой день, мы ожидали чего-то вроде торжественного манифеста, с которым обратится, конечно же, сам Сталин – наверное, выйдя к возбужденной невиданным патриотизмом массе людей на трибуну мавзолея. И – шумных манифестаций в городах и селах, обязательных в дни работы партийных съездов, массовых проклятий врагам народа, побед на выборах и других событий, демонстрирующих сплоченность народа вокруг партии и великого вождя.
Но ничего этого не было! Улицы нашего города казались необычайно пустынными. Митинги в нерабочий летний день удавалось собирать только на немногих предприятиях. Многие не слышали Молотова, не видели экстренных выпусков газет, а листовок с текстом его выступления выпущено не было. Первые военные газеты вышли только в понедельник, 23 июня. На первой странице были помещены большие портреты вождя. Но сам он загадочно молчал до 3 июля, когда судьба приграничного сражения уже решилась не в нашу пользу, определив на долгое время катастрофический ход войны.
А по радио весь этот долгий день одну за другой передавали боевые песни вперемешку с указами о мобилизации, военном положении, трибуналах, изъятии у населения радиоприемников и карах за распространение слухов…
Но люди, прикованные к картонным тарелкам домашних громкоговорителей, ждали хоть какой-то весточки о том, что происходило на границе. Первая сводка Главного командования Красной Армии была передана по радио только в ночном выпуске последних известий. Но и она не рассеивала сгущавшейся мглы тайны, в которой рождалась война, и тревожных ожиданий будущих событий.
Продолжение следует.
