Предлагаем вниманию читателей цикл лирических зарисовок нашего постоянного внештатного автора – сельского учителя и краеведа
Об авторе
Юрий Владимирович Мышев родился в 1957 году в селе Ульянково Кайбицкого района. Окончил историко-филологический факультет Казанского государственного педагогического института. Живет и работает в Тетюшах. Преподает в школе историю и английский язык. Лауреат конкурса “Учитель года Татарстана-2000”, победитель конкурса лучших учителей Российской Федерации 2006 года. Занимается изучением истории родного края. Участвует в археологических раскопках. Автор книги “Древний край Тетюшский” (2005). Регулярно печатается в местной и республиканской прессе, публиковался в российском литературном журнале “Знамя”.
Десятый микрорайон
Она шла мне навстречу ковыляющей старушечьей походкой, тяжело опираясь на самодельный орешниковый батожок, видимо, привезенный с собой из деревни. В льняном цветастом халате, на голове – повязанный по-старомодному темно-коричневый платок в белый горошек. На ногах – поношенные домашние тапочки. Ее, выпадающую из привычного городского ритма, словно только что перенесенную сюда с тихой деревенской улочки, задевали, подталкивали спешащие прохожие, и она, пугливо озираясь, прижималась к краю тротуара.
– Тетя Даша, здравствуйте! – окликнул я, когда она поравнялась со мной. – Как вы?
Тетя Даша охнула радостно, тотчас распознав среди шумного многоголосья родные деревенские нотки. Ухватилась свободной рукой – высохшей, костлявой – за мой локоть, как будто боясь, что я сейчас исчезну в толпе:
– Как там наша деревня? Ты давно дома был? Уродилась ли вишня нынче? Не засох ли лук? А как картошка? Дождей нынче нет совсем…
Увидев, что я собираюсь ее проводить, стала рассказывать:
– Я тут рядом живу. Место пригожее – Десятый микрорайон называется. Увижу: мужик траву под окнами выкашивает – радуюсь, деревню вспоминаю. Там, в конце улицы, даже остатки дубовой рощи сохранились, на нашу дубраву похожа. И церковь рядом, я как раз из нее иду. Сноха отпустила, Петров день нонче. Не каждый праздник она меня отпускает, боится, потеряюсь в городе, да я, чай, еще в уме, слава богу.
В Казань-то меня сын Коля переманил. Ему надо было оформить на меня новую квартиру, он у меня этот… коммерсант, по торговой части. Чего, мол, будешь одна куковать, родных ближних в деревне не осталось. Мужа моего десять лет уже как нет. Поддалась я на уговоры сына, продала по дешевке родной пятистенок. Хорошее у нас позьмо-то, огород в поле глядит…
Переехала вот в город. Прописал меня сынок на купленной квартире. Жила я одна, как барыня, в трех комнатах. Поначалу. А потом сын в долги залез, пришлось квартиру ту продавать. Перевез меня к себе, стали мы жить вместе. Детей-то у них нет, они нынче помеха молодым. Коля постоянно в разъездах, а со снохой мы чужие. Мешаю я ей, все не по ее делаю: не там сижу, не там лежу…
Просила сына обратно меня отвезти, нашла бы где жить. А он мне: чего ты меня позорить будешь? Скажут в деревне – сынок родной из дома выгнал… А самой уж мне сил ехать нету. Бывает, такая тоска возьмет, и подумаю: пойду пешком домой, докуда дойду… Утром встану чуть свет и – к окну на кухню скорее. Оттуда промеж домов краешек поля виднеется. Помолюсь на горизонт – сноха не позволяет иконы в квартире держать – и вроде легче делается…
Да ты торопишься небось? Ступай уж. Будешь в деревне – кланяйся моему дому…
Тетя Даша остановилась на углу около нищего, бросила ему в шапку несколько монет и пошла, прихрамывая, к своему подъезду.
Змеиная ложбина
Змеиную ложбину, свой заветный грибной уголок в пяти километрах от села, дядя Паша этим летом мне показал:
– Сюда мало кто ходит. Далековато, змеи водятся, да и место, говорят, заколдованное: войдешь в ложбину – вскружишься, долго обратно не выйдешь. Впервые меня сюда в детстве отец привел. Научил гадюк распознавать, рогатиной от них защищаться. Подрос я, стал один приходить.
Запомнилось мне на всю жизнь одно июльское утро. Собирал я в ложбине грузди и вдруг сзади услышал испуганный девичий вскрик. Обернулся – девушка стоит еле живая от страха, взглядом вниз показывает. Я подскочил, смотрю: в траве у ее ног уж крупный извивается. Схватил его рукой и отбросил за кусты.
Девушка с восхищением на меня взглянула: “Ты их не боишься?”
– Это уж, – пояснил я. – Видела у него желтые пятна на голове? А гадюка редко нападает на человека, если только встанешь на нее или когда защищается. Они бывают разного цвета: серого, бурого, зеленоватого, но обязательно с волнистой линией на спине. Питаются полевками, могут поймать птичку или ящерицу. На зиму забираются в кротовые норы или под корни сгнивших деревьев, там сворачиваются для тепла в клубок…
– Ой, не надо про змей рассказывать! – прервала она. – Я их ужасно боюсь…
Слово за слово, разговорились. Звали ее Настей. Из соседней деревни. В ложбину случайно забрела, красиво тут, говорит.
Запала она мне в душу. Промаявшись неделю, пошел как-то вечером в ее деревню в клуб на танцы. После них местные парни меня крепко поколотили, узнав, к кому я пришел. Настя-то была красавицей. Но зато она внимание на меня обратила, и через день я увидел ее в березовой рощице у ложбины.
Так и встречались мы с ней в той рощице все лето и начало осени. Не часто, конечно. А там пришла пора мне в армию уходить. В последнюю встречу обменялись мы с Настей фотографиями. Помню слезинки в ее незабудковых глазах…
Потом была служба. Попал в пограничные войска в город Забайкальский. Новые впечатления, новые встречи. Прошлые переживания приглушились. В молодости думаешь – жизнь бесконечна. В увольнении познакомился с девушкой Оксаной. Привлекательной, бойкой. Как раз тогда письмо пришло от Насти. Как она мой адрес раздобыла, до сих пор не знаю. Ответ я ей так и не решился написать.
После службы остался в Иркутске. Там у Оксаны квартира была – от бабушки досталась, помогла она мне работу хорошую подыскать. Поженились мы, но жизнь семейная не сложилась. Мне по душе всегда была простая работа – что-нибудь руками делать. В гараже, где мастерскую устроил, пропадал все свободное время. Машины стал ремонтировать. Жить можно было, но жене денег не хватало, привыкла жить, ни в чем нужды не зная. Пошли ссоры. Понял я, что мы разные люди. Через два года разошлись. Хорошо, что детей не нажили.
Уехал я к бывшему сослуживцу на Север. Менял работу, сходился с женщинами, но жизнь так и не наладилась. Промыкавшись на стороне лет двадцать, вернулся в родное село.
Однажды таким же июльским утром возвращался из Змеиной ложбины. Смотрю: из березовой рощицы выходит навстречу… Настя! Окликнул ее по имени. А она отвечает:
– Я Лиза, а Настей мою маму зовут. Она мне эти места еще в детстве показала.
Пригляделась ко мне внимательно и говорит:
– А я вас видела на фотографии в мамином альбоме…
Лиза рассказала, что ее родители живут, ты не поверишь, в Иркутске. Мир тесен. Отец – офицер, служит в милиции. А дочь на лето отправляют в деревню к бабушке, матери Насти.
В прошлом году узнал, что муж Насти погиб при исполнении служебных обязанностей. А сама она будто бы собиралась вернуться в родную деревню. Мне уже под пятьдесят, а те встречи с Настей все острее вспоминаются.
Глупо, наверно, но я недавно письмо ей написал – адрес у ее родных узнал. Иногда мне кажется, что вошел я в юности в Змеиную ложбину и не могу до сих пор выйти из нее…
В гости к бабушке
Модно одетая девушка едва успела на уже отходивший автобус. Войдя, сдержанно кивнула водителю, подсадившему ее в неположенном месте, и продолжала разговаривать по сотовому телефону:
– Я всего на три дня к бабушке… Ты знаешь, надо раскрутить ее штук на пятьдесят хотя бы. За день не получится, в доверие надо войти, поплакаться… Они накопили с дедом, он же был ветеран войны, большую пенсию получал. Бабка когда-то проговорилась, что подарит мне на свадьбу деньги. А до свадьбы-то еще… Надо сначала найти богатенького. Вот в круиз мы с тобой отправимся, может, что-нибудь попадется, они же любят по заграницам мотаться.
Девушка ничуть не смущалась пассажиров, продолжая щебетать по телефону. Впрочем, до нее и дела никому не было. Я же, оказавшись ее соседом, стал невольным свидетелем разговора с подругой:
– Почему на автобусе поехала? Только представь: подъезжаю с Митьком на его “мерсе” к деревенской избе. Что мне бабка скажет? Проживешь, внученька, и без моих накоплений… А так прикинусь овечкой, надо, мол, платить за учебу, взятки преподавателям за экзамены давать. Она же думает, что я учусь в институте…
От телефона девушку отвлек вдруг засветившийся над водителем видеоэкран. Там началась очередная мелодрама о современной Золушке, в которую влюбился голубоглазый миллионер… Девушка смотрела на экран замерев, широко открыв глаза. И даже когда автобус притормозил на ее остановке около деревни, не сразу смогла оторвать взгляд от манящей сказки.
Сойдя с автобуса, она поспешно сняла с себя дорогую бижутерию и убрала ее в сумочку. Потом, щелкнув зажигалкой, закурила, но, увидев в конце улицы женщину с ведрами, поспешно выбросила сигарету.
Автобус свернул на мост, и мне было видно, как девушка на своих высоких каблучках шла к невзрачному дому на отшибе у прудка. На лужайке перед ним гуляла стайка кур, сбоку за изгородью виднелся стожок сена. На скамейке под окнами сидела старушка и всматривалась в идущую к дому девушку. Наконец узнав ее, радостно всплеснула руками и поспешила навстречу.
Они обнялись.
Луга Максимыча
– Чудные луга здесь прежде были, с клеверком да клубничкой, аромат на всю округу рас-плывался. Лугами Максимыча их называли. Теперь одни обрывки от них остались. Был у нас такой председатель колхоза в шестидесятые годы Железнов Василий Максимович, – рассказывал мне Степан Семенович во время перекура, приставив аккуратно к дереву свою зауженную от многолетней работы косу.
Степан Семенович много всего на своем веку повидал:
– Я из тех, кто восстанавливал хозяйство после войны. На фронт не попал по молодости. Но хлебнуть лиха тоже пришлось. Голод, работа от рассвета до поздней ночи. Мужиков мало было, в нашей деревне один из трех вернулся с войны, так что детства у моего поколения не было.
Председателей я разных повидал. Больше, конечно, было тех, кто перед начальством выслуживался. Но вот Максимыч был не таким, другой характер. Свое мнение не боялся отстаивать перед любым чиновником. Не брезговал с народом пообщаться: в избу к кому зайдет, с мужиками поговорит о жизни, поддержит кого надо. Обращался ко всем только по имени-отчеству. Пешком поля исходил вдоль и поперек, каждую кочку знал. И мимо фермы не проходил, по нескольку раз за день посещал, коров знал по кличкам. На ноги колхоз быстро поставил, до него мы в отстающих ходили. Строгим был, но грубых слов себе не позволял. Пьяниц не терпел, при нем и пить-то меньше стали.
И вот приходит как-то из района приказ: распахать те луга. Кампания такая шла по стране в хрущевское время. Максимыч отказался исполнять указание – с лугов скотина пяти сел и деревень кормилась. Ему – выговор, а он – ни в какую. Да еще прибавил в запале, что луга те даже при барине до революции не смели трогать. А ему: “Так ты что, старую власть нахваливаешь?” И – сняли с председателей, в другой район перевели с понижением.
Место председателя занял агроном. Тот больно выслужиться хотел – луга те, знамо дело, тотчас распахал. Потом пошел на повышение. А мы с тех пор траву собираем по оврагам да по обочинам. На распаханных лугах ничего толком и сейчас не растет. Вот и вы-искиваешь клочки съедобные по окрестностям.
Максимыч, до того еще случая, жил с семьей в стареньком неприметном доме. Не по чину вроде. Поставили ему колхозом новую просторную избу. Переехал бы – никто бы камешек в его сторону не бросил, слова упрека не сказал. Заслужил. А Максимыч взял да и отдал новый дом учительской семье. “Не могу, – говорит, – жить лучше учителя, стыдно…”
А нынче дождешься такого?
– Другое теперь время, – пытаюсь возразить Степану Семеновичу.
– Время всегда одно! – перебивает он. – И Максимыч, и агроном тот в одно время жили…
Мой дядя Яков, живший в тридцатые годы в городе, был репрессирован по доносу соседа по коммуналке, которому очень хотелось заполучить дядину комнату. А на допросах никого не выдал; мне протоколы показывали в архиве в Казани. Его били, сутками спать не давали, а он даже соседа не упомянул, хотя знал, что тот на него донес. Мог бы соседа с собой в лагерь потянуть за компанию, но не стал этого делать.
Так-то время одно, а кто-то добровольно доносы пишет, кто-то и под пытками молчит. Кто-то ворует, а кто-то последнее людям отдает. Вот недавно смотрю: гонят пастухи к деревне двух бычков и трех коров из колхозного стада. Агрофирму мы по привычке колхозом называем. Спрашиваю у пастухов: “Вы куда это средь белого дня скот гоните?” А те отвечают: “Как куда? Деньги понадобились нашему начальству, удумало оно японскую “Судзуку” купить!”
Вот так. Людям и так крохи перепадают, некоторые жалостливые доярки по весне со своего двора коровам сено носили на ферму – те от голода мычали, а тут… Позволил бы такое Максимыч?
Главное в жизни – добрую память о себе оставить. Спроси сегодня кого в деревне – никто и фамилии того агронома не вспомнит. А Василия Максимыча каждый по имени-отчеству назовет.