Дату 27 апреля 1945 года я помню всю свою послевоенную жизнь. Именно в этот день авангардные части 3-й Ударной армии, усиленной 38-м стрелковым корпусом, в состав которого входила и наша 64-я стрелковая дивизия Героя Советского Союза генерала Шкрылева, вступили в Берлин и готовились к прорыву через реку Шпрее на рейхстаг.

Нашей стрелковой роте надлежало сменить подразделение другой части и пробивать себе дорогу к Шпрее. Весь день мы продвигались с севера на юг по улицам огромного города.

Уже после войны, знакомясь с публикациями о взятии Берлина, я узнал, что в те самые дни положение дел в поверженной столице Третьего рейха было неоднородным. В правительственных учреждениях, бункерах, на баррикадах бои шли ожесточенные. Оборону там держали уцелевшая нацистская верхушка и их приспешники – эсэсовцы, фанатики-“арийцы”. Они сопротивлялись до последнего патрона. Напротив, в тех городских микрорайонах (7-й сектор Берлина), которые мы освобождали, основная масса людей давно осознала, что конец неминуем, и сопротивления практически не оказывала. Более того, рядовые немцы нередко помогали советским воинам – указывали, где начинается вход в бункер, где гнездо пулеметчика, где растворился в народе переодетый офицер, где сложены фаустпатроны…

* * *

Вечером 27 апреля мы вошли в соприкосновение с противником и ночью намеревались продолжить движение. Но не тут-то было – вдоль улицы, по которой было предписано наступать, немцы вели непрерывный пулеметный огонь, и нам пришлось укрываться за домом.

Проверили его подъезд. На одном из этажей обнаружили штабель фаустпатронов. Мы уже были наслышаны об этом оружии, почти каждый боец умел пользоваться им. Так возникла мысль двигаться вперед не по улице, куда нельзя было и носа высунуть, а через стены дома, пробивая их фаустпатронами.

Распределились повзводно на ширину нашего участка – два взвода по краям, один – в резерве. Первую пробу взял на себя ротный, старший лейтенант Мочалов. Убедившись, что бойцы попрятались, чтобы уберечься от осколков, он как можно дальше отошел от стены, навел патрон и бабахнул. Когда пыль улеглась, перед нашими глазами открылась пробоина от пола до потолка, в которую можно было протащить даже пушку.

Ротный приказал штабель разобрать, каждому взять по фаустпатрону…

Пробив несколько стен, мы вышли к распахнутым створчатым дверям. Перед нами раскинулась широкая площадка, на которую спускалась полукругом лестница. Дальше была арка с четырьмя колоннами и воротами на попереч-ную магистраль.

Оставив взвод в здании, мы втроем – Мочалов, ординарец и я – спустились по лестнице и, не успев дойти до арки, услышали с балкона соседнего дома мужской голос: “Товарищ!” Мгновенно спрятавшись за колонны, мы взяли наизготовку автоматы. В ту же секунду из-за стены появилась белая тряпка, а голос из глубины сообщил: “Гитлер капут!”

Мочалов, “шпрехая” на ломаном немецком, скомандовал: всем выйти, сложить оружие. На несколько мгновений наступила тревожная тишина. А потом на площадку вышел немецкий майор с белой тряпкой на палке. Похоже, он малость понимал по-русски и с трудом объяснил, что здесь все готовы сдаться. За ним стали выходить другие офицеры. Ротный приказал немцам положить оружие на землю и построиться. Я пересчитал их. Тринадцать человек!

Сразу же возник вопрос: почему у старших офицеров не было ни ординарцев, ни другой прислуги? В ходе допроса выяснилось: офицеры, задумав сдаваться, всех подчиненных отправили оборонять стоявший неподалеку собор. Получается, высокие чины решили избавиться от свидетелей сдачи в плен! Они прекрасно сознавали, что им не устоять, Берлин не спасти, а умирать ох как не хотелось…

Вскоре подоспел взвод, готовый сопровождать пленных. Но неожиданно “закапризничал” майор, показывая на второй этаж. Как выяснилось, он попросил ротного разрешить им взять с собой оставшийся в укрытии хлеб. Получив от Мочалова разрешение, он приволок сверху мешок, достал буханку, разделил ее поровну. Пунктуальные фрицы бережно сложили куски в свои заплечные рюкзаки. Так они и отправились под конвоем в штаб батальона…

Ближе к вечеру 30 апреля мы ворвались в крупный магазин на одной из центральных улиц. Из его разбитых окон была видна чугунная ограда вдоль городского канала. Чуть слева пейзаж украшал невзорванный мост. Какая удача!

Слева от магазина стояла часовня без купола. На ней мы установили станковый пулемет. По окнам второго этажа магазина рас-средоточили бойцов с ручными пулеметами. Короче, приготовились к броску.

За каналом стоял уцелевший после бомбежки большой дом. Наблюдая в трофейный бинокль за ситуацией на той стороне канала, я убедился: никаких признаков того, что здесь находится противник, нет. Темноты ждать мы не стали, решившись на бросок силами одного взвода.

Но тут произошло невероятное. Из подъезда дома на берегу канала вдруг высыпала толпа людей и рванулась к мосту. Я опешил, Мочалов тоже растерялся. Стрелять? Ведь бежали люди явно беззащитные: дети, подростки, женщины.

Когда толпа добежала до середины моста, с правой стороны по ней открыли огонь неизвестно откуда взявшиеся немецкие пулеметы. Вот она, коварная засада! Но почему немцы стреляли по своим соотечественникам? Наверное, только нацисты-фанатики способны на такое! А напор толпы нарастал. Люди бежали по трупам, спотыкались и падали. Крики и плач заглушили пулеметную трескотню.

Не знаю, сколько бы это продолжалось, но ротный, скомандовав: “Парторг, за мной!”, выпрыгнул из разбитого окна и бросился к мосту. За ним, еле поспевая, бежали я и ординарец. Роте же было приказано оставаться на месте до условного сигнала.

Чтобы преодолеть мост и не попасть под огонь, нужно было проявить чудеса изворотливости. Страшные это были секунды. Поспешая за Мочаловым, который бежал к подъезду, мы с ординарцем не сразу поняли, что встречное движение по мосту почти прекратилось. Видимо, никто больше не хотел рисковать, подставляя себя под огонь. Кажется, смолкли и пулеметы.

В подъезде, куда мы вбежали с автоматами наперевес, стояли десятка два мужчин-немцев. Прижавшись друг к другу, они молча и, как мне показалось, злобно смотрели на нас. Подумалось: вот сейчас схватят нас и расстреляют! Но ротный громко скомандовал: “Дорогу!” И, расталкивая немцев, устремился к широкому коридору на первом этаже. Он решил проверить обстановку, добежав до крайнего подъезда.

Поскольку вскоре мы увидели перед собой капитальную стену, а фаустпатрона у нас с собой не было, пришлось возвращаться обратно. Мы покинули пределы дома. Я бежал третьим, мечтая поскорее оказаться рядом с боевыми товарищами. В сознании никак не складывалась картина той переделки, в которую сами же угодили. Тогда-то и почувствовал обжигающий удар в грудь – это была пуля. Я присел, а потом свалился в кювет, успев сообразить, что ни ротный, ни ординарец не заметили случившегося.

С каждой секундой мне становилось хуже, не хватало воздуха. Неожиданно подполз ординарец. Перевязывая меня поверх гимнастерки, он сообщил, что Мочалов подорвался на мине. Пообещав помощь, он бросился обратно к магазину. Надежда на спасение у меня окрепла, но силы сдавали.

Вдруг со стороны подъезда ко мне приблизились два человека. Это были те самые немцы, в гражданском, но с носилками в руках. Они подхватили меня и положили на носилки. Я услышал резкие винтовочные хлопки. Одна пуля настигла меня, прострелила руку чуть выше локтя. Другая пуля, кажется, уложила заднего носильщика, потому что передний продолжал тащить носилки волоком…

Последнее, что помню, – надо мной колдует ротный санитар, здоровенный украинец с рыжими усами. Он взглянул мне в глаза и улыбнулся: живой, дескать! Я понял, что нахожусь у своих. И здесь сознание окончательно покинуло меня…

Те люди из подъезда, как мне позднее сообщили, были пере-одетыми солдатами вермахта. Что побудило их оказать мне помощь под градом пуль – осознание конца, надежда, что им это зачтется? Или просто человеческое участие?

Все смешалось на той безумной войне.

бывший парторг стрелковой роты.