Ахат ГАФФАР

Рассказ

Известный татарский прозаик Ахат Гаффар, отметивший недавно свое 60-летие, давно знаком читателям нашей газеты. На страницах “Республики Татарстан”, а ранее – “Советской Татарии” напечатано немало его произведений, рецензий и аннотаций на книги писателя.

Рассказ, предлагаемый вашему вниманию сегодня, написан Ахатом Гаффаром довольно давно, но именно его, по согласованию с автором, мы выбрали в качестве юбилейной публикации. Ведь, сотрудничая с нашей газетой со студенческих лет, он и теперь остается верен своим литературным героям, теме деревенской жизни, пронизывающей все его творчество.

Сердечно поздравляя Габдулахата Абдурахмановича Гаффарова со знаменательной датой, желаем ему доброго здравия и новых творческих успехов!

БЫЛ конец весны. Полые воды уже сошли, в пронизанном солнечным светом небе трепыхались жаворонки, словно черные точечки перед глазами, когда смотришь на свежий, слепящий снег.

Стадо еще не выгоняли в поле. А в сенниках корма оставалось только для телят да ягнят. И как только зазеленеют взлобья холмов и ближние луговины, коров и овец за околицу выгоняем мы, мальчишки. Когда же пойдет распутица и станут дороги, стадо погонят настоящие пастухи. А пока – мы, дети. И это не столько работа, сколько игра. На выгоне есть две круглые плешины – ямы, оставшиеся от овина, где когда-то по осени сушили хлеба, и мы собираем кизяк, чернобыльник, сухую траву и разжигаем в одной из них костер. Зарываем в горячую золу картошку, принесенную нами в карманах бешметов, и – бегом на гору, играть.

Но в какую бы горячую золу мы ни зарывали нашу картошку, она никогда не бывает такой вкусной, как у Ишмухаммета-бабая. Наша трескается, желтеет, горька от дыма, а его картошину и разломить не успеешь – слюнки текут.

Картошка – это еще не все.

Посреди луга лежит озеро, вокруг поросшее камышом выше нашего роста. Ишмухаммет-бабай выплывает на плоскодонке к середине, вытаскивает из ила палки, к которым привязаны снасти-“мордушки”, сделанные из мелкой проволочной сетки. Плоские караси никогда из их узкого горла не выйдут. Если попадутся.

Котелок Ишмухаммета-бабая, снаружи медный, а изнутри как бы серебристый, довольно глубок. Он кладет в него картошку и рыбу, нарезает одну луковицу, растирает листья прошлогодней мяты. Мы забываем об игре, устраиваемся вокруг костра, смотрим на парок, поднимающийся от котелка, ждем. Бабай наконец ставит котелок на плоский камень, зачерпывает деревянной ложкой, пробует свою уху на вкус. Из-за пазухи достает краюшку хлеба, испеченного вперемешку с тертой картошкой, и принимается не торопясь есть. Ест он, не поднимая глаз, а потом его деревянная ложка по очереди переходит к нам. Горячая уха щекочет горло, мы с нетерпением ждем очереди, чтобы отведать аппетитного варева с пресноватой мякотью рыбы. Поначалу котелок кажется большим и тяжелым, но если ложку передают тебе последнему – он гулок, почти пуст.

В этом своем котелке бабай варит нам еще яйца диких уток и чаек – хочет как-то подкормить нас. Но никогда не разрешает нам самим собирать их. Берет в руки мятую барашковую шапку, которую носит обычно поверх тюбетейки, и исчезает в камышах. Через какое-то время он появляется в своем старом бешмете из полосатой ткани, весь в камышовом пуху. Мы знаем: берет он по одному яйцу из каждого гнезда – и никогда больше.

И только однажды послал он к гнездам меня, Вагиза и Фираю – втроем мы обычно играли в “дом”.

– Смотрите, берите только по одному из гнезда и не больше десяти! – предупредил он нас.

Мы потихонечку набрали в зарослях камыша пестрых и белых яиц и, уже возвращаясь, решили сложить их в мою заячью шапку, чтобы не побить невзначай. И тут оказалось, что у Фираи не три, а шесть утиных яиц. Нельзя было с полной шапкой возвращаться к Ишмухаммету-бабаю – точно рассердится и поругает. Нам и в голову не пришло вернуться и осторожно положить в какое-нибудь гнездо лишние яйца, а бросить было жалко.

Я ругал Фираю за жадность, она надулась, отвернулась от меня, попросила Вагиза:

– Давай заберемся на дерево и положим яйца в гнездо аистов. Пусть высиживают!

В те годы на вершинах старых ольховых деревьях вили гнезда аисты. Ветхая одинокая ольха стояла немного поодаль, с краю тропинки. На нее взобраться было легче, и мы пошли к ней. Вагиз, сжав зубами тесемки своей ушанки, ловко вскарабкался наверх, подобрался к гнезду и положил туда три яйца. И так же быстро спустился.

Нам казалось, что мы сделали доброе дело, осчастливили аистов, и весело побежали к Ишмухаммету-бабаю.

Аисты живут тихо. Настолько спокойные, несуетливые птицы, что у нас их почти не замечают. А мы лишь издали наблюдали, как гордо и чуть таинственно ходят они по земле. И никогда не видели мы аиста одиноким – всегда они в паре. И если один склоняется, щиплет что-то в траве, другой поднимает голову, осматривается. Осторожные и неразлучные птицы. Поэтому и говорили у нас, и в песнях пели, что аисты всю жизнь верны друг другу, как лебеди. А верны ли настолько люди? В детстве об этом не задумываешься.

– Сегодня в последний раз взяли. Дня через два начнут высиживать, – сказал Ишмухаммет-бабай, зарывая скорлупки от съеденных нами яиц.

В стороне ольховника поднялся вдруг неожиданный странный шум. Хозяева гнезда, куда мы подложили яйца диких уток, стояли друг против друга и резко тыкались головами, будто ссорились. Отчетливо слышны были звуки, доносившиеся из гнезда, – то ли шип, то ли клекот и еще – костяные удары клювов. То один аист, то другой, что поменьше, взлетал вверх и бросал взгляд на гнездо. Нет, никакая опасность не грозила им, они, конечно же, радовались нашим гостинцам, решили мы. И все без утайки рассказали Ишмухаммету-бабаю. Никто из нас, кроме меня, не заметил, что старик отвернулся, а потом поднялся и отошел в сторонку.

Но как вели себя аисты! Мы во все глаза глядели на них. Один, поменьше, легонько вскакивая, снимался вдруг с гнезда, делал какой-то печальный полукруг над ольхой и возвращался на место, тянул узкую головку к другому аисту, крупному. А тот бил крыльями, издавал уже другие, резкие крики, стремительно срывался с гнезда и тотчас пикировал на вершину ольхи, будто сгонял подругу…

Нам было интересно наблюдать за птицами, но они вскоре стихли и разошлись по луговине, достаточно далеко друг от друга. Вагиз и Фирая уже играли, бегали в сторонке, и я, отошедши от дотлевающего костра, хотел было присоединиться к ним, как вдруг аисты ударили одновременно крыльями, поднялись в воздух и, вытянув тонкие, будто ивовые ветки, ноги, присели в свое гнездо. Я оглянулся на убегающую от Вагиза верткую Фираю, и мне показалось, что у нее такие же ноги, как у меньшего аиста, и вся она, худенькая, тоненькая, в сереньком платьице, похожа на него. Я и не догадывался, что с этого дня буду называть ее про себя Аистенком, но она об этом еще долго не узнает.

– Не к добру вы это сделали, ребятки, – сказал Ишмухаммет-бабай, внимательно следя за птицами. – Видите, заметили они чужие яйца. Ну-ка!..

Он хотел было послать нас к ольхе, чтобы вынуть утиные яйца, но, видимо, раздумал и, нахмурившись, заковылял к ольшанику сам. Может быть, решил, что птицы накинутся на нас, детей?

Но мы все же потихоньку шли за ним, ведь не полезет же он на ольху!

Ишмухаммет-бабай и до тропинки еще не добрел, как мы увидели: самка аиста снялась с гнезда и, резко набрав высоту, будто замерла на излете, застыла и… отвесно упала на землю на берегу озера.

Мы закричали, бросились к камышам. Аист-самец уже беспокойно летал над берегом, хотел было опуститься, но испугался наших криков и нехотя пересек озеро, сел на другом берегу. Видно было, как он стоял неподвижно, замерев, будто человек, прислушивающийся к дальнему зову.

Когда мы подошли, самка была уже бездыханной, ее широкие крылья распластаны по земле. Не слышно было ни песни жаворонка, ни шума камыша под легким ветром. И единственный луч солнца, пронзивший тонкое облако, упирался в окровавленный клюв птицы.

Ишмухаммет-бабай коснулся палкой ее крыла. Водянистые глаза аиста были наполовину затянуты серой пленкой. Потом бабай присел, склонился над птицей, будто прося прощения.

Было тихо.

Когда он поднялся, мы увидели, что губа его закушена, а вгляд – отрешенный, остановившийся.

Мы ничего не понимали из случившегося, но бережно сложили крылья аиста, прижали их к твердому телу и закопали там же. Ишмухаммет-бабай долго молчал, вздыхая о чем-то, а к вечеру, когда мы уже заворачивали стадо к деревне, сказал нам совсем непонятное:

– Даже птицы не могут простить измены…

Как мы ни просили его объяснить, как ни приставали, он ничего больше не говорил ни в этот вечер, ни в последующие дни. Мы некоторое время ходили за ним, обиженные, канючили, а бабай словно одеревенел, почерствел что ли.

На луг мы больше не ходили, а через неделю уже взрослые пастухи гнали стадо на дальние пастбища. И даже летом, когда бегали ловить рыбу или купаться, всегда обходили стороной ольху с пустым гнездом, от которого, казалось, тянет знобящим холодом…

Ничто – ни годы, ни беды не сломили Ишмухаммета-бабая. Он сторожит овощное поле по соседству с тем нашим лугом. Озеро, когда смотришь с горы, так и лежит безмолвно, как зеркальце на комоде.

На окраине поля, как маленький сторож, возвышается соломенный шалаш бабая. Он посыпает багровые помидоры крупной солью, ест.

Детство так близко: стоит протянуть руку – и вот он, золотистый костер, и зола, в которой пекутся вожделенные картофелины, и медный котелок на рогатинке, и сладко пахнет ухой…

Но теперь Ишмухаммет-бабай, оказывается, варит уху по-другому. Сыплет перец, кладет туда перечную мяту, еще что-то, добавляет ложку-другую водки – это чтобы уха стала прозрачной. И хлеб сейчас другой – не с тертой картошкой, а пухлый такой, привычный хлеб.

Холмы с восточной стороны, как старые тюбетейки, будто бы пошире стали, осели. Да и сам Ишмухаммет-бабай, казавшийся всегда таким большим, крепким, похудел, высох, его редкую белую бороду трогает легкий ветер.

В ольховнике, говорит он, аисты уже давно не гнездятся, есть лишь пара цапель, да еще утки.

– Ишмухаммет-бабай, и все же, как ты думаешь, почему тот аист убил себя?

Старик тонкими, похожими на замерзшие птичьи лапки пальцами подбрасывает угольки в костер. Он слышит мой вопрос, но отвечает не сразу:

– Как же это узнать?..

– Ты говорил, что и птицы не могут простить измены.

– Да, было…

– Когда мы уже гнали стадо обратно…

– Ты у жизни спроси.

Он отвечал нехотя. Но постепенно лицо его прояснилось, тусклые глаза засветились, как росинки.

– Так ты не забыл?

– Сейчас вот вспомнил…

Я сказал неправду. Если бы я забыл того аиста, зачерствела бы и моя душа. Нет, не забыл я ни аиста, ни Фираю… Наша с ней клятва разрушилась из-за невинного чьего-то озорства, разбилась, как пиала. Только в детстве играешь в красивые осколки – в “чечки”, как мы их называли тогда. И лишь время от времени, как эти осколки, поблескивают воспоминания… Мой аист – Фирая оказалась еще более гордой, чем та, летавшая над своим гнездом…

Но не хотелось рассказывать обо всем этом старику, и я повторил:

– Забылось. Сейчас вспомнил. Интересно же…

– Интересно.

– Нет, я об аисте. Почему камнем бросился вниз?

– И я ведь о том же, – взгляд его на мгновение погас. – Или ты считаешь такое постыдным для человека?

– Странно ты говоришь…

– Послушай… Ат-та-та, картошка готова. Смотри-ка… Ты слушай. Напрасно погибла птица. Ее обвинили в измене. Полное гнездо яиц!.. Ты сам подумай… Злой человек нашел бы, конечно, выход. Аист – верная птица. Изменять не умеет. А чтобы доказать тому, с кем свила гнездо, видишь, какой путь нашла!

“Может быть, и у Ишмухаммета-бабая был свой аист?” Но я не успел додумать, он снова заговорил:

– Я ведь вот живу… Голова прямая, слава Аллаху. А могла и склониться… А повинную голову… меч сечет, сечет! А то бы так и не увидел аистов… Они всегда со мной…

Старик, казалось, уже разговаривал сам с собой. Это были его мысли, сказанные вслух, поэтому я молчал, не выспрашивал.

Одно солнце грело нас – меня и старика. Если бы еще и мой “аист” сидел со мной рядом!..

Уха Ишмухаммета-бабая была вкусной, слов нет.

“Каков грех твой, бабай? – думал я, уходя. – Кого ты обидел? И в чем раскаиваешься? В том, что когда-то давно не поверил кому-то?”

У человека всегда есть своя тайна. Человек без тайны – как пустая яичная скорлупа… Я уже хорошо понимал это.