После публикации “Вставай, отец, пошли домой!” (“РТ”, 9 мая 2008) мне стали названивать друзья и знакомые, недоумевая: почему, если отца звали Алексеем, отчество мое Григорьевич? Честное слово, не ради красного словца я выдал читателям “РТ” семейную тайну. Хранить ее всю жизнь в себе и делать вид, будто не знаешь, что у тебя два отца и две матери, было нелегким осознанием. Тем более что “добрые люди” еще в отрочестве открыли мне этот секрет полишинеля. И вот теперь, по истечении срока давности, я могу рассказать, как все было.

…Началось с весны 45-го. Отца своего, Алексея Ивановича, я не помню, потому как родился незадолго до войны, а его вскоре мобилизовали. В сентябре 44-го мать получила на него “похоронку”. У нее нас было трое: дочь и двое сыновей – я самый младший. Всю войну у нас жила эвакуированная жена отцовского брата Григория. Тот был кадровым военным, в составе сибирских дивизий оборонял Москву, в боях за Сталинград был контужен, потом освобождал от немцев советские территории и страны Восточной Европы, а накануне дня Победы в боях под Веной осколок мины отхватил ему по локоть левую руку.

Вера Васильевна, женщина начитанная, общительная, веселая, работала в колхозе счетоводом: все звали ее “городной” и шли к ней за советами, рецептами, выкройками. У нее была поразительная способность пересказывать книжки – по вечерам набившиеся в избу дети и взрослые слушали ее, затаив дыхание! Те посиделки были чем-то вроде послевоенной радиопередачи “Театр у микрофона”. Из конторских служащих и таких же “эвакуанток” она организовала кружок художественной самодеятельности. Облачившись в старинные наряды из бабкиных сундуков, “артистки” играли спектакли, пели хором, исполняли злободневные частушки – в общем, развлекали, как могли, оглушенное горем население.

Когда объявили о Победе, деревня, оплакавшая уже десятки мужиков, замерла в тревожном ожидании. Дни шли, но никто из фронтовиков не возвращался. И тогда “завклубом” придумала такое!

Как-то прибегает к нам ее подруга и кричит на всю улицу: “Вера, твой Гриша вернулся! Встречай!”. Та – за околицу, бабы – за ней. И впрямь, идет по дороге от шоссе военный в офицерской форме с чемоданом, пустой рукав гимнастерки заправлен за ремень. Вот они обнялись, расцеловались, идут в обнимку все ближе, ближе. И тут толпа покатилась со смеху: полковником-то оказалась … жена районного комиссара Зоя Сучкова (тоже из самодеятельности), облаченная в мужнины галифе, фуражку, сапоги.

Никто тогда не обиделся на этот розыгрыш – все смеялись и плакали одновременно! Наверное, у кого-то в тот момент возникла надежда, что известие “пропал без вести” еще не означает “убит”, у кого-то сердце ненадолго отпустила боль за маявшегося по госпиталям мужа. Никто тогда не думал, что стал зрителем самого веселого спектакля про войну: ведь из шестидесяти призванных в армию односельчан уцелели лишь несколько, причем трое остались инвалидами. Кроме отца, не вернулся еще один из братьев – Василий.

На самом деле Григорий Иванович объявился лишь в октябре. И его возвращение земляки, и даже я, малыш, запомнили на всю оставшуюся жизнь.

…Поздним октябрьским вечером по деревне заметались два пучка света автомобильных фар, и черная как смоль машина, скрипнув тормозами, остановилась под нашими окнами. Хлопнула дверца, загремело в сенях опрокинутое порожнее ведро, и на пороге возник офицер в фуражке со звездой и гирляндой орденов на мундире! У этой заправской встречи не было в ту ночь посторонних свидетелей… Зато утром диковинную легковушку с помятыми крыльями и капотом окружила вся деревня. Уму непостижимо, как полковник смог на этом иностранном драндулете добраться в нашу тьмутаракань из самой Австрии!

Целый день его шофер Дима катал всех, от мала до велика, с одного конца деревни до другого с оборотом, пока не опустошил бензобак. От желающих покараулить машину ночью вообще отбоя не было: каждый мечтал полежать на пропахших бензином и дорожной пылью кожаных сиденьях, покрутить баранку, “потопить” педали тормоза и газа, нажать на клаксон! Думаю, что тот триумфальный рывок полковника на родину был для деревни единственным реальным подтверждением одержанной Победы над неведомым врагом: вот она, поверженная, трофейная Германия, распугивая кур и гусей, возит по улице старух, жен и сирот не вернувшихся с войны победителей!

Помню, как мы ехали в Санчурск на ярмарку. По обеим сторонам дороги гуськом тянулись мужики и бабы с коробами, корзинками, ворохами лаптей в руках. У Димы словно шило в определенном месте засвербило: “Товарищ полковник, разрешите снять парочку?”. Тот и охнуть не успел, как “Вандер” вильнул к обочине: миг – и на его бампере уже болталась связка лаптей! Между прочим, Дима без памяти влюбился в ту самую красавицу Зою и даже, говорят, собирался умыкнуть ее у военкома. До похищения, правда, дело не дошло, а вот без стрельбы не обошлось – не зря же влюбленный водитель возил под сиденьем ППШ!

Те дни я восхищался дядей, не зная, что он… мой будущий отец. Много позже, наткнувшись на симоновскую строчку: “И невредимый третий брат придет домой и дверь откроет…”, я как будто заново пережил ту памятную осень. Оказывается, взрослые уже все решили насчет меня. Так я, пятилетний Арсений Алексеевич, стал Евгением Григорьевичем, и дальнейшая моя судьба повернулась, как говорится, на все 180 градусов!

К месту службы полковник отбыл на государственном транспорте, подарив свою машину хирургу местной больницы. А зимой и моя новая мать последовала за ним, как декабристка. Поступок ее был и впрямь героическим: представьте себе железную дорогу, забитую возвращавшимися с запада воинскими эшелонами, и женщину с ребенком на руках (я тогда еще и болел), продиравшуюся им, что называется, взадир! Отец еще два года служил в городке Санкт-Пельтен близ Вены. Мы жили в средневековом замке с круглым, как шайка, плавательным бассейном во фруктовом саду и подвалами, набитыми, как мне тогда казалось, бесценными сокровищами, такими как сломанный трехколесный велосипед и деревянный макет парусного корабля. И конечно же, сказочное впечатление для мальчишки, пережившего военный полуголод, – стеклянные колбы сатуратора с сиропами в фойе!

Еще я помню, как в кабине фуникулера мы с сослуживцами отца преодолевали альпийские распадки. Офицеры состязались в стрельбе, а я подбирал за ними горячие пистолетные гильзы, которыми играл, как неведомыми еще тогда для меня оловянными солдатиками. Иногда ординарец и шофер брали меня в ночные набеги на фольварки, откуда мы возвращались с наполненной виноградными гроздьями корзиной, а то и с поросенком в багажнике. Победителей, как говорится, не судят! Мне вообще кажется, что нигде советский солдат не ощущал себя таким счастливым и свободным, как на оккупированных территориях Германии: жив, сыт, вокруг невиданный ранее ошеломительный быт и опьянение победой. Вспомните фильм Хуциева “Был месяц май”, и вы поймете, о чем я говорю.

К сожалению, сказка кончилась гораздо раньше, чем могла бы продолжаться. Отец, поддавшись увещеваниям жены, подал в отставку на неделю раньше, чем до штаба дошел приказ о присвоении ему генеральского звания. В товарной теплушке мы два месяца добирались до Казани, а потом маневровые паровозы до самого снега гоняли ее по вокзальным тупикам и запасным путям, пока полковник, пристегнув к протезу под рукав именной браунинг, не отправился на прием к председателю горисполкома – выбивать для семьи жилье. Впрочем, это уже совсем другая история.