Нет, что ни говори, а и у природы есть своя справедливость. Еще 8 мая тянулось затяжное, совсем осеннее ненастье. Небо было плотно забито многослойными тучами, почти непрерывно шел мелкий дождь. А в оперативных сводках штабов уже какой день повторялась одна и та же фраза: “Дороги трудно проходимы”. Но с рассвета 9-го очистилось, словно умытое дождем, небо, и под необычно ярким солнцем обнаружилось буйное цветение садов, ранее вроде бы и не замеченное нами…

Неделей раньше пал Берлин. Счастливые победители без различия чинов гордо позировали на фоне избитых осколками и пулями колонн рейхстага, считавшегося тем самым “логовом фашистского зверя”, о котором говорил Сталин в прошлогоднем ноябрьском приказе. Война фактически завершилась.

Но только не у нас. На территории Западной Чехословакии войска немецкого фельдмаршала Фердинанда Шернера про-должали упорно сопротивляться вплоть до часа, установленного протоколом о капитуляции вермахта еще 7 мая во французском городе Реймсе (23.01 по центральноевропейскому времени).

Впрочем, ничего об этом мы тогда не знали. Весь день вели бой за село Рыхтаржев на дороге, ведущей к Праге. Село не взяли. Да, по всему видно, не очень-то и стремились взять. Слишком дорогой стала цена жизни каждого бойца.

К вечеру бой почти прекратился. Обе стороны ждали назначенного часа. По приказу свыше дивизия выслала представителя к противнику, чтобы согласовать порядок капитуляции. Встреча состоялась, но выяснилось, что противостоящие нам части вермахта намерены уклоняться от выполнения акта о капитуляции, рассчитывая оторваться от наших войск и сложить оружие перед американцами, войска которых находились от нас в какой-то сотне километров.

Отсюда приказ – подготовить преследование отходящего противника, чтобы вынудить к сдаче или, по выражению Сталина, “привести его в чувство”. Но прежде всего – выслать по главным маршрутам передовые отряды на машинах с задачей задержать противника до подхода главных сил дивизии. В один из отрядов была включена и моя гаубичная батарея (точнее, два орудия на “студебеккерах”).

Признаюсь, особого воодушевления у меня эта задача не вызывала. Слишком неопределенным все это было – “вынудить”, “задержать”, “навязать бой”… Главное же – вся страна, весь мир празднуют окончание войны, и каждому так хочется целым и невредимым вернуться домой. Но приказ есть приказ, и война для нас продолжалась. А бой, даже и последний, не бывает без потерь.

Примерно за час до назначенного времени прекращения боевых действий на все батареи поступила необычная команда – приготовить половину всех имеющихся снарядов и по особой команде выпустить их “в сторону противника”. Это для того, чтобы избавиться от излишнего теперь груза боеприпасов, поднять который своим транспортом мы не сможем.

Почти три года тому назад на Донском рубеже под Воронежем она впервые прозвучала на батарее. Сибирская дивизия вступала в свой первый бой с наступавшим противником. Недавно указом Президента России в память о том сражении Воронежу присвоено почетное звание “Город воинской славы”. Увы, через 65 лет только немногим из участников этого сражения доведется порадоваться восстановлению исторической справедливости…

И вот он – последний рубеж войны, небольшое село в Чехии и мой последний наблюдательный пункт на фронте – второй этаж сельской школы в Льготе напротив немцев.

…И последние выстрелы этой кровавой бесконечной войны. Вспыхнули, заметались позади всполохи залпов десятков батарей. Сперва – редкие, они скоро сливаются в одно дрожащее зарево. А вслед им, чуть запаздывая, застучали нестройно, точно наперегонки, выстрелы орудий. Сколько же у нас, оказывается, артиллерии и боеприпасов! Это в бою их всегда не хватало.

И уже бесятся на стороне противника вспышки разрывов, и тянет оттуда кисловатым запахом сработавшей взрывчатки. Ожил запрятанный в темноте наш передний край, передовая – самая главная линия войны. Обозначилась очередями трассирующих пуль, короткими выстрелами батальонных пушек. Задумчиво повисли над землей огненные факелы осветительных ракет.

Потом в этот вечер каждый год тоже будут салюты. Постепенно они превратятся в праздничные фейерверки – карнавальные чудеса пиротехники и компьютерных технологий. Все так… Новые поколения имеют право по-своему воспринимать старые праздники.

Но то был особый, неповторимый салют. Прощание с войной, со своими павшими товарищами, с нашей сумасшедшей молодостью. Конечно, никто специально этого смысла в последние залпы войны не вкладывал, и, когда истекло время, необходимое для того, чтобы израсходовать ставший излишней обузой груз, огонь постепенно, точно нехотя, стихает. И умолкает одинокий пулемет, к прерывистым, нервным очередям которого мы невольно прислушивались.

Всю ночь готовили батарею к участию в передовом отряде. Так что на особое ликование времени не оставалось. Победа-то, конечно, одержана, и к этой мысли мы уже успели привыкнуть. Но война все-таки про-

должалась. И ныло сердце тревогой, как всегда бывает перед боем. Пусть и последним боем, но оттого и особенно тягостным. А немец – он и сейчас опасен и изобретателен. К тому же, как говорят, на нашем участке много эсэсовских частей. Приходилось и раньше встречаться с ними. Терять им нечего. Будут сражаться до последнего…

На сборном пункте у штаба дивизии встречаюсь с командиром отряда капитаном Прохоровым. Знаю его по службе в одном стрелковом полку в далеком сорок втором году. Он командовал тогда взводом пешей разведки, а я некоторое время был переводчиком. Теперь Прохоров – командир разведбатальона дивизии. Человек безумной личной смелости, а в организации захвата языков – просто гений. Но у начальства, главным образом политического, слывет “неуправляемым” и даже легкомысленным. Потому и звание задерживают, и давно заслуженного Героя не дают.

Вот и сейчас приставлен к нему представитель политотдела. Чем он будет заниматься в передовом отряде – неизвестно. А пока раздает только что вышедший номер многотиражки дивизии “Отважный боец” с большим, во всю страницу, портретом товарища Сталина и сокращенным (видимо, принятым по радио) сообщением о подписании окончательного акта капитуляции в берлинском пригороде Карлсхорсте всего несколько часов тому назад.

Прохоров, не считаясь с присутствием начальства, весело матерится, сыплет шутками и подсмеивается над угрюмым, видимо, недовольным своей долей политотдельцем.

Эти три дня между войной и миром были одними из самых счастливых в моей жизни.

Почти полгода мы вели очень трудные бои в горах Словакии (тогда входила в состав Чехословацкого государства). Немцы упорно сопротивлялись, умело используя выгодные высоты, наносили короткие контратаки, поддержанные самоходными орудиями. А холода на занесенных снегом каменистых высотах стояли жестокие. Где-то на главных направлениях завершающего этапа войны были танковые прорывы, массированный огонь артиллерии, воздушные армии. У нас же – роты по два десятка бойцов и жесткий лимит – по полтора снаряда в день на орудие. Но дивизия упрямо продвигалась вперед, заходила в тыл противнику своими обходящими отрядами и даже несколько раз удостоилась благодарности в приказах Сталина с положенными в этих случаях победными салютами в Москве (хотя и не по высшему разряду).

И нынешние теплые, ласковые дни, буйство зелени в садах и перелесках, а особенно то ликование, с которым встречали нас в селах и небольших городках по пути движения отряда, воспринимались как заслуженная награда за пережитое в зимних боях. А может быть, и за все эти три года войны.

Мы с трудом пробирались через толпы радостных, празднично одетых людей, непрерывно провозглашавших: “На здар! На здар, Руда армада! На здар, Сталин!”. Вдоль улиц соблазнительно выстроились столы, уставленные выпивкой и закусками, а дети во главе то ли с учителем, то ли пастором приветствовали торжественными благодарственными песнопениями. Но даже на минутку мы не могли остановиться, только притормаживали, принимая угощения.

Возможно, в чувствах этих людей была доля тревожного ожидания грядущих перемен, но главное, как представлялось тогда, – они были счастливы тем, что теперь война окончательно покидала их землю и не вернется больше. Наши немного хмельные, хронически простуженные солдаты, наверное, мало походили на победителей в своих грязных гимнастерках, подпаленных на кострах ушанках и давно требующих ремонта сапогах. Они тоже были счастливы – и не то чтобы своей ролью победителей и освободителей, а заражаясь радостью людей, которым вернули мир и надежду на будущее.

Через двадцать с небольшим лет их сыновья придут сюда под лозунгом выполнения интернационального долга для защиты завоеваний социализма. На этот раз рядом с ними будут и наши тогдашние союзники – солдаты восточногерманского социалистического государства, одетые в форму, зловеще напоминающую старую вермахтовскую. Еще через двадцать лет распадется “нерушимое братство” стран социализма, исчезнет и сам его лидер – Советский Союз вместе со своей партией – “вдохновителем и организатором всех наших побед”. И разделит нас полоса отчуждения, заполняемая надолбами исторической лукавой неправды, минами давних обид и недоверия.

И все-таки – могут ли уйти в забытье без следа те майские дни победного года? Не только из истории, но и из глубин души народов, ставших побратимами в грозную и славную пору общих испытаний?

День клонился к вечеру, когда, выскочив на высотку, неожиданно увидели в полукилометре впереди село, ощетинившееся танковыми стволами. Приехали!

У немцев такой боевой порядок называется “игель”, то есть “еж”, и применяется для круговой самообороны. Наш отряд состоял из усиленной роты автоматчиков, нескольких противотанковых пушек да двух моих орудий. А у противника только на первый взгляд десятка два танков или самоходок. Вмиг расколошматят! А главные силы нашей дивизии движутся где-то в нескольких десятках километров позади, и радиосвязь с ними нарушилась, как всегда, когда она особенно необходима. Автоматчики быстро рассыпались цепью слева и справа от дороги, мои орудия развернулись там же. Машины загнали в овражек поблизости.

– А говорили, война кончилась, – ворчит командир первого орудия рыжий чалдон Паша Зайков.

– Хрен она кончилась! Он еще даст прикурить, волк проклятый.

Расчеты сразу же приступают долбать каменистый грунт лопатами и по привычке стараются замаскировать орудия ветвями деревьев.

Впрочем, немцы молчат. Но через некоторое время из села выезжает мотоцикл с коляской. Хорошо видно полотнище белого флага. Значит, все-таки парламентер. За мотоциклом на окраину села выдвигается танк. Но дальше не движется. Из открытого люка наполовину высунулся танкист и наблюдает за нами в бинокль.

Подъехав к нам, группе командиров, ожидающих на дороге, мотоцикл останавливается. Из его коляски ловко выпрыгивает офицер (кажется, обер-лейтенант), быстро подходит к нам, отдает честь и протягивает каждому руку. Дескать, поздравляю, господа-камерады, с концом войны.

Это так неожиданно, что мы не успеваем сообразить, как надо поступить в этом случае, и отвечаем рукопожатием. Правда, представитель политотдела успевает отойти в сторону и мрачно наблюдает за происходящим издали.

– Давай, артиллерист, пошпрехай с фрицем, – просит капитан Прохоров, помнящий меня еще полковым переводчиком. – Только ты построже с ним. Мол, в случае чего за последствия не ручаемся.

Но немец опережает меня. Оказывается, нас, господ русских офицеров, приглашает в свой штаб на переговоры их командир полка. Безопасность, естественно, гарантируется. Держится обер-лейтенант бодро, даже улыбается. А что им еще остается!

– Едем! – решает Прохоров. – Как войны начинаются, это мы знаем. А как кончаются…

Едем на “доджике” Прохорова, зачем-то прихватив с собой автоматчика. Следом за мотоциклом въезжаем в село. Танкист, наблюдавший все время за нами, дает какой-то знак рукой, то ли разрешая проезд, то ли приветствуя.

Впервые оказываюсь в стане вооруженного противника. Привал – он и у немцев привал. Дымят полевые кухни. Тянутся к ним фрицы с котелками. В больших кучах что-то сжигают. То ли документы, то ли какое-то имущество. На нас смотрят скорее безразлично, чем со страхом. Война для них кончилась, и все, что с ней связано, видимо, уже не имеет большого значения. Впрочем, некоторые отдают честь. Наверное, не нам, а своему офицеру на мотоцикле.

– Знают порядок, сволочи, – замечает Прохоров с некоторой даже завистью.

Командир немецкого полка встречает нас, стоя посреди комнаты, которая ничем не напоминает военный штаб. Круглый стол, покрытый чистой скатертью, даже с букетом полевых цветов. Ветер пузырит тюлевые занавески на окнах. Бормочет что-то приемник в углу. Мирное жилище благополучного чеха. Командир полка – сухощавый пожилой майор с железным крестом на мундире и какими-то нашивками, одна из которых мне знакома – за зимнюю кампанию сорок первого года. Бывалый, видать, фашист. Но, впрочем, не из войск СС. И знаменитые зловещие руны в петлице отсутствуют, и обращаются к своему командиру с обычным “господин майор”, а не как-нибудь “штандартенфюрер”, без употребления отмененного в СС “господин” перед званием.

Майор вежливо приглашает за стол, даже сигареты предлагает. Я-то не курю, а Прохоров отказывается.

Произношу заранее приготовленную фразу, мол, капитуляция немецких войск вступила в силу и они обязаны сложить оружие… Ну и все такое…

Почему-то протягиваю ему нашу дивизионную газетку за 9 мая с большим портретом товарища Сталина и сообщением о подписанном в Берлине акте. Вроде бы – как документ о возложенных на нас полномочиях.

Немец с интересом рассматривает газетку, спрашивает, можно ли оставить на память. Почему нельзя? Можно. Хоть и пропечатано сверху обычное “Из части не выносить”. Но здесь – случай особый. Просвещайся, фриц!

Впрочем, немец уже достаточно просвещен. Показывает какую-то листовку на немецком языке. Оказывается, последнее обращение к войскам гросс-адмирала Деница, назначенного завещанием Гитлера главой рейха. Читаю: “Теперь каждый солдат должен сложить оружие и с достоинством вернуться к мирному труду ради будущего немецкого народа… Мертвые зовут нас к повиновению и дисциплине во имя истекающей кровью родины…“

– Мы солдаты, – говорит майор. – Хоть война и окончена и вермахт безусловно выполнит требования победителей, но у меня есть приказ моего непосредственного начальника, и через тридцать минут (смотрит на часы) мы продолжим движение по назначенному нам маршруту.

– Война окончена. И кому теперь нужны жертвы наших мужественных солдат?

Это звучит уже как скрытое предостережение. Делать нам здесь нечего. Пора выбираться подобру-поздорову.

Возвращается куда-то пропавший было Прохоров. На нем – довоенная командирская фуражка с зеленым околышем пограничника.

– Немец от самой нашей границы с собой возил, – поясняет. – Теперь пусть фуражечка на родину вернется.

На столе неожиданно появляется бутылка, да не какой-то там “сливовицы” и “боровички”, а как бы не коньяка, судя по яркой наклейке. Разлив его по рюмкам, майор произносит:

– Почему же они, гады, только сейчас до этого додумались, – хмуро замечает капитан.

Только вышли из дома на крыльцо, как налетела тройка наших “илов”. Низко пронеслись над селом, выпустив при этом очередь реактивных снарядов. Не хватало, чтобы свои гробанули, да еще в немецком штабе. А что если фрицы посчитают, что это мы вызвали по ним авиацию? Вон как зловеще стали на нас поглядывать…

Вернувшись к своим, принялись писать донесение. Или, скорее, объяснительную записку. Задание-то не выполнили, даже ни единого выстрела не сделали за эти три дня.

Донесение так и осталось недописанным в моей “полевой книжке”. То ли времени не хватило, то ли фантазии. Впрочем, ничего этого и не потребовалось. На следующий день началась массовая сдача немецких войск и на нашем участке фронта. Были ли среди них “наши” танкисты или им удалось отойти к американцам, не знаю. Известно лишь, что большинство сдавшихся им после 9 мая союзники нам вернули.

А 15 мая московское радио передало последнее за войну сообщение Совинформбюро: прием пленных завершен на всех фронтах.