Как-то заехали с одним знакомым на Горки, и он, показывая на безликие, унылые девятиэтажки, говорит мне: “Вот здесь прошло мое детство – лучшие годы!”.

Глядя на этот “спальный мешок”, где глазу не за что зацепиться, вспомнил я дикие яблони за окном и “золотые шары” в палисаднике моего дома на улице Тихомирнова. У нас здесь были свои лазейки в деревянных заборах, “индейские” тропы по чужим садам, фанерные штабики в кронах американских кленов и ароматная “комната” внутри старого расцветшего куста сирени. Вот это детство, это я понимаю! К тому же рядом – театр кукол “Экият”, кинотеатр “Победа”, киоск с мороженым, рынок с семечками, а еще “американские горки” на крутых склонах Шамовского оврага…

Здесь проживали мои бабушка с дедушкой, к ним мы переехали с мамой после того, как она развелась с папой. После душной коммуналки мир вокруг меня как будто бы распахнулся, раздвинувшись и вширь, и ввысь! Появились новые просторы, запахи, краски…

Я стал ближе к природе! Весной по деревянным ступенькам лестницы, ведущей в гору, бликуя, бежал ручей – прямо Петергоф какой-то! Кормушка за окном провисала от тяжелых и ярких, как крымские яблоки, снегирей. Ледяные горки и снежные крепости в тени дворов таяли тогда, когда уже по улице Куйбышева люди ходили в штиблетах. Здесь был иной мир – полудеревенский.

Дома в этой слободке строились в конце XIX века следующим образом. На главную улицу выходил нарядный купеческий дом – низ кирпичный, верх – деревянный. Оконные наличники с витиеватой резьбой, глухие ставни. Крыльцо – ажурное кованое, у некоторых были и балконы, на которых купчихи гоняли за тульским самоваром чаи. За “русскими” воротами без щелей прятался вытянутый дворик – где-то мощеный, но чаще просто заросший травой-муравой, и там располагалось еще несколько домов – попроще, зато со своими палисадами или садами, а также сараюшками с погребами, где картошка, варенья-соленья.

Так все и сохранялось до конца 1960-х – начала 1970-х. Моя бабушка держала в погребе две дубовые бочки – одна для квашеной капусты, другая – для соленых огурцов. Все у нее получалось ядреным, хрустящим, но рецептов она никому не давала. Кто-то держал кур, кроликов, а мой дедушка заранее на Уразу-байрам покупал в складчину с родственниками большого барана, которого откармливал в сарае в течение нескольких месяцев по особому рациону.

Я помню, как однажды в дом с предосторожностями внесли полированную тумбочку с большой линзой вместо стенки. Торжественно установили на почетное место в зале, долго крутились вокруг, щелкали, подсоединяли, забрасывали лассо проволоки на крышу, и вот наконец ящик вспыхнул зеленым глазом в боку, а потом и засветился из глубины голубым сиянием. Это был один из первых ламповых телевизоров – “Темп-3”. Барабан для переключения телеканалов был рассчитан аж на 14, на самом деле был всего один! Через год-другой появился второй канал, потом третий – “Казан курсэта” с прикольным диктором Абдуллой Дубиным, который появлялся то лысым, то в парике – по настроению.

Удобств на Тихомирнова, конечно, никаких не было – кроме газа. В городскую баню ходили по субботам семьями и высиживали там длинный хвост, ожидая, когда раздастся слева или справа звоночек. Это означало, что душевая кабинка освободилась – милости просим! До революции мрачноватое здание бани являлось тюрьмой, а потом его просто переделами, проведя горячую воду в бывшие камеры и таким нехитрым способом превратив два десятка клетушек по всему коридору с маленькими окошками в душные душевые. Через полчаса в дверь раздавался первый, пока еще не настойчивый стук – так банщица предупреждала, что пора закругляться. Но хозяйки до последнего, третьего стука с окриком кое-что еще успевали и простирнуть, а полоскали белье уже на колонке, в любую погоду под ледяной струей.

Но лучшей баней считалась та, что находилась рядом с площадью Свободы, – это были казанские Сандуны. Когда папа навещал меня, то всегда вел либо в ИЗОмузей, либо в эти бани, где учил премудростям русской парной церемонии. Потом мы заходили в буфет, и он брал мне кольцо с орехами и алычовый сок, а себе – кружку “Жигулевского”. Позднее внизу поставили пивные автоматы, которые за десять копеек нацеживали жаждущим граненый стакан…

Неподалеку от моего дома находилась школа №5, в нее-то я и пошел в первый класс. Это была одна из немногих в Казани старых гимназий, построенных до революции. Гимназия устраивалась обыкновенно следующим образом: на первом этаже помещались “шинельная”, гимнастический зал, комната для сторожей. На втором – директорская, учительская, физический и химический кабинеты. На третьем – классы с четвертый по восьмой включительно. На четвертом – младшие классы, квартира директора и гостиная для проверяющих и стажирующихся в учебной практике. Под лестницей на чердак был чулан – самое жуткое место в гимназии, учителя называли его карцером, а ученики просто порочной.

В каждом учебном заведении были свои экзекуторы из старых солдат, которые с энтузиазмом секли розгами двоечников. Что примечательно, в расходном листе, где прописывались все суммы на содержание школы в течение года, в отдельной графе было проставлено: 3 рубля на приобретение ивовых розог и нашатыря.

Занятия начинались в 9 часов. Урок продолжался 50 минут. Между уроками перемены: первая – 5 минут, вторая – 10, третья – 30. В третью перемену желающие спускались в буфетную, где в ряд были выставлены жестяные кружки с горячим чаем – для тех, кто внес “чаевые” – полтора рубля за полугодие.

Сторож должен был давать звонки, для чего таскал привязанный к ремню медный колокольчик и служебные часы на массивной цепочке, клейменные номером гимназии. Колокольчик постоянно пропадал, так как не было для старшеклассников более желанного подвига, чем дерзкая кража этого атрибута школы…

В мое время, конечно, от сложных традиций старой школы остались рожки да ножки. Однако некая “педагогическая” аура здесь все же висела – школа всегда считалась лучшей в городе…

Если улицу Тихомирнова дойти до конца, то упрешься в Ометьевскую гору. Там у нас жила родня, и меня бабушка спокойно отпускала одного в гости. Видимо, маньяков тогда еще не “придумали”, а машины по городу бегали в единичных экземплярах.

Раньше такого потока, какой мы сейчас наблюдаем на улице Вишневского, не было за отсутствием авто у населения и скоростной трассы. В те годы к парку имени Горького вела узкая дорога, с двух сторон стиснутая Калужской горой. Это только потом, в середине 1980-х, гору подрезали ножом бульдозера и расширили.

Помню, когда проложили новенький асфальт по Тихомирнова, то вся ребятня целыми днями пропадала на этой дороге. Носились на “велосах”, грохотали на самокатах, которые сколачивали из досок и крепили к ним вместо колесика подшипники. Девчонки разрисовывали черный асфальт цветными мелками, играя в классы. И редко-редко когда приходилось уступать дорогу грузовику или легковушке.

Если Тихомирнова – это была “деревня” городского типа, то Ометьево – деревня самая настоящая, до сих пор она таковой и является. Хотя сегодня на метро от станции “Аметьево” (через “А”) до “Кольца” всего-то пять минут езды.

Если посмотреть на современную карту города, то будет видно, что деревня эта так и осталась в самом центре разросшегося мегаполиса. Казань обтекла ее со всех сторон и ушла, не затронув, дальше.

Ометьево было известно еще со времен Казанского ханства как поселение некоего хана Ахмета. По другой версии, название происходит от татарского слова “Омет” – “Надежда”. Здесь на косогорах и в оврагах селились бывшие сельчане и погорельцы из ближайших деревень. Город манил их более сытной жизнью и возможностью выбиться в люди, устроить жизнь своих детей. Селились кучно, и поэтому ни у кого не было больших огородов и садов. Вставали спозаранку и отправлялись пешком в Казань на заработки.

Одним из знаменитых жителей деревни был Федор Шаляпин. Здесь его семья снимала у мельника Тихона Григорьева небольшой домик за полтора рубля в месяц.

Удивительно, но с конца XIX века, когда здесь жил пятилетний Шаляпин, деревня Ометьево мало в чем изменилась. Летом она, как ей и полагается, утопает в зарослях крапивы, а зимой – в сугробах. До сих пор в гололед тропинки здесь посыпают золой, топят баньки, а по праздникам орут пьяные песни.

В Париже, на вершине своей славы, Федор Шаляпин окружил себя “русскими” вещами: Пушкиным, иконами, самоварами… И все интересовался, где бы купить бревна, чтобы построить настоящую русскую баньку. Свою маленькую виллу в Сен Жан де Люз близ Биаррица называл “Izba”. “Сейчас здесь очаровательно, – писал он своей дочери. – Стоит чудная весенняя погода. Так приятно посидеть и выпить бокал вина. Недели через три перееду в настоящую деревню. В сорока километрах от Парижа я снимаю маленькое, в семь десятин именьице. Чудный домик Людовика XVI с огородом!”

Конечно, певец тосковал по России. По словам домочадцев, утопая в роскоши и комфорте, Федор Шаляпин часто распевал на самодельный мотив стихи Пушкина:

                             мне картины:

                              две рябины,

Его понять можно. В Париже, в окружении камня – мертвого и чужого – запах солнечной сосны и ее тепло способны были вернуть в мгновенье ока на родину – в Россию. У нас ведь сосна – первейшее из деревьев. Из нее плотники мастерят крепкие избы и мачты кораблей! Береза стоит особняком, это одновременно и веник для русской парной, и русская душа с хороводами и песнями. Даже когда кирпич стал недорогим и доступным, в городе все же старались строить дома из дерева…

Известный казанский художник Николай Фешин, оказавшись в эмиграции в городке Таос на границе Соединенных Штатов с Мексикой, первым делом срубил себе избу и соорудил полати. И потом признавался, что часто видит во сне Казань, и тогда зеленые волны Рио-Гранде за окном шумят волжской волной, а мексиканская гора на горизонте мерещится утесом Верхнего Услона, что стоит на самом повороте Волги с севера к арбузной Астрахани…

Сегодня деревянной Казани все меньше и меньше. Город сбрасывает с себя отслуживший деревянный панцирь и в новом прикиде хочет непременно походить на европейский мегаполис.