Эта история произошла в далеком 1817 году. Едва Казань оправилась от страшного пожара, постигшего ее двумя годами раньше и практически уничтожившего лучшую часть города, как наступившая патриархальная тишина его вновь была нарушена новой напастью: некто женоненавистник или целая шайка таковых безумцев, одержимых явно патологической нелюбовью к прекрасному полу, стали нападать на женщин. Причем жертвами нападений были обязательно хорошенькие девицы или молодые незамужние женщины преимущественно из известных в городе фамилий.

Первое из этих гнуснейших злодеяний было совершено июня 18 числа. Супруга директора почт княгиня Елизавета Степановна Давыдова с красавицей дочерью княжной Анастасией возвращались с контрвизита генеральше Желтухиной около одиннадцати часов вечера. Их московской работы рессорная карета, не выдержав немощеных дорог Казани, была в ремонте, поэтому ехали они в открытой двухместной коляске.

Когда они подъехали к воротам своей усадьбы на Поповой горе, от стены дома напротив отделилась невысокая фигура и стала медленно приближаться к ним. В опущенной руке фигура держала кинжал с тонким лезвием. Покуда открывались ворота усадьбы, фигура приблизилась к коляске, зашла со стороны, где сидела княжна и кашлянула, дабы на нее обратили внимание.

Анастасия обернулась. Было уже довольно темно, поэтому лица подошедшего человека ей разглядеть не удалось.

– Что вам угодно? – спросила княжна, и тут неизвестный, шумно выдохнув, вонзил кинжал ей в грудь по самую рукоять. Княжна жутко закричала.

Тут ворота усадьбы открылись, и княгиня Елизавета Степановна думая, что на них напали грабители, ткнула кулачком что было мочи в ливрейную спину возницы:

– Заезжай же, заезжай скорее, скотина!..

Когда с кольями и дубьем выскочили дворовые, улица, конечно, была пуста.

Это было все, что показала Елизавета Степановна приставу полицейской части штаб-ротмистру Ковалеву. То же она повторила и полицеймейстеру Полю, решившему, ввиду значимости и высокого положения семьи пострадавшей, самому заняться расследованием этого дела.

А вот княжна Анастасия молчала. Она не могла говорить, потому как лежала в полном беспамятстве.

– Katalepsus, – констатировал профессор Императорского университета, анатом и известный в городе естествоиспытатель Карл Фукс, собирая свой пузатый саквояж с непригодившимися инструментами. – Полная каталепсия и онемение нервов.

– А что это значит? – спросила не находившая себе места Елизавета Степановна, не сводя глаз с дочери, лежащей на постеле и бессмысленно уставившейся немигающим взглядом в потолок. Если бы не равномерно поднимающаяся и опускающаяся грудь – покойница да и только. Княгиня всхлипнула и с надеждой посмотрела на Фукса.

– Каталепсия есть род паралича, – участливо, но не без менторского тона произнес Фукс. – Человек лишается сознания и чувств, однако дыхание сохраняется. Живой труп, так сказать, – добавил он.

Княгиня, не сдержавшись, громко разрыдалась.

– Не беспокойтесь, – спохватившись, что сказал лишнее, произнес профессор. – Живой труп – это такой медицинский термин, не более. К настоящим покойникам он не имеет никакого отношения. А нервы… Вы ведь спрашивали меня о нервах? – дабы как-то отвлечь княгиню от подобных мыслей, громко сказал Фукс.

– Да-а, – всхлипнула Елизавета Степановна.

– Так вот. Нервы – это такие жилы или, для лучшего понимания, скажем, веревочки в теле людей, кои выходят от мозга, и есть начало и суть чувствам и движениям всякого человека. Они у вашей дочери онемели, то есть не побуждают никаких телесных движений. Зато Анастасия Михайловна не чувствует совершенно никакой боли.

– Никакой? – слегка успокоенно переспросила княгиня.

– Никакой, – заверил ее прямодушный естествоиспытатель. Об этом тоже говорили между собой на латыни местные светила медицинской науки, собравшиеся на консилиум у постели больной на третий после несчастия день. Осмотрев княжну, светила долго обсуждали сложившуюся ситуацию, причем наиболее частыми словами в их речах были katalepsus и nervus, потом поспорили малость и вынесли вердикт. Для Елизаветы Степановны и вернувшегося из инспекторской проверки статского советника князя Михаила Ивановича он был малоутешительным: больной нужен полный покой и неотлучная сиделка, дабы наблюдение за княжной было постоянным. Опасность для жизни, конечно, существует, но при надлежащем уходе и впускании через известное отверстие в теле лекарств и пищи посредством клистирной дудочки, надежда на выздоровление вполне реальна.

– А сколь времени она может пребывать в таком вот состоянии? – спросил князь Давыдов.

– Трудно ответить, – раньше других светил среагировал на вопрос князя Карл Фукс. – Науке известны случаи, когда люди находились в состоянии каталепсии восемнадцать и даже двадцать лет. А в Индии, – продолжил ботанизирующий анатом, несмотря на то, что князь схватился за сердце, а глаза княгини налились слезами, – один брамин пролежал вот так аж целых сорок четыре года. Высох, конечно, как мумия. Все так к нему привыкли, что он десятилетиями лежит недвижимый, что, когда он вдруг попросил воды, другого брамина, находившегося рядом, хватил удар, и он тотчас испустил дух. Но подобные случаи весьма редки, – успокаивающе добавил Карл Федорович. – Обычно каталепсия длится до нескольких недель…

– Благодарствуйте, профессор, – еле держась на ногах, пробормотала княгиня. – Вы так обстоятельно отвечаете на вопросы.

Княжна Анастасия пришла в себя через неделю после консилиума. Тут же к Давыдовым примчался подполковник Поль, дабы снять с княжны показания.

Анастасия Михайловна была слаба, говорить из-за плохо слушавшегося языка ей было неимоверно трудно, но она все же рассказала полицеймейстеру, что она успела рассмотреть в подошедшем незнакомце до того, как он ударил ее кинжалом.

В общем, для того чтобы плотно заняться поисками сего злоумышленника, данных было маловато. Ну широкополая шляпа. Ну темный плащ с застежкой-брошью у горла. Несмотря на летнее время – кожаные перчатки на руках. Густые черные усы (“Не факт, могут быть и накладными”, – отметил Поль). Худощавый, но не слишком. Единственно значимой приметой был рост – чуть ниже среднего. Лица, конечно, княжна не разглядела: было темно, да и шляпа была надвинута на глаза.

Простившись с Давыдовыми, Поль направился в управу в глубокой задумчивости.

“Неужели в городе появилась шайка безумцев, до того ненавидящих молодых хорошеньких женщин, что готовы вот так безжалостно втыкать в них кинжалы? – рассуждал он дорогой. – А может, это какая-то новая секта?”

Рассуждения полицеймейстера о шайке безумцев были совершенно не случайны. Дело в том, что через два дня после нападения на княжну Давыдову, подобный случай произошел на ступенях Благовещенского кафедрального собора и третьего дня – в Адмиралтейской слободе.

Июня 20 числа было открытие святых мощей чудотворца Гурия, первого Казанского архиепископа. Уже во время благовеста собор был до отказа полон людьми. Когда мощи святителя переложили в новую серебряную раку и понесли ее крестным ходом вокруг собора, народу было столько, что церковным служкам пришлось локтями прокладывать в людской лаве дорогу действующему архипастырю с его синклитом. Потом мощи внесли в собор и запели божественную литургию. Когда люди стали выходить из церкви, надворная советница, девятнадцатилетняя красавица вдова Катерина Андреевна Молоствова была убита ударом кинжала. Он так и остался торчать у нее в спине, пройдя под левой лопаткой и воткнувшись в сердце едва ли не на два дюйма.

Единственное, чего добился здесь Поль от обезумевшей от горя тетки, которая была вместе с Молоствовой на открытии мощей великого святителя, – это что та видела какого-то молодого парня, безусого и безбородого, ставшего выбираться из толпы едва ли не в тот же миг, как бедная вдовица замертво повалилась на ступени собора.

И вот, третьего дня – новое злодеяние (которое вкупе с первыми двумя и подвигло полицеймейстера на таковые рассуждения), коему я был свидетелем.

В тот день в Адмиралтейской слободе спускали со стапелей два военных морских судна: корабль “Громовержец” и транспорт “Лещ”.

Спуск судов на воду был всегда праздником для города. Было в нем что-то такое, отчего и у простого горожанина, и у статского генерала, а паче от шкипера и аж до генерал-адмирала замирало сердце, наворачивались слезы и пробегали по телу холодные мурашки. Что-то такое и ухарски веселое, и гордое. Хотелось вынуть шпагу и тотчас бежать брать Азов или Рымник или, забросив в небо колпак или шляпу, орать во все горло “ура!” и, дергая за лацкан фрака какую-нибудь немчуру в тугих люстриновых панталонах и башмаках со шнурками, казать ему кукиш и дышать в его холеную бритую физию чесноком:

– Лапотники, говоришь? А вот это видел?!

Посему были в тот день у стапелей, кроме тысяч и тысяч народу, и его высокопреосвященство архиепископ и высочайших орденов кавалер Амвросий, и губернатор его сиятельство граф Илья Андреевич Толстой, и вся губернская и городская головка в обязательных по сему торжественному случаю вицмундирах.

Посему и ликовала вся многотысячная толпа, когда после водоосвящения сошел со стапелей двухмачтовый транспорт “Лещ” 30 футов в длину и ширину, потому и орала толпа тысячами глоток, бросала в небо шапки и рвала на груди рубахи, когда, подняв в реке небывалую волну, скользнул в нее 95-футовый красавец “Громовержец”, трехмачтовый бомбардирский корабль с тремя мортирами и двумя гаубицами с пудовыми ядрами и десятью пушками.

А потом начальствующий Адмиралтейством его превосходительство флота капитан-командор Иван Григорьевич Перельшин пригласил всех дворян города отобедать у него на Адмиралтейском дворе.

Столы были накрыты в чертежной, возле большой модели 74-пушечного линейного корабля в полном вооружении. Корабль был наполовину обшит, наполовину нет, дабы желающие могли обозревать его внутренности.

– А что, пушки этого корабля стреляют? – поинтересовалась одна из дам.

– Конечно, – не без гордости ответил капитан-командор.

– Покажите, – потребовала дама.

– Да ради бога.

Его превосходительство самолично забил в пушечку заряд, пользуясь зубочисткой, и поднес крохотный фитиль.

– Прошу вас, отойдите, – произнес он, и, когда господа расступились, приложил фитиль к стволу длиной не более детского мизинца. Тотчас пушечка плюнула бумажным шариком, исполняющим роль ядра, и испустила дымок, немного откатившись на лафетике с крохотными колесиками от корабельного борта, как настоящее орудие.

– Браво, браво! – захлопала в ладоши дама. – Она настоящая, только очень маленькая.

– А мне можно попробовать? – подошла к макету девушка, прелестнее которой я не встречал в своей жизни.

Ее тонкие черты лица, бездонные карие глаза, алые губки, голос, подобный журчанию весеннего ручейка, и тонкий стройный стан делали ее совершенной.

Когда она смеялась, казалось, что это звучит колокольчик из тонкого серебра, а едва заметные ямочки, что появлялись на розоватых щечках, когда она улыбалась, пробуждали такую безграничную нежность, умиление и восторг, что хотелось немедля броситься к ней с объятиями и ежели не съесть целиком, то хотя бы откусить от нее кусочек.

Звали девушку Елизаветой Васильевной Романовской, но все, кто имел на то хоть какое-то право – вслух, а кому не позволяли светские приличия – за глаза, звали ее Лизанькой.

Я звал это чудное создание Лизанькой на правах друга. Когда-то мой отец и отец Лизы были очень дружны. Отец, получив коммерции советника и став тем самым дворянином, даже прикупил имение в Чистопольском уезде недалеко от вотчины Романовских. Он же помог устроить им кожевенный завод и льнопрядильную фабрику, ссудив деньгами и найдя толковых и честных управляющих. Лизанька была единственным ребенком у Романовских, и, когда в гимназии наступала летняя вакация и меня привозили с матушкой и бабкой в имение, я с удовольствием выполнял роль ее кузена.

Потом Василий Васильевич пошел в гору: стряпчий уголовных дел, орден Владимира четвертой степени, губернский секретарь, “Станислав” второй степени с короною, губернский прокурор. И их высокородию стало как-то невместно дружить с купцом Филиппом Кекиным, дворянином лишь в первом поколении. Забылась и помощь моего отца в организации завода и фабрики в его имении, а радушие, которое проявлял отец при редких встречах с Василием Васильевичем, последний принимал единственно за почитание и уважение к его званию и чину. Ссуда моему отцу была им возвращена, и он более не считал себя чем-либо ему обязанным.

А потом разошлись и мои пути с Лизанькой. Из университета я ушел урядником в ополчение, два года воевал с французом в чужедальних странах, дослужился до поручика и, выйдя в отставку, вернулся в Казань только зимой 1815-го. Однако на балу в Дворянском собрании по случаю возвращения ополчения мне не пришлось знакомиться с Лизанькой заново. Оказалось, наша дружба с годами не пресеклась, и мой негласный статус старшего брата оставался действенным до сих пор. Увидев меня в бальной зале, она с нескрываемой радостью на лице подбежала ко мне и поцеловала в щеку, чем вызвала зависть не одного мужчины. Лизанька только-только стала выезжать в свет, блистала свежестью и красотой и уже тогда была, несомненно, первой красавицей и лучшей невестой во всем городе. Не стоит и говорить, что теперь, через два года, Лиза Романовская стала самой желанной невестой во всей губернии, если не сказать более, а из ее поклонников только в одной Казани запросто можно было сформировать парочку пехотных рот. Такой девушке отказать в чем-либо было совершенно невозможно, и капитан-командор Перельшин, разумеется, ответил:

– Сделайте одолжение.

Он снова зарядил пушечку, зажег фитилек и дал его Лизе.

– Стрелять только по моей команде, – шутливо сдвинув брови к переносице, предупредил он. – Готовы?

– Готова, – прожурчала Лизанька.

– Залп! – махнул рукой Перельшин.

Девушка приложила фитиль к стволу. Пушечка снова, испустив дымок, выбросила из жерла тлеющий бумажный шарик. Его превосходительство в своем желании угодить первой красавице губернии на сей раз засыпал в пушечку, очевидно, несколько больше пороху, поэтому бумажный комочек отлетел довольно далеко, ударился в край стола, ткнулся в подол бархатного платья мадемуазель Косливцевой и, загоревшись, упал к ее ногам. Анна Петровна как-то слишком спокойно затоптала горящий комочек атласной туфелькой, ничуть не испугавшись.

– Вот это выстрел! – громко воскликнул губернатор, поворачиваясь к присутствующим всем корпусом, ибо вертеть головой он не мог из-за практически отсутствия шеи как таковой. Его круглая, как мяч, и лысая, как коленка, голова заканчивалась двумя подбородками, которые вместе с розовыми бритыми щечками подпирал жесткий ворот крахмальной сорочки, делая голову его сиятельства похожей на грушу: вверху узко, внизу широко. Сразу после головы начиналось жирное тело, оканчивающееся короткими толстыми ножками, обутыми в сапожки мальчикового размера. Умненькие, слегка с заметной хитринкой глаза дополняли сей не очень лицеприятный образ графа, в котором явно угадывался великий гурман, большой сибарит, страстный любитель женщин, лошадей и собак и ловкий пройдоха по части запускания своей лапки в государеву казну. Поговаривали, что граф не чурается и взимать мзду, к примеру, кладет себе в карман “отступные” от татар за освобождение от казенных корабельных работ. Но за руку его никто не ловил, а до приезда визитаторов из сенатской комиссии по поводу его злоупотреблений властью оставалось еще два года…

Итак, губернатор Толстой похвалил выстрел Лизаньки, а затем командор Адмиралтейства на правах хозяина торжества призвал всех к столу.

– Прошу, – говорил он, помогая усаживаться дамам. – Прошу, господа, отобедать, чем Бог послал.

Вседержитель сегодня, верно, находился в добром здравии и хорошем настроении, потому как послал на обед казанскому дворянству судачка парового, пироги с белорыбицей, поросят с хрустящей корочкой под хренком, царскую ушицу, шницель по-венски, ростбиф в портере, уток с фаршем из языка, жареных чирков, восемь видов пастетов, опят маринованных, рыжиков соленых, баранью печенку с лучком, куриные пупки и жареные тирольские каштаны.

Малага лилась рекой. Мадера и мальвазия были ниспосланы в бочонках с серебряными краниками, а все одиннадцать сортов водок подавались в пузатых штофных графинчиках богемского стекла.

Фрукты стояли в хрустальных вазах. Ананасы из адмиралтейских теплиц, на первый взгляд целые, рассыпались дольками при первом же прикосновении.

Бланманже на десерт в форме симпатичных зверушек и рыб подавалось в розетках из фруктов, которые при желании можно было съесть тоже, а марципан и конфеты в золотистых и серебряных обертках лежали горками на серебряных подносах в форме неглубоких корзинок. Словом, Бог и капитан-командор расстарались на славу.

Где-то посередине обеда, когда отзвучали тосты за государя императора и государыню императрицу, наследника-цесаревича и весь царствующий дом, когда уже выпили и за его сиятельство губернатора, и за его высокородие господина губернского предводителя, слова попросил красавец князь Борис Сергеевич Болховской.

– Господа! – громко произнес он, и тут я опять вынужден прервать свое повествование и сделать некое отступление в сторону князя.

Его сиятельство князь Борис Сергеевич, как и все князья Болховские, выводил свой род от еще славянских князей, владевших свободолюбивым племенем древлян, лесных жителей. Помните небось сказание, прописанное в гимназических учебниках по истории российской, как в 945 году киевский князь Игорь, сын Рюрика, задумал вторично собрать дань с древлян и поплатился за то жизнью: древлянский князь Мал поднял восстание, перебил дружину Игоря, а самого старого князя, привязав к двум деревам, повстанцы разорвали надвое. Этот князь Мал был не первым из древлянских володетелей, и князья Болховские, выходило, были старше рода Рюрика и всех его сиятельных отпрысков.

Князь Борис Сергеевич возрасту был тридцати двух лет и являлся сыном уважаемого всеми, ныне покойного, одного из первых казанских предводителей дворянства артиллерии майора князя Сергея Борисовича Болховского. Мало того что князь Борис был очень богат – вотчины и имения в Казанском, Спасском, Арском и Лаишевском уездах, два каменных двух-этажных особняка в Казани и загородная усадьба в Липовой роще; мало того что был красив, статен и умен, но еще носил чин флигель-адъютанта Его Императорского Величества и вот-вот должен был быть произведен в полковники. И ежели Лизанька Романовская была первой невестой, то князь Борис Болховской, несомненно, – первым во всей губернии женихом. Из них могла бы получиться прелестная пара; Лизанька даже была влюблена в него, но сердце князя было отдано другой… Итак, Борис Сергеевич поднялся и громко произнес:

– Господа! Я хочу воспользоваться случаем и объявить о моей помолвке с…

И хотя многие за столом знали, кого объявит сейчас своей невестой князь, в чертежной Адмиралтейства повисла напряженная тишина.

-…с княжной Надеждой Семеновной Баратаевой. С сегодняшнего дня мы жених и невеста.

Он рассмеялся и нежно посмотрел на вставшую рядом невесту, залившуюся густым румянцем.

– Что касается дня свадьбы, то об этом всем присутствующим здесь будет сообщено особо…

У корнета Аристова, сидящего прямо против меня, хрустко лопнул в руке бокал, князь Василий Асанов как-то слишком громко для сего присутствия высморкался в батистовый платок, а Анна Костливцева, чаянием распорядителя устроенная мне в соседки, деланно рассмеялась. Через мгновение уже весь стол кричал “ура!” и тянулся бокалами к жениху и невесте, кроме вольного шкипера Андреяна Аничкова, уронившего голову на грудь и мирно почивающего с блаженной пьяненькой улыбкой. А по прошествии получаса и случилось еще одно страшное злодеяние, повергшее город в ужас и возбуждающее толки в гостиных еще долго после описываемых событий. Лучше всего об этом поведают служебные и личные записи полицеймейстера Поля, с которыми я был хорошо знаком, ибо силою обстоятельств был вовлечен в расследование сих убийств и покушений и принимал в этом деле непосредственное участие.

Из памятной книжки подполковника И.И.Поля

“Июня 25 числа 1817 г., 4 ч. 40 мин по полудни. Находясь на обеде в Адмиралтействе, даваемом казанскому обществу Его Превосходительством капитан-командором господином Иваном Григорьевичем Перельшиным, мною были услышаны странные тревожные крики.

Немедля оставив курительную комнату, где я и иные мужчины отдыхали от обеда в ожидании, покуда на столы не подадут кофею, я поспешил на сии звуки, которые исходили от дамской комнаты, специально устроенной к сему торжеству. Мужчины также покинули курительную комнату и последовали за мной.

Подойдя к дамской комнате, устроенной близ входа в чертежную залу, я обнаружил ее сиятельство княжну Надежду Семеновну Баратаеву лежащей на полу с кинжалом в спине. Она лежала раскинув руки и повернув голову влево. Рот ее был полуоткрыт, в глазах ясно читалось выражение не страха и не боли, но единственно удивления. Несомненно, она была мертва. Тело княжны находилось прямо у дамской комнаты ногами в полуаршине от двери. Очевидно, после нанесения удара кинжалом, ей удалось самостоятельно выйти из комнаты, после чего ее и настигла смерть.

Слева от тела бедной княжны стоял на коленях и беззвучно рыдал, закрыв лицо руками, корнет Аристов Петр Никитич. Правая рука его была замотана носовым платком в пятнах крови. На мои вопросы, что тут произошло и откуда у него кровь, корнет не смог дать никаких вразумительных ответов. Попытки увести его от тела княжны также не увенчались успехом: молодой человек яростно отбивался, ругался совершенно непотребными словами, а когда к нему подошел с увещеваниями князь Асанов, схватился за шпагу, буквально прорычав: “Ты тоже виноват в ее смерти!”

Корнет явно был не в себе. В городе было известно, что он влюблен в княжну Баратаеву, и кинжал, принесший ей смерть, вполне мог оказаться в его руке, когда он узнал, о ее помолвке с князем Болховским. Кроме того, по словам князя Асанова, корнет первым оказался у тела княжны, почему я и занес его в список главных подозреваемых.

Отставной прапорщик, вдовец князь Василий Владимирович Асанов тоже одним из первых оказался у тела княжны, подбежав к нему следом, за князем Болховским, коего он, бледного и пошатывающегося от горя, придерживал за талию, когда я подошел к дамской комнате.

Помимо них, до прихода остальных гостей капитан-командора, возле дамской комнаты мною были обнаружены подпоручик Гаврила Саввич Аристов, двоюродный брат Петра Никитича, коий позже и увлек его от трупа княжны; известный городской пиит отставной поручик Нафанаил Филиппович Кекин; генеральша Софья Максимовна Есипова с дочерью контр-адмирала Петра Антоновича Косливцева девицей Анной Петровной и надворный советник Сергей Тимофеевич Веригин, известный в городе матерьялист и калькулатор. Все они были включены мною в первоначальную группу подозреваемых (ну, может, кроме князя Болховского), справедливость чего еще более увеличилась после обследования мною дамской комнаты.

Сие место находилось в специально устроенной будке возле входа в залу. Состояло оно из двух помещений: прихожей с двумя напольными зеркалами и умывальниками и собственно ретирадной со всем положенным отхожему месту инструментарием.

Поскольку ретирадная была рассчитана на одного человека и закрывалась изнутри щеколдой, следовало, что нанесение смертельной раны княжне Баратаевой было произведено в прихожей, где одновременно могло разместиться несколько человек. Убийца уже находился там, либо, потому как удар был нанесен в спину, скорее всего, вошел, когда княжна, скажем, смотрелась в зеркало или мыла ручки. И нанес смертельный удар, после чего сразу вышел.

Уйти далеко он не мог. Ибо следом вышла смертельно раненая княжна и тут же упала бездыханно, что тотчас привлекло внимание находящихся поблизости людей. В этих условиях человек, метнувшийся от дамской комнаты или просто шедший от нее прочь, несомненно, был бы ими замечен. Однако в своих показаниях, те из них, кто первыми оказались возле тела княжны, в один голос утверждали, что никого не видели. Никто не отходил от дамской комнаты, никто не проходил мимо. Напротив, место трагедии только обрастало прибывающими людьми. Поскольку же стоящие у входа в залу лакеи уверили меня, что из чертежной совершенно никто не выходил, вывод напрашивался сам собой: для убийцы не осталось иного выхода, как поднять шум и броситься к телу княжны, изображая невероятную скорбь, как корнет Аристов, или совершенный упадок сил, как князь Болховской (личность князя я привожу только ради примера). Так или иначе, злоумышленник с огромной долей вероятности находился среди тех людей, что первые оказались у злосчастного места и коих я уже называл в своих записях.

Некоторым дамам при виде трупа с торчащим в спине кинжалом стало плохо, и по зале разнесся запах о-де-колона, коим их кавалеры терли им виски. Вынырнувший из толпы губернатор стал срывающимся голосом призывать всех “соблюдать спокойствие”, после чего отбыл вместе с дочерью к себе во дворец, в карете с родовым гербом на дверце. Остальных присутствующих я попросил вернуться в залу, дабы сверить список гостей, предоставленный мне господином капитан-командором. Все оказались на месте, исключая губернатора с дочерью, покойную княжну и вольного шкипера Андреяна Николаевича Аничкова, коий, очевидно, исчез, когда все бросились к дамской комнате. Причислив его к сонму подозреваемых, я объявил присутствующим о случившемся злодеянии, попросил всех их обязательно ставить меня в известность, ежели они пожелают выехать из города хотя бы и на время, и заверил, что на раскрытие сего смертоубийства полиция приложит все усилия. Каждому же из подозреваемых лиц я приватно объявил о невозможности их выезда из города, покуда не будет закончено дознание…”

Кофей на столах давно остыл. Бланманже так и осталось нетронутым и расплылось, потеряв формы, как и некоторые лица гостей обеда.

Расходились без обычного шума и суеты, переговариваясь почти шепотом, словно боясь разбудить мертвую княжну, у тела коей хлопотал естествоиспытатель Фукс со своим неизменным лекарским саквояжем.

Иван Григорьевич сидел бочком у стола и был настолько подавлен случившимся, что я не удержался и подошел к нему:

– В том, что произошло, нет вашей вины.

– Да как же нет-то? – не согласился со мной капитан-командор. – Не затей я сего обеда, княжна Надежда Семеновна была бы жива…

– Я так не думаю, Иван Григорьевич, – сказал я. – Это ведь не случайное убийство, вы согласны?

– Пожалуй, – ответил старик.

– Это очередное убийство в цепи несчастий, постигших наш город в последнее время. Помните? Сначала княжна Анастасия Давыдова, потом Екатерина Молоствова… Княжна Баратаева все равно была бы убита…

– Вы так думаете? – спросил невесть откуда появившийся полицеймейстер Поль. Иван Иванович умел вот так неожиданно появляться и исчезать, правда, не оставляя запаха серы.

– Уверен, – обернулся я к нему. – Княжна просто находилась в списке жертв убийцы. И непременно была бы убита. Не сегодня, так завтра.

– Значит, вы полагаете, что все три случая связаны между собою? – прищурился на меня Поль.

– А вы думаете иначе?

– Я думаю так же, как и вы. Но что связывает их, вот в чем вопрос. Кроме того, что все жертвы молоды, красивы и из хороших семей, у них нет ничего общего. Разный возраст, разный статус родителей, разная обеспеченность, наконец. Кстати, – неожиданно перевел разговор в иное русло подполковник, что было еще одним из его приемов, – вы не знаете, как повредил себе руку корнет Аристов?

– Знаю, – ответил я.

– Да что вы? – деланно удивился Поль. – И как же?

– У него в руке лопнул бокал.

– Вы это видели сами?

– Сам. Петр Никитич сидел прямо против меня.

– А отчего же бокал лопнул?

– Полагаю, корнет слишком сильно его сжал.

– Вот как?

– Именно. Петр был слишком взволнован, когда было объявлено о помолвке. Вам, верно, тоже известно, что он был влюблен в княжну Баратаеву.

– Значит, был взволнован, нервически возбужден и вполне мог, в припадке ревности, зарезать княжну?

(Продолжение следует)