На днях стали известны имена новых лауреатов литературной премии имени Максима Горького, учредителями которой являются Министерство культуры РТ, администрация Вахитовского района Казани и литературно-мемориальный музей Горького. Нынче ими стали казанские поэты Елена Бурундуковская – за книгу стихов “Учебник жизни собственной пишу” и Виль Мустафин – за многолетний вклад в литературу (номинация “За честь и достоинство”). Напомним, что первое вручение литературной премии им. М.Горького состоялось в 2003 году. Тогда ее лауреатом в номинации “За честь и достоинство” стал поэт Марк Зарецкий (посмертно), а в последующие годы – Геннадий Паушкин и Рустем Кутуй. Нынешний лауреат-“аксакал”, Виль Мустафин, из этой же славной когорты казанских поэтов, пришедших в литературу в начале шестидесятых годов прошлого века. И в то же время он всегда был сам по себе… В отличие от своих поэтических сверстников Мустафин в ту пору даже не мечтал опубликоваться. На долю таких, как он, “неудобных” поэтов в лучшем случае оставался самиздат. Лишь в конце восьмидесятых годов увидел свет его первый поэтический сборник “Живу впервые”, за ним – второй, третий… Сегодня Вилю Салаховичу уже за семьдесят, и все при нем – честь, достоинство, официальное признание. Но самое главное, что и поныне он не утратил способности удивляться собственной причастности к рождению стиха. А иначе он не был бы поэтом…

Виль МУСТАФИН

Сорочья баллада

Всяк муж достойный, являясь в мир сей,
должен посадить дерево, построить дом
и вырастить сына.

Поговорка.

Как-то в возрасте довольно невеликом

насаждали мы зеленые саженья,

оставляя нарочитые улики

пребывания земного и служенья

догмам мира: сложим дом и в нем детишек

нарожаем, суть мирскую завершая,

остальное принимая за излишек,

что карман не тяготит и не мешает

сознавать: тобою долг людской исполнен,

и теперь ты можешь вольно любоваться

с высоты уже обжитой колокольни

красотою (лет пятнадцать либо двадцать)…

За окном, пейзаж мирской разнообразя,

времена меняют краски декораций,

привнося в привычный ракурс раз за разом

незнакомые синдромы аберраций.

То навалит чернота чернее ночи,

то рассвет лучами тучи продырявит,

то закатный горизонт закровоточит,

то в зените ослепительность проявит

наше древнее надмирное светило…

Но и этого природе маловато,

что изрядно твой рассудок помутило, –

у нее совсем иная голова-то

и совсем иные мысли в голове той,

и не нашего ума ее резоны, –

ей понадобились вдруг зима и лето

(а быть может, просто нравятся сезоны)…

Иногда окно – гравюрой черно-белой –

разрисуют очертанья голых веток,

намекая, что зима взялась за дело,

заполняя пустоту оконных клеток.

А весною!.. О, друзья мои, весною

что творится на глазах у очевидца!..

(Может статься, это нечто возрастное

и мечта желает явью отчудиться?)

За моим окошком живопись творится:

грунт холста голубизны неимоверной

заполняют то ли личики, то ль лица,

то ли это только почечки на вербе…

На моих глазах природа-роженица

набухает сотней будущих листочков,

чтоб явить на фоне сини эти лица,

чтоб явить из ничего – из черной точки…

И стоишь, насквозь пронзенный синей синью,

донца глаз прикрыв ладонью от порыва,

но зрачок запечатлеет мнимый снимок,

восприняв как непосильные дары нам…

В утомлении опустишь долу руки,

отдаваясь далям горним в полоненье,

и отпустишь душу, словно на поруки

силам неба – в состояньи поклоненья.

А природа тут же милостью ответит

и жалеючи беднягу обласкает,

не оставя даже памятных отметин

от растерянности, явленной некстати.

И продолжит живописное творенье,

загустивши зелень лиственной окраски, –

ornamentum неизменных повторений

оградит твои виденья от огласки.

Словно занавес, окно завесит крона, –

плотный занавес, подвластный только ветру,

воплощая круговую оборону

от соблазнов, посягающих на веру.

В полумраке, сберегающем от зноя,

в полушепоте охраны заоконной

обнаружишь преимущества покоя

по сравненью с суетою беспокойной.

Не заметишь, как замедлятся движенья

серых мыслей, копошащихся в коробке,

и любая смена тела положенья

станет медленной, степенной, неторопкой.

Но такая жизнь продержится не долго, –

благо коротко, как коротки сезоны,

и нежданно поутру иголкой колкой

вдруг пронижет твой рассудок полусонный

солнца луч, пробравшись вовсе без помехи

сквозь прорехи постаревшей занавески, –

лето кончилось, а осени успехи

в раздирании древес довольно дерзки.

Желтизною и скукоженностью жалкой

пару дней еще продержатся растенья,

наблюдая, как одежда их на свалках

под дымами истлевает постепенно.

Но зима возьмет свое и пепел бурый,

и остатки желтизны покроет снегом,

а в окне моем проявится гравюра

черно-белая: сучки в контрасте с небом…

Все вернется на круги своя, и это

отразит в себе окна прямоугольник.

(То ли мне в сыром тумане предрассвета

примерещился дядёк – белопогонник?..)

Как положено, сезоны повторятся:

за зимой придет весна, за ними лето –

чередою заоконных декораций,

с неизменностью припева и куплета.

Но однажды на заре, весною ранней,

той порой, когда черты гравюры резки,

средь ветвей возникло нечто вроде брани,

словно кто-то их тревожил, то ли лез к ним.

Я привстал, и мне открылася картина:

две сороки, две сороки-белобоки

меж ветвей, как будто мухи в паутине,

копошились, но настырно, словно доки.

То толкнут одну из веток острым клювом,

то другую цепкой лапой раскачают,

поведеньем беспардонным, даже лютым

выражают, не скрывая, что серчают.

Что за свара?.. Отчего такая сшибка?..

В чем причина столь дурного поведенья?..

Разрешилось очень просто: я ошибся –

по неведенью людскому… Целый день я

наблюдал затем за делом пары пташек,

восхищаясь их сноровкой и силищей:

две сороки, два супруга, две “иптэшки”*

занимались созиданием жилища.

Ни обедов, ни бесед, ни перекуров –

непрерывно, как игрушки заводные.

(Если б это увидали наши куры,

то, наверное, с ума б сошли, родные…)

При закате завершалось пташье дело…

Я глядел, лучами солнца ослепленный,

и раздумывал: безумство или смелость –

в этой близости, пусть даже застекленной?..

Но закон стихии, мозгу неподвластный,

водит нас, как поводырь в полях эстетства

естества, минуя прелести соблазна,

ослепительно манящие нас с детства…

Вот вам черный, вот вам белый – пораздельно.

Ну, а этот черно-белый – целокупно.

Мы ж от лени, нам присущей, и безделья

единение приемлем лишь лоскутно.

Приглядитесь: пресловутые сороки

(из отряда воронено-черноперых)

белизною обладают, что уроки

преподносят нашей гордости… Во-первых:

все искусственно, придуманное мозгом;

во-вторых: совсем уж незачем соваться

под оглобли нaми груженного воза

(только разве что конем порисоваться)…

Было так: в интимной близости телесной,

огражденной лишь докучливостью рамы,

мы прожили – словно вечность – это лето

в ежедневных обновленьях панорамы.

Вот и села та сорока, что поменьше,

и сидела, не слезая, чуть не месяц;

означало: будет мамой та, что меньше,

тот, что больше, станет папой в этот месяц,

обретя… Сперва малюсенький комочек,

что пищал, направя клювик в выси мира.

Мама с папою – посменно – дни и ночи

изощрялись тонкий писк утихомирить,

принося в своих изысканных пинцетах

всяких-разных червячков и мошек-блошек,

а быть может, части розовой плаценты,

а быть может, и кусочки всяких крошек…

Тут уж зрак мой человечий слаб, простите,

потому как слабоват его придаток,

но поить, кормить детей, то есть растить их, –

долг родительский – на жизни всей остаток…

Маленькая шустрая сорочка,

высиженная в начале лета,

к сентябрю уж помнила построчно

все азы сорочьего балета.

К моему окошку подлетая

и владея шириной карниза,

эта балетэсса молодая

раздавала адресно сюрпризы:

то кота раздразнит до трясучки,

то меня походкой умиляет,

затрещит, как баба на толкучке,

а потом хвостом заковыляет.

Мы сдружились с этой вертихвосткой,

чем могли красотку угощали.

(Мать с отцом, режим имея жесткий,

нашему общенью не мешали…)

Но не к месту осень подкатилась, –

холода, дожди, – и наши птицы

испарились, даже не простившись, –

в чуждом духе аглицких традиций.

Ведь по-русски – надо бы обняться,

трижды почеломкать в щеки, в губы,

а потом всплакнуть и отдаляться,

медленно помахивая грубой

дланью… Но наставшею весною

снова прилетели две сороки,

третью (к сожалению, не скрою),

видно, замуж выдали в дороге –

по пути домой… Четыре года

повторялся распорядок действий

двух частиц сорочьего народа,

род продляющих. И в качестве последствий

каждый год один сынок иль дочка

объявляли писко-стрекотаньем

о рожденьи нового комочка

в неизменном месте обитанья.

Но на пятый год, и вновь весною,

эта пара, – только что вернувшись

из отлучки, – словно бы беснуясь,

стала разрывать, крушить и рушить

то гнездо, что сами сочиняли

(между прочим, с тем же самым рвеньем),

но не починяли – расчленяли,

разочаровавшися твореньем

собственным, служившим им годами

домом, где родили и растили

собственных детей, а покидали

лишь на зиму. А теперь вот мстили…

дому… Но за что? Понять не в силах,

я взирал… Покуда не отметил,

что они куда-то уносили

веточки… И сам себе ответил –

с облегченьем радостного вздоха:

где-то тут, вблизи, в соседней роще

строятся по-новой. Даже крохи

не уронят наземь… А короче:

переносят старое жилище

в новый ареальчик обитанья, –

может быть, поближе к сытой пище,

может быть, почище для дыханья.

Так ли, сяк ли, нам того не вемо,

что за мысли в их головки птичьи

нашептали гены или небо

об оценках качеств и отличий.

За полдня гнездо исчезло вовсе,

дерево оставя в непорочье

(люди тоже избы переносят,

двигают столы, шкафы и прочая).

А в июне буря налетела,

ураган какой-то, не из местных,

и упало дерево, как тело

человечье падает при вести,

что пришла пора уйти из мира…

Вот такие, братцы, повороты…

Таковы природы “майны-виры”…

Нашим разуменьям укороты…

P.S. А потом через годик, затем через два

прилетали сорочки к окну моему, –

оперившись едва, обучившись едва

и летать-то. Что надо им было? Уму

не понятно…Быть может, прародина-мать

побуждала малюток сюда прилетать?..

* иптэш (тат.) – товарищ, друг, подруга; в просторечии – супруг, супруга.