К сорока годам у меня появилась еще одна профессиональная привычка, с которой бороться уже не было даже желания. Такие привычки я формально записываю в причуды, откуда их, через определенный срок выдержки, перевожу в разряд достоинств.
Итак, все, что происходит со мной, я начинаю видеть как бы со стороны, откуда-то сверху. Вот сижу и пью с моей Дурочкой чай. Она, чересчур подвижная, постоянно вскакивает то за ложечкой, то за печеньем, при этом на ходу успевает приобнять меня сзади. Нежно-нежно. Ее глаза, заглядывая в мои усталые, прыскают смехом. Мне скоро сорок пять, а ей…
На ней красная кофточка, на которую она сегодня обязательно посадит темно-вишневое пятно. Я же в черной рубашке на фоне белой стены. Сам как большое пятно!
Режиссеру героиня сразу понравилась: большие черные глаза и тяжелые ресницы. Взгляд лисицы. Он сказал, что она похожа на молодую Синявскую, жену Магомаева. Он наверняка не удержится и на монтаже станет злоупотреблять планами, где ее головка упрямо повернута в профиль, а ресницы припущены.
Я вижу переулок глазами оператора, медленно поднимающегося на съемочном кране: улочка остается внизу, а по небу растекается закат, роль которого вынужден исполнять рассвет. В титрах так и должно быть указано: “В роли заката снимался рассвет”.
Сразу же в глаза бросается фальшь: вот парочка влюбленных, они как бы прощаются у крыльца и уже почти с ненавистью шкрябаются сухими губами. От внимательного глаза не ускользнет, что девушка успела примелькаться в массовке телевизионных сериалов и рекламы. Виной тому, как выразился мой приятель М., ее “смородинка” на подбородке.
На единственно уцелевшем в переулке старинном деревянном особняке нарочито кособоко приколочена табличка “Школьный переулок”. Взглянув на нее, режиссер с досадой прикусил губу: “Здесь бы надо пустить школьниц, щебечущих что-нибудь по-английски”. “Зачем же? – встрепенулся помощник, – лучше пускай говорят по-татарски! И вообще, давай дадим героине имя Динара?”
“Но я никак не могу дать ей другое имя! – полез я в бутылку, и мне действительно захотелось в тот момент выпить. – Понимаете, она существует только в этом имени… Она…”
“Ну, значит вы не писатель! Какой же… (здесь мне показалось, что режиссер исподтишка балуется писаниной). Если вы с ней сейчас так церемонитесь, то как же потом будете убивать?”
“Но у меня все остаются живы!”
“Нет-нет, такое кино никто смотреть не станет. Либо вы ее, либо она вас, то есть вашего героя!”
В это время, вздрогнув вместе со мной от команды “Пшла!”, неестественно прихрамывая, мимо нас проковыляла старушка. Через дорогу, наискосок, был запущен прыщавый художник с перемазанным мольбертом (какая сволочь напялила ему берет да еще малинового цвета?), и ему под самые ноги статист вывалил из сумки, как слежавшуюся за лето шапку, затисканного домашнего кота. Беднягу от резких запахов помеченной улицы тут же хватил столбняк. Кроме этого, из окон вовсю пялились гопники, что сразу же убивало романтику переулка. Позднее звукорежиссер пытался спасти ее песней “В парке Чаир”, которая будто бы лилась из окна пэтэушника…
А вот и она, актриса, которая должна будет сыграть мою героиню со звонким, как бубенчик, именем. У меня она была эстонкой казахского происхождения, но в театральном училище, на мою беду, обучалась обрусевшая кореянка, похожая на Ким Чин Ира, так что…
Норковая шапка с двумя глухими меховыми колокольчиками была подобрана удачно, но вот походка все портила. Кажется, во всей Казани невозможно было сыскать еще одной такой походки. Моя семенила быстро-быстро, при этом скорость ее была постоянной, касалось ли дело значительного расстояния в километр до остановки “двойки”, или же это был всего метр – от стола до буфета. Эта же шла совсем не так. Я ей объяснил, как надо. Она виновато улыбнулась и почапала, как… Чаплин!
Как я любил бесшумно подкрасться к моей Дурочке и идти след в след, пытаясь разобраться в механике ее походки! Но не удалось…
Костюмер мастерски облачил героиню в горчичное пальто с вялым песцовым воротником, роль которого выполняла крашеная лисица. В титрах я так и предлагал написать: “В роли песцового воротника – крашеная лиса!”
Она не производила впечатления девушки с опытом. Наоборот, каждый мужчина, впервые оказавшийся с ней в постели, полагал, что он у нее второй. И первым делом начинал с энтузиазмом вести уроки французского поцелуя. Но с каждым днем он смурнел и смурнел, и, в конце концов, учитель и ученица менялись местами…
“Их у меня было не так уж много, но я любила только троих! Вообще-то я очень щепетильная и делала это не всем…”
“Конечно, секс – это не десерт, которым стоит заканчивать вечеринку, но этим мужикам подавай все сразу!”
Если честно, меня всегда поражало то, что к ней совсем не пристает грязь. Это было что-то необъяснимое. В деревне Александровке, где мы снимали скучнейший заказной фильм о совхозе, жила одна деревенская дурочка, которая дарила себя всем, да с такой искренней радостью, что тертые мужики смущались, как мальчики, и убегали…
Но моя хоть и была Дурочкой, но от нее, увы, не убегали…
Теперь о доме, где она снимала комнату за полторы тысячи. Это была коммуналка в “сталинке”. В каждой такой квартире обитает по маленькой и злой тете Нюре, которая по ночам превращается в черную кошку.
Мне нравилось, что я мог просто постучать в завешенное красными шторами окно и увидеть мою девочку. Когда я лежал на “падающей” тахте и рассматривал растущую ветку трещины в потолке, я думал, что полсотни лет назад к дому подкатывал “черный воронок” и выдергивал коротким, как выстрел, звонком какого-нибудь партийца или комдива из такой же вот развороченной постели…
Для того чтобы постельная сцена не казалась слишком пошлой, помощник режиссера посоветовал пустить по стене тени ног. Нога, поизвивавшись в голове режиссера, подтолкнула его к новаторству Эйзенштейна и Юткевича одновременно. На деле получилось довольно забавно: тени трех балетных ножек дрыгались под музыку Софьи Губайдулиной, а сам герой, запутавшись в тюлевых занавесках, сидел на подоконнике, как притомившийся кот, и обливался искусственным лунным светом. “Агония Будды” – так окрестили монтажеры этот план.
Я бы все сделал проще. Мне сорок шесть. А ей тогда было всего девятнадцать.
– Ризван Ильхамович, – ловлю убегающие глаза режиссера. – А не лучше ли сделать так… – и я долго и путано рассказываю ему о…
– Он, наверное, хочет судорог и конвульсий, – громко поясняет тому помреж и выуживает из глубокого кармана свою клешню. – И чтоб рука царапала потное стекло в бензиновом ландо захлебывающегося “Титаника”…
– Аааа! – тянет Ризван Ильхамович. – Он больше нас знает.
– Подождите, – хихикает пом-реж, – вы еще не видели сцену изнасилования…
Я начинаю дрожать.
– Да ерунда, – деланно успокаивают меня, – у вас было как бы мельком, в две строки… Но это же кино! И мы сделали из этого настоящий шедевр, трах-тибидах!
Я сейчас подумал, что лучше бы я написал небольшой роман, страниц на сто! Сюжет незатейлив, а точнее, его нет совсем. Он и Она. При этом оба остаются в конце живы.
“Сцена изнасилования, – автор пытается изо всех сил объяснить режиссеру, – дана лишь для того, чтобы с неожиданного ракурса показать героиню. Согласитесь, что экстремальная ситуация дает возможность говорить о ее беззащитности, об инфантильности и чрезмерной доверчивости… Потом у меня здесь важный переход к размышлению о возмездии, о расплате. И я обращаюсь к Богу в конце концов!”
“Да ну вашего бога к черту!”, – отмахивается режиссер.
Поначалу я ей сказал, как бы успокаивая, что того ублюдка обязательно настигнет возмездие. Придет час, и его дочь или внучку тоже изнасилуют! Я помню, как она по-детски попросила: “Не надо!” И я понял, насколько она все же умнее меня. Боже мой, конечно, я глупо рассуждал. Возмездие должно быть другим. Совершенно.
Наверное, это непонятно, но для ВОЗМЕЗДИЯ еще надо… созреть! Оно должно быть, как очищение, через шок, через мужские рыдания…
Не помню, кто же мне посоветовал понести рукопись в издательство “Гриф”? Теперь неважно.
Редактор (расшнуровывая тесемки папки цвета вареной моркови): Ну-с… Перво-наперво, вот что мы с вами сделаем – дадим новое название роману… А то “Школьный роман” как-то не звучит!
Автор: Что вы предлагаете?
Редактор: “Дурочка из “Школьного переулочка”!
Автор (поникнув головой): Ну ладно…
Редактор: И во-вторых, давайте мы с вами перепишем кусок с изнасилованием… Лично я, конечно, никогда никого не насиловал, ха-ха, но, думаю, что дело было совсем не так…
Автор: Да?..
Редактор: Итак, насильник был ей знаком. Ну пусть это будет, допустим, водитель ее пожилого любовника… Или лучше друг. Они не раз вместе выезжали на шашлыки… И вот в тот декабрьский денек ничего не предвещало беды… Туды-сюды. Обязательно вверните, что снег был чистым, как новобрачная постель… Вообще, надо, чтобы героиня к этому ответственному моменту еще была девственницей!
Автор: Но как же? У нее жених…
Редактор: Понимаю… Но надо постараться…
Мне посоветовали издательство “Пеликан”. Эти ребята показались толковыми. Сразу согласились, что “Гриф” – это падальщики, переиздающие старенькое. А новенькое привечает только “Пеликан”. Все шло как по маслу, только в конце масло прогоркло.
Редактор: Давай, пусть это все будет в “Волге”…
Автор: Что?
Редактор: Я про изнасилование! Думаю, в “Волге” попросторнее. И потом, пусть их будет двое, то есть жертва и двое насильников… А лучше четверо! Так мы вышибем у читателя слезу. А она девственница…
Как-то в конце августа, в субботний день, когда город пуст, я сидел в кафе у “Золотых мальчиков”, журчащих ржавой водой. Тянул пиво, под сурдинку плеская туда водку. Брызги фонтана увлажняли листы моей повести, которую я, раздражаясь вместе с ветром, листал на столе. За моей спиной пьянел тучный мужик. Чувствовалось, что со своим одиночеством ему никак не справиться. Вскоре я уже подливал ему в кружку свою водку.
Пили-пили. Потом решили продолжить у него. Он не знал с кем начать и прикончить теплый “Арарат”. “Коньяк должен быть комнатной температуры!” В комнате у него было под тридцать.
Он показывал мне снимки. Стажировка в Йемене. Рождество в Петергофе. Вот он на даче в Займище. Какая-то вечеринка, где он пьянее всех… А вот и моя эстонка с глазами казашки, притихла у него на полене колена.
– Кто это?
– Симпатичная, да? Это я, старичок, в Лядском садике подобрал! Но телефон не дам… Я ревнивый! Между прочим, до революции улица рядом с садиком называлась Большая Лядская! И на табличках писали “Б. Лядская”… А ты не знал? Но удивительное дело, старик! Она хоть и обитала в этом развратном саду, но… Не знаю, мне показалось, что я был у нее вторым…
Оказалось, что встречались они от случая к случаю. Последний раз совсем недавно, дня три назад, когда я был в отъезде.
– Завтра, кстати, у нас с ней с утречка урок французского…
– …поцелуя?
– Какой ты догадливый…
Самое ужасное, я вдруг понял, что не могу без нее…
В издательстве “Колибри” долго мурыжили мою новеллу. Наконец секретарша по телефону бросила: “Он прочел вашу рукопись! Подходите к часу, а лучше к пяти…”
Редактор долго не мог меня вспомнить, но потом голову его прояснило: “А-а! Автор лирического триллера!” Я думал, он шутит, но оказалось, что его литературный редактор так посвинячил в моей повести, что… Нет, он бережно отнесся к первоисточнику, он только все чуть-чуть усугубил. Там, где у меня был робкий поцелуй, он живописал необузданную страсть. Там, где я вздохом и шорохом намекал на постельную сцену, он, не моргнув глазом, устраивал групповуху… Ее жених Женя оказался педофилом и к тому же в новогоднюю ночь расстрелял всех из китайских петард. Но и этого им показалось мало!
– Послушайте, – обратился ко мне редактор, – вы же прекрасно понимаете, что сейчас никто ничего не читает… Но есть один выход. Пусть вашу героиню, эту кроткую овечку не от мира сего, которая ежедневно вынуждена ловить попутки на трассе, чтобы добраться до места учебы в чухломской институт благородных певиц…
– Девиц… – поправил я.
– Да какая разница!… Ну так вот… Пусть ее насилуют каждый божий день! По рукам?
– Спасибо! Я бы до этого не додумался…
Пришел я домой, еще не совсем пьяный, взял с полки альбом Крамского. Стал рассматривать Незнакомку. Вот едет куда-то в метель, а на траурных одеждах ни снежинки. Сама будто из воска, но глаза устало развращенные. Замужем, а едет к другому… Начал читать воспоминания художника о своей жене, которую он взял из натурщиц – “падшей, но не развращенной”. Там и наткнулся на это: “Мне, стало быть, только и выпало в жизни – подбирать на дороге, что бросят мне другие. Сколько темного и страшного мучило меня. Ведь я тоже человек, ведь я хочу любви чистой, а мне…”
Вот это темное и страшное изводило и меня. Я расцеплял клубок потных тел, содрогаясь от прикосновения к холодным ногам дебелого мужчины, чтобы добраться до моей белой Дурочки. У самого моего уха шипела похоть! Я сгорал со стыда, я вырывал ее из чужих, цепких объятий и уносил прочь. Но на следующий вечер я снова наблюдал, как ее снимают в кафе, как уводят… И опять я растаскивал взмокшие тела!
Я вышел подышать. Неподалеку от железнодорожного полотна шумели на ветру старые тополя. Была солнечная январская оттепель. Пахло весной. Казалось, что еще чуть-чуть и тополя превратятся в фонтаны, бьющие в небо…
Мы стояли с М. в пивной. На столе, промокая оранжевое пятно, лежал мой истерзанный рассказ. Назывался он теперь “Ангел паденья”. Помните у Ходасевича: “Лишь я ее не вызываю условным стуком на крыльцо. Ее ночей не покупаю ни за любовь, ни за кольцо…” Что-то там “она проходит в отдаленьи… Как будто Ангелу паденья свободно руку отдала!” Кажется так?
– Ну и что ж тут такого? – успокаивал меня М. – Ну исковеркали! Ну…
– Когда мой роман пошел по рукам… ну, другими словами, его переписывали и переделывали все кому не лень… Так же и ее “переписывал” на свой лад каждый новый любовник, которому она попадала в руки…
Наше с ней расставание не назовешь красивым, хотя я и купил желтые розы. Она их просто покрошила в снег…
Деревья уже превратились в фонтаны. И небо качалось. А на косогоре, где стояла осевшая, как старая и худая бочка, пивная, двое поддатых мужиков пытались вспомнить, как же делаются бумажные кораблики. Кораблики получались неуклюжие, они быстро набухали и заваливались набок. Но один все же, вырвавшись, стремглав ринулся в овраг, к полынье Казанки…
За деревьями, завороженная силой грязного ручья, стояла девушка и тщетно пыталась прикурить на ветру. Белый кораблик швыряло, но он быстро приближался к ней. Она была одета в горчичного цвета пальто, такое же, какое носила моя Дина. Крашеная лисица на плечах грелась в лучах весеннего солнца. Девушка, балансируя на сухом пятачке, вытянувшись, как колодезный журавль, изловчилась и поймала кораблик двумя пальцами. Потом развернула мокрую страницу и стала читать.
М. опустил пластмассовый стаканчик в урчащую воронку ручья и поплелся домой. А я остался. Я торжественно отпускал тяжелые листы со множеством вклеек и правок по течению. Один за другим. Она их ловила и развешивала на ветках вербы, как белые носовые платки с чернильными разводами слез.
Адель ХАИРОВ.
