Люди не только пожилого, но и среднего возраста еще помнят, что во всех без исключения вузах Советского Союза был обязательный предмет – “История КПСС”. И чуть ли не главным в нем было зазубривание всех без исключения съездов партии (единственной тогда партии), с их повестками, докладами и резолюциями. Все это кануло в Лету – и справедливо. За одним-единственным исключением.

Пятьдесят лет тому назад (уже полвека прошло!), 14-25 февраля 1956 года, в Москве собрался ХХ съезд КПСС. Ничего неожиданного, обычная трафаретная повестка: отчетный доклад, директивы по шестому пятилетнему плану (естественно, тоже пространный доклад); выборы центральных органов. Все, как много раз до этого.

И вдруг…

Это “вдруг” – закрытое незапланированное заседание и зачитанный на нем доклад Хрущева “О культе личности и его последствиях”.

Разумеется, кое-что и до этого уже ощущалось, как говорится, витало в воздухе. Уже был арестован и расстрелян Берия. Минуло “холодное лето 53-го”. Уже начали пересматриваться “дела” печально знаменитой 58-й статьи и даже возвращаться узники – те, кто выжил после 18-20 лет лагерей; уже заговорили о возможности возвращения из ссылки целых народов. Это время всеобщего ожидания, 1954-1955 годы, прекрасно воссоздано в романе А.И.Солженицына “Раковый корпус”. И все же доклад произвел впечатление разорвавшейся бомбы.

Теперь уже мало кто помнит подробности, тем более что доклад, кажется, так никогда и не был опубликован. В марте 1956 года его зачитывали на закрытых партсобраниях. Невозможно забыть напряженную тишину, с какой мы слушали его. В нем не было общих фраз – были факты, цифры, документы. Были, например, письма Эйхе, написанные перед расстрелом и адресованные Сталину, – удивительный человеческий документ. Делегаты ХХ съезда слушали эти письма стоя.

Да будет ложь бессильной,
да будет полной правда.
Ты слышишь, Революция,
знамен багровых плеск!
Во имя Революции
торжественно и прямо
Навстречу письмам Эйхе
встает партийный съезд.

(Роберт Рождественский. “Стихи о моем имени”)

Именно с ХХ съезда начались “шестидесятые годы” – знаковое десятилетие, не только переломное в процессе становления гражданского общества, общественного самосознания, но и давшее мощнейший толчок развитию русской культуры, и прежде всего литературы: поэзии, прозы, драматургии. Причем одно от другого было неотделимо. Александр Герцен еще в середине XIX века писал, что “литература у народа, не имеющего политической свободы, – единственная трибуна, с высоты которой он может услышать крик своего негодования или своей совести”. Политических свобод тогда не было, и после ХХ съезда их не прибавилось. Трибуной стала литература.

Сейчас трудно представить не только молодым, но и тем, кто хорошо помнит семидесятые – начало восьмидесятых годов, какой гнет испытывала литература в поздние сталинские годы. Система запретов была универсальна. Все, что не служило прославлению и утверждению “генеральной линии”, не допускалось, уничтожалось, иной раз даже буквально. Тяжелым гонениям подверглись Анна Ахматова и Михаил Зощенко (постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. “О журналах “Звезда” и “Ленинград”). Не переиздавались талантливые книги 1920-х – начала 1930-х годов: только в шестидесятые годы в руки читателей снова попали “Золотой теленок” Ильфа и Петрова, “Алые паруса” Александра Грина. Стихи признавались только прославляющие и восхваляющие, никакой “интимной лирики” (Есенин, например, не издавался и был под запретом). Сверху насаждалась “теория бесконфликтности”: конфликт мог быть только между хорошим и лучшим, а герой – положительным и идейно выдержанным.

И вот все это рухнуло, почти внезапно, и русские писатели получили возможность говорить, а общество – читать и слушать.

Прежде всего неизмеримо возросла роль “толстых” журналов. Тираж их был ограничен, но их передавали из рук в руки, зачитывали до дыр – как художественные произведения, так и публицистику и критику, которая тоже была публицистикой. “Новый мир” стал знамением эпохи. Кроме журналов, появились два альманаха “Литературная Москва” (1956); сейчас они стали библиографической редкостью, а тогда были важной культурно-общественной акцией. Там, например, впервые появились стихи Марины Цветаевой и статья И.Эренбурга о ее поэзии. Через журналы, в основном, приходила к читателю и проза, с новыми темами и новым взглядом на мир. По-новому вошла в наше сознание война в рассказах В.Быкова, повестях Г.Бакланова и Ю.Бондарева, в документальных романах А.Адамовича, в книге-документе С.Смирнова “Брестская крепость” – ведь об этом подвиге никто не знал, так как оставшиеся в живых защитники попали в плен, а пленный в сталинские времена приравнивался к изменнику Родины. Через журнал пришел к читателю Александр Солженицын с повестью “Один день Ивана Денисовича” и рассказом “Матренин двор”, зерном будущей “деревенской прозы”.

Обнаружился удивительный, неожиданный, “взрывной” интерес к поэзии, в том числе к устному поэтическому слову. Советская Россия быстро превращалась в страну, “в которой пусты лагеря, а залы, где слушают люди стихи, переполнены” (Евгений Евтушенко). Так “громко”, с публичных чтений, вошли в нашу поэзию Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский, Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина: многотысячная аудитория приветствовала их, как сегодня приветствуют звезд шоу-бизнеса. Пришли к читателю поэты “военного поколения”: и те, кто погиб, и те, кто остался жив. Молодежь запела “Бригантину” Павла Когана: “В флибустьерском дальнем синем море бригантина поднимает паруса”. Появились и расхватывались сборники тех, кого раньше не печатали (например, Бориса Слуцкого), а кто-то сам вернулся из лагерей и ссылок.

До Двадцатого до съезда
Жили мы по простоте –
Безо всякого отъезда –
В дальнем городе Инте.

(Ярослав Смеляков. “Воробышек”)

Александр Твардовский, мэтр советской поэзии, чей “Василий Теркин” был уже хрестоматийным, сердцем принял новую реальность (именно он тогда был главным редактором “Нового мира”). Появились новые главы его поэмы “За далью даль”: “Друг детства” и “Так это было”. Попала в печать и сатирическая поэма “Василий Теркин на том свете”, чуть ли не с разрешения самого Никиты Сергеевича.

Как давно это было! И как недавно – в масштабах истории: всего пятьдесят лет назад. Я листаю альманахи, сборники стихов, вырезки из старых журналов. Память жива.

Наша молодость – шестидесятые.
Те наивные и крылатые,
С эшелонами комсомольскими
В степь казахскую
за Акмолинском.
С новой книжкой
о Брестской крепости.
С первым чувством
гражданской зрелости…

(Стихи автора. – Ред.)

Сколько замечательных людей называли себя “шестидесятниками” и продолжают называть, если еще живы!

И есть еще одно – личное.

Я не знаю, где похоронен мой отец, в каком рву покоятся его кости. Он был арестован в Ульяновске в сентябре 1937 года. Когда его уводили, он сказал моей старшей сестре: “Прощай, дочка, будь хорошей комсомолкой”. Через полгода его расстреляли.

Во многих городах России стоят сейчас памятники жертвам сталинских репрессий. Есть такой и в Казани. Надеемся, скоро будет и в Елабуге: ведь в этом маленьком городе было расстреляно более 140 человек. Место уже определено, лежит памятный камень. А в Москве, на Новодевичьем кладбище, – надгробный памятник Хрущеву работы скульптора Эрнста Неизвестного. Белый и черный мрамор: две колонны разного цвета из тяжелых глыб, проникающих друг в друга. Я была на Новодевичьем кладбище, положила к подножию памятника ветку сирени.

“Тут ни прибавить, ни убавить: так это было на земле”, – слова Александра Твардовского.

Наталья ВЕРДЕРЕВСКАЯ.
Елабуга.