“У великих есть только дата рожденья.
Дата их смерти всегда условна”, –

писал Евгений Евтушенко. В эти дни, когда отмечается столетие со дня рождения Мусы Джалиля, лишний раз убеждаешься в справедливости этих слов. Джалиль – большой поэт, оставивший заметный след не просто в истории литературы, а в сердцах и душах нескольких поколений читателей. И хотя со дня его смерти прошло больше 60 лет, он и сегодня, говоря словами Маяковского, “живее всех живых”.

Мир его поэзии богат и многообразен. В раннем творчестве Джалиля чувствуется социальный оптимизм 1920-1930-х годов. Поэт верил в возможность коренного преобразования общества и построение светлого коммунистического будущего. Был убежден, что только в коллективе реализуются все потенциальные способности человека и, следовательно, только в новом бесклассовом обществе возможна личная свобода каждого.

Прошедшие с тех пор годы принесли отрезвление. Вера в переустройство мира на коммунистических началах развеялась, как дым. Иное время – иные песни. Но поэзия Джалиля по-прежнему воспринимается как противовес всеобщему безверию и разъедающему скепсису. В век потери нравственных ориентиров читатели припадают к стихам Джалиля, как к чистому живительному роднику.

В довоенной лирике Джалиля отразилась романтика поколения, прошедшего революцию и Гражданскую войну. Молодые сверстники поэта с энтузиазмом строили новый быт, новую жизнь, ратовали за новые взаимоотношения. Характерной чертой этого поколения было аскетическое самоограничение. Даже галстук в глазах комсомольцев двадцатых годов считался буржуазным предрассудком. Жизнь этого поколения была нелегкой. Хлеб выдавался по карточкам, мануфактура – по разнарядке райкомов. Люди жили в бараках и землянках, в лучшем случае – в коммуналках.

Джалиль, даже будучи известным писателем, руководителем писательской организации Татарии, получил в 1940 году не отдельную квартиру, а две крохотные комнатки в коммунальной квартире с общей кухней и прочими “удобствами”.

Это поколение на себе испытало и голод, и холод, и ненормированный рабочий день, и всевозможные собрания и митинги, тянувшиеся до полуночи. Но именно это поколение грудью встало на защиту Родины, когда над страной нависла смертельная опасность. В поэзии Джалиля отразились мысли и чувства лучших представителей этого поколения.

В первые дни Великой Отечественной войны Джалиль искал особые слова, способные передать народный гнев. Посылая в Казань стихи, посвященные дочери и жене, он, как бы извиняясь, пишет: “Это так, частные стихи, нечто вроде дневника”. Но вскоре он изменил свое мнение. Когда Джалиль сам оказался на фронте, он понял, что людям нужен не только пафос, но и чистая, задушевная лирика. И что нужнее – это еще вопрос.

Бывают люди, замкнутые на себе. Они даже в самых благоприятных условиях отъединены от общества. Джалиль, наоборот, был открытой личностью. Он мог быть счастлив только рядом с другими. Даже изолированный от мира, брошенный в каменный мешок Моабитской тюрьмы, он всеми своими помыслами был с Родиной, любимой, дочерью Чулпан, друзьями. Поэтому нет каменной стены между внутренним миром поэта и его гражданскими чувствами.

С чувством глубокого волнения и душевным трепетом беру в руки крохотные, размером с детскую ладошку, и густо заполненные четким убористым почерком самодельные блокнотики. Им Муса поверил “свое вдохновенье, жаркие чувства и слез чистоту”. Их он прятал от надзирателей, берег как зеницу ока, надеялся, что когда-нибудь они вернутся на Родину.

Муса не ошибся. “Моабитские тетради” переведены ныне на десятки языков. Им посвящены научные монографии. Каждая строка поэта, даже малейшая помарка, тщательно изучены и прокомментированы. И все же каждый раз знакомство с ними – это своего рода прикосновение к чуду. К чуду великой стойкости, мужества и верности идеалам юности.

Конфликтность моабитских стихов Джалиля обусловлена тем непримиримым противоборством, в центре которого оказался сам поэт. С одной стороны – человек, обреченный на гибель, отсчитывающий последние минуты своего земного существования. Тело его истерзано пытками, но дух не сломлен. С другой – фашистские палачи, бездушная машина гитлеровской фемиды. Отсюда высокий и гневный пафос “Моабитских тетрадей”:

Не преклоню колен,
палач, перед тобою,
Хотя я узник твой,
я раб в тюрьме твоей.
Придет мой час – умру.
Но знай – умру я стоя,
Хотя ты голову отрубишь мне,
злодей.

Бездушие “машины смерти” подчеркивается посредством впечатляющих фольклорных образов:

Мелет мельница жизнь людей –
Громоздятся мешки костей.
Жернова ее из железа,
С каждым днем они все лютей.
Мельник злится, от крови пьян:
Не мука – кровь течет из ран.
Жадно пьет ее клоп проклятый –
Бесноватый слепой тиран.

Дело не меняло и то, что в этой машине попадались “колесики” и “винтики”, которые не испытывали ненависти к поэту и даже сочувствовали ему. Таким был, например, католический священник тюрьмы патер Юрытко. Он навещал Джалиля в камере, подолгу беседовал с ним, приносил ему книги из своей личной библиотеки и, по его собственным словам, “научился уважать поэта, как спокойного, мужественного и очень образованного человека”. И тем не менее священник был частью все той же “машины смерти”.

Я встречался со многими современниками поэта и его соратниками по подпольной борьбе. Каждому из них Джалиль открывался какой-то новой гранью. Но все они в один голос говорят о спокойном непоказном мужестве поэта, его верности Отчизне, сердечной привязанности к друзьям и близким.

Творчество Джалиля ознаменовало собой новое отношение к человеку, иную меру ценностей. В годы тоталитаризма считалось: если человек, пусть и не по своей воле, оказался в плену, значит, уже виноват. Особисты любили повторять слова “великого вождя и учителя”: “У меня нет пленных, есть только изменники и предатели”. Не случайно стихи Джалиля не печатались вплоть до 1953 года, хотя вернулись на Родину вскоре после войны. Благодаря им было реабилитировано не только доброе имя Мусы, но и сотен тысяч тех, кто так или иначе разделил его судьбу, оказавшись в фашистском плену. Вероятно, многих из них мучило желание рассказать перед смертью о том, что они испытали и пережили вдали от Родины. Джалиль сделал это за них. И задолго до того, как многие бывшие военнопленные были реабилитированы юридически, Джалиль оправдал их морально.

Жизнь моя перед тобою
наземь
Упадет надломленным
цветком…
Как увядший цветок,
в забытьи
Я под снежной засну
пеленою…
Песни, в душе
я взрастил ваши всходы.
Ныне в Отчизне
цветите в тепле…

Образ красной ромашки, лепестки которой окрашены кровью раненого бойца, стал символом героической поэзии Джалиля. Не случайно так называются многие кружки и общества почитателей его поэзии. И полнометражный художественный фильм о подвиге Джалиля, снятый в Германии, также называется “Ди роте камилла” – “Красная ромашка”.

Рафаэль МУСТАФИН.