Тропинка, ладно проторенная от дома к роднику Шири, журчащему на дне глубокого оврага с крутыми берегами из вязкой рыжей глины вперемешку с галькой, совсем не близкая. Она петляет и изобилует спусками и подъемами, на которых пологие, поросшие летом травой места перемежаются обнаженной каменистой породой.

Летом еще ничего, все эти подъемы да спуски – радость и телу, и душе. Тяжело зимой да в раннюю весну: ноги вязнут в глубоком снегу или разъезжаются в жидкой грязи. Но роптать и жаловаться негоже. Вода – она святая. И дорога к ней должна сопровождаться иными чувствами и ощущениями, чем терзания по поводу каждодневных невзгод. Жизнь все же не хомут какой, так просто не скинешь с себя.

За всю свою жизнь – пока была девчушкой, потом девушкой, затем замужней женщиной, а теперь вот уже и старухой – Шамсенур по этой самой дороге к роднику прошла-прошагала, наверное, путь, равный расстоянию от Земли до Солнца. А уж если ты прожила семьдесят лет и протоптала дорогу до Солнца, то остается только возносить хвалу Аллаху и просить его не оставлять тебя своей милостью и далее.

Возможно ли теперь вспомнить да пересказать все, что некогда происходило на этой долгой дорожке к роднику? Если посчитать судьбы всех тех, кто ходил по этой тропинке, то событий, связанных с ними, наберется до краев, словно воды в ведрах, что качаются на коромысле…

Ведь даже в послеобеденный час июньского дня, когда до деревни дошла весть о начале большой войны, Шамсенур как раз собралась по воду к роднику Шири. В том месте, где над тропой, образуя над головой почти сплошную крышу, с двух сторон буйно разросся орешник, она увидела вдруг мужа Котдуса, запыхавшегося, с капельками пота на лице. Он прибежал сюда прямо через ржаное поле с отавного луга, где колхоз косил сено.

На обоих концах деревни царила тишина, и никого кроме друг друга они сейчас не видели. Только на дубовых кольях плетня, защищавшего тропинку от оползней, сидели три вороны, раскрыв от жары свои клювы.

– Война началась, – встревоженно произнес Котдус.

– Ты говорил, – попыталась придать голосу спокойствие Шамсенур.

– О чем?

– Что начнется.

– Я говорил: “наверно”.

– Твое “наверно” всегда оказывалось верным.

– Шамсенур, поставь ведра и положи коромысло.

– Может, я все же схожу за водой?

– Успеешь. Ведь когда еще свидимся? Завтра нам, мужикам, в военкомат.

…Звуки гармони, донесшиеся откуда-то издалека, потонули в шелесте сминаемых их телами веток орешника…

– Возвернись только, заклинаю тебя! – с горячечной надрывностью произнесла она.

– Обязательно! – поклялся он.

…А сейчас под подошвами валенок Шамсенур скрипит лишь пушистый снег, заладивший сыпаться со вчерашнего вечера. И еще стоят перед глазами плавно колышущиеся под неведомую мелодию желто-белые ромашки, росшие на утонувшем в жарком мареве Верхнем лугу. А может, это и не цветы вовсе, а соленые слезы, непрошено набегающие на ее глаза?..

Но цветы до сих пор каждое лето белыми островками появляются на том лугу, где сейчас пасутся пестрые телята. Зимой же они снова приходят на память, когда под ногами скрипит снег…

* * *

Наполнив оцинкованные ведра водой лишь наполовину и подцепив их на выгнутые и уже истертые пластинчатые крюки коромысла, Шамсенур пошагала в зимний рассветный час от родника, свернула с тропинки вправо, дошла до своих ворот и приметила чужие следы рядом со своими.

– Это снова ты, Джаудат? – спросила она.

– Кто же еще? – донеслось со двора, уже расчищенного лопатой от снега.

Конечно, кому же еще и быть? Ее собственного сына не привезли в родную деревню, похоронили где-то там, в стольном граде. Наверно, те, кому он был нужен при жизни, решили так отблагодарить его и заодно покаяться, что ли, перед ним за оборванную так рано жизнь. Неведомо то, что уже никому вовек не разузнать. А друзья, с которыми он когда-то вместе купался, жарил на костре подобранные на сжатом поле гороховые стручки, делил, чтобы не было никому обидно, рыбешек, пойманных сообща в деревенской речке, – те друзья, которые играли на гармони и пели, которые дрались без крови из-за девушек и творили еще много хороших дел, она знала точно, разных дел, стали знаменитыми трактористами, хорошими учителями, прославленными животноводами, батырами на сельских и районных сабантуях, радуют и сегодня свои семьи заботой о детях и внуках. А ее-то сыну, что понадобилось в далеких каменистых землях да горах, на родине людей, известных у нас под названием душманов?

Аллах знает…

Ей не нужны ни их деньги, ни какие-то доллары снохи Талии и внуков. Ей вполне хватает того, что у нее есть: белой кошки, семи куриц с петухом, да еще козы, которая дает ей достаточно молока. Каждое из этих существ стоит, по ее меркам, само по себе миллион.

Ей хотели привезти вещи сына. Но она отказалась принять, взяла только гармонь, унаследованную им от отца.

Один лишь раз, после долгих уговоров невестки, она решилась как-то поехать с нею и внуками на южное море. Но там ее замучили сны. Почти в каждом она видела родник Шири…

Она развернула коромысло, намереваясь поставить на землю ведра, и вдруг почувствовала облегчение: Джаудат успел подхватить ее груз.

– Сколько раз я тебе говорил, Шамсенур-аби, чтобы ты, уходя, закрывала калитку на щеколду!

– Кто же позарится на моих кур с петухом да козу?

– Я, – ответил Джаудат.

– То-то я смотрю, ты у родителей то сена своруешь, то пшеницы и несешь сюда.

– Я не ворую.

– Ну, тогда тайком носишь.

– Нет. Они знают.

Шамсенур сняла рукавицы, связанные ею самою осенью из овечьей шерсти, и наклонилась к ведрам, собираясь поднять.

– Я сам, – сказал Джаудат.

– Ладно, – согласилась Шамсенур.

Уже в доме Джаудат сказал:

– Дай, пожалуйста, на сегодня вашу гармонь.

– Так не играет же. Сломалась. Из нее один храп идет.

– Я починил, – сказал Джаудат.

– Когда?

– Когда ты из дома уходила.

– Я же теперь редко ухожу из дома, сынок.

– Мне этого и хватило.

– Хватило на что?

– Починить и поиграть. Эта гармонь с серебряными язычками. У нее голос хороший, звук такой… полный, сочный.

– У тебя же свой баян есть.

– Есть, да не то.

– И что же у него не то?

– Ваша гармонь – венская.

– А ты почем знаешь?

– У нее слева, возле медных кнопок, под ремнем, латинскими буквами выжжено: “L-nt Jmamov K. Vena”. Ведь его, дядю Котдуса я имею в виду, после Вены похоронили в Праге.

Шамсенур поправила:

– Предали земле.

– А потом его командир прислал эту гармонь тебе.

– Нет, – сказала Шамсенур. – Уже – нет. Уже тебе, сынок.

* * *

Вечером, подоив козу и задав ей корма, Шамсенур вышла из наполненного теплым запахом сарая во двор и услышала на улице нарастающий и пронзительно знакомый звук гармони. “Джаудат”, – с радостью догадалась она.

Сегодня она не стала ложиться спать. Ведь нынешняя ночь – предновогодняя. Она словно чего-то ждала, и это что-то, казалось, непременно придет. Она оделась потеплее и, стараясь не скрипеть по снегу подошвами валенок, вышла к воротам.

С улицы послышался голос Джаудата.

– Празднуешь? – тихо окликнула она его.

– Я не один.

– А с кем? С другом?

– Нет.

– Тогда подойдите сюда, покажитесь.

Они приблизились. В красивой шапке, в полушубке, с гармонью на плече – это Джаудат. А как не узнать его спутницу – в пуховой шали, дочку Хабибрахмана-Кукушки! И все же Шамсенур спросила для верности:

– Никак ты, Зубаржат?

Зубаржат мягко ответила:

– Я, Шамсенур-аби.

– Все расстаться не можете? Новый год принято встречать с родителями.

– Мы решили по-своему, – сказал Джаудат. – Думаем, сегодня у Зубаржат появятся новые родители.

– Это же вам не смена года – родители не бывают старые и новые.

Шамсенур заметила на лице Зубаржат грустную улыбку. Она прекрасно понимала, какие мысли теснились в голове девушки. Поэтому, желая отвлечь ее, Шамсенур спросила Джаудата:

– На таком холоде пальцы, небось, стынут на гармони-то играть?

– Стынут, когда не играю, а заиграю – согреваются.

– А тебя же в эту весну в армию заберут, – напомнила Шамсенур.

– Заберут, – подтвердил Джаудат.

– А тебе ждать? – спросила Шамсенур у Зубаржат. – Это самое трудное – ждать.

Джаудат вдруг вспыхнул:

– А ты сама? Сама-то сколько лет ждала? А?

– Ждала с тех самых пор, когда вон на той родниковой тропинке в последний раз повстречала мужа, идя за водой.

…По весне Зубаржат прерывистым шепотом, прильнув всем телом, выдохнула:

– Вернешься?

– Обязательно! – клятвенно заверил Джаудат.

Перед тем как ушел. Насовсем.

* * *

…Шамсенур казалось, что с тех пор, как остановились в доме большие старинные часы с медным округлым маятником, прошла тысяча несметных лет. Часы она больше не заводила, не просила никого их отремонтировать. А впрочем, они ей не очень-то и нужны были: течение времени она безошибочно определяла по биению своего сердца.

Однажды, когда она протирала их мокрой тряпкой, они – удивительное дело! – вдруг затикали. Через столько лет! Она ненароком кинула взгляд за окно и ахнула: по направлению к кладбищу шли мужчины с лопатами в руках. Она уже знала, что в деревню привезли тело Джаудата с чеченской войны. И не пошла на кладбище. Женщинам туда не стоит ходить. Сказано же: если будешь часто посещать кладбище, то земля тамошняя начнет притягивать к себе.

У Шамсенур защемило сердце, когда она узнала, что офицер, который привез гроб с телом Джаудата, вернул его венскую гармонь с серебряными язычками вдове Зубаржат.

…Неся в руках ведра, наполненные водой с поблескивающими льдинками, в тот час, когда мир, пережив вечерние сумерки, погружается в темноту, по зимней утоптанной тропинке шла к своему дому Зубаржат. За одним из поворотов встретила соседского паренька Исмагила, который, видно, поджидал ее.

– Зубаржат-апа, дай, пожалуйста, венскую гармонь дяди Джаудата, – сказал Исмагил.

Зубаржат ответила печально и строго:

– Сам зайди и возьми… Только ты обязательно должен вернуться! Обещаешь?

– Обещаю.